В России я сталкер

– Я на­де­юсь, что ро­ман про­дол­жа­ет то, что они со­зда­ли. Ла­гер­ная те­ма как-то не­ле­по пре­рва­лась, как буд­то ГУ­ЛАГ за­кры­ли, зэ­ки по­лу­чи­ли справ­ки о ре­а­би­ли­та­ции, ох­ран­ни­ки сда­ли вин­тов­ки, все мир­но ра­зо­шлись и толь­ко в пе­ре­ст­рой­ку от­кры­лись ар­хи­вы и все об этом уз­на­ли. Я год про­си­дел с пе­ре­ст­ро­еч­ны­ми пуб­ли­ка­ци­я­ми на ла­гер­ную те­му и за­ме­тил, что тут есть два чрез­вы­чай­но опас­ных мо­мен­та. Во-пер­вых, прав­да о ГУ­ЛА­Ге до­ста­лась без уси­лия, са­мим хо­дом ис­то­ри­че­с­ких со­бы­тий, раз­вра­ща­ю­ще ще­д­ро. Во-вто­рых, она бы­ла по­ня­та поч­ти фоль­к­лор­но, как не­кая си­ла, ко­то­рая са­ма всё ис­пра­вит, са­ма всё сде­ла­ет, на­до толь­ко её от­крыть, вы­пу­с­тить в мир. Ре­а­би­ли­та­ция и вос­ста­нов­ле­ние ис­то­ри­че­с­кой прав­ды бы­ли по­ня­ты как ис­куп­ле­ние, по­ка­я­ние, а ведь это со­вер­шен­но не од­но и то же.

Кро­ме то­го, до сих пор ин­тел­лек­ту­аль­ные и ху­до­же­ст­вен­ные уси­лия кон­цен­т­ри­ро­ва­лись на том, что­бы мак­си­маль­но пол­но вы­све­тить про­шлое, по­ка­зать ла­гер­ный опыт. Про­за Ша­ла­мо­ва, Со­лже­ни­цы­на и дру­гих – сви­де­тель­ст­во. Но се­го­дняш­ний че­ло­век от­де­лён от не­го вре­ме­нем и сме­нив­ши­ми­ся по­ко­ле­ни­я­ми. Для сы­на или вну­ка ге­ро­ев Ша­ла­мо­ва и Со­лже­ни­цы­на ак­ту­аль­но дру­гое: по­ка­зать, про­сти­те за тав­то­ло­гию, опыт по­сти­же­ния ла­гер­но­го опы­та. Опыт ин­ди­ви­ду­аль­но­го по­гру­же­ния в про­шлое, опыт уяс­не­ния на­след­ст­ва, ко­то­рое до­ста­лось от от­цов и де­дов, опыт из­бы­ва­ния это­го на­след­ст­ва. По­это­му речь долж­на ид­ти не толь­ко о ла­гер­ном опы­те, а о том, как этот опыт пе­ре­да­ёт­ся в по­ко­ле­ни­ях, как он ска­зы­ва­ет­ся на лю­дях, ко­то­рые са­ми ни­ког­да за ко­лю­чей про­во­ло­кой не бы­ли.

Пи­са­тель дол­жен вы­чле­нить и от­ре­флек­си­ро­вать «яд­ро» это­го уже меж­по­ко­лен­че­с­ко­го опы­та, что­бы лю­ди мог­ли рас­поз­нать в се­бе пси­хо­ло­ги­че­с­кие и ме­та­фи­зи­че­с­кие сю­же­ты. Ес­ли это­го не сде­лать, они – ис­ка­жа­ясь, по­рож­дая но­вые фор­мы – бу­дут пе­ре­да­вать­ся как мен­таль­ное на­сле­дие. Об этом и на­пи­сан «Пре­дел заб­ве­ния».

– В юно­с­ти вы бы­ли хит­ни­ком. Рас­ска­жи­те, по­жа­луй­ста, по­дроб­нее о той по­ре сво­ей жиз­ни.

– Мы об­хо­ди­ли ста­рые ме­с­то­рож­де­ния на Коль­ском по­лу­ос­т­ро­ве, При­по­ляр­ном Ура­ле, в ка­зах­ской сте­пи. Так по­лу­чи­лось, что боль­шин­ст­во этих ме­с­то­рож­де­ний бы­ли кра­ем ци­ви­ли­за­ции, куль­тур­ным фрон­ти­ром СССР, вдви­ну­тым в со­вер­шен­но ди­кие ме­с­та. Со­вет­ская ци­ви­ли­за­ция при­шла ту­да в фор­ме ла­гер­но­го ба­ра­ка, ба­рак стал куль­тур­ной ма­т­ри­цей, из ко­то­рой за­тем вы­рос­ли по­сёл­ки, го­ро­да, сам ук­лад жиз­ни. Но к то­му вре­ме­ни, как я ту­да по­пал, там ос­та­ва­лись толь­ко ог­ром­ные про­ст­ран­ст­ва бро­шен­ных ла­ге­рей, со­здан­ных тру­дом зэ­ков же­лез­но­до­рож­ных ве­ток, ка­рь­е­ров, шахт, што­лен. Они уже ис­чез­ли с карт, до­ро­ги ту­да за­рос­ли, мос­ты смы­ло, и по­лу­чил­ся та­кой по­ту­с­то­рон­ний мир, мир рас­пав­шей­ся ла­гер­ной ци­ви­ли­за­ции.

По­мню, как в пят­над­цать лет я впер­вые под­нял­ся на вер­то­лё­те над тай­гой. Это был Ко­ми, аре­с­тант­ский край, и в тай­ге по­до мной на де­сят­ки ки­ло­ме­т­ров во­круг вид­не­лись ос­тат­ки быв­ших ла­ге­рей. Я вы­рос в Моск­ве, где ста­лин­ское вре­мя да­но в ар­хи­тек­тур­ных фор­мах, из ко­то­рых не из­вле­чёшь ни­ка­ко­го зна­ния. А там ты вдруг осо­зна­ёшь, что ты – сви­де­тель. Ты под­ро­с­ток, у те­бя в го­ло­ве сов­сем дру­гие ве­щи, но ка­ким-то пред­чув­ст­ви­ем ты по­ни­ма­ешь, что эти ме­с­та, эти ржа­вые ва­го­не­точ­ные рель­сы, ржа­вые кир­ки, кру­пи­цы зо­ло­та в ле­дя­ной во­де, гни­лые до­с­ки ба­ра­ков – они ещё к те­бе вер­нут­ся.

Ког­да ту­да по­па­да­ешь, чув­ст­ву­ешь, что для со­во­куп­ной па­мя­ти лю­дей – для лю­дей из Моск­вы на­при­мер – этих про­ст­ранств нет. Там нет ис­то­рии, толь­ко «го­лая» ге­о­гра­фия. Ещё че­рез не­сколь­ко де­сят­ков лет штоль­ни об­ру­шат­ся, на­сы­пи раз­мо­ет, де­ре­во ба­ра­ков сгни­ёт и на­сту­пит сте­риль­ная при­род­ная чи­с­то­та – ни­ка­ко­го сле­да че­ло­ве­ка, хо­тя лю­ди там жи­ли и уми­ра­ли.

Мы ис­ка­ли в тех кра­ях гор­ный хру­с­таль, и ме­ня ещё тог­да по­ра­зил кон­траст меж­ду чёт­кой, ём­кой фор­мой кри­с­тал­лов и ис­че­за­ю­щи­ми сле­да­ми че­ло­ве­че­с­ко­го су­ще­ст­во­ва­ния. На­вер­ное, ро­ман и за­мыс­ли­вал­ся по­сте­пен­но как та­кой «кри­с­талл», как фор­ма стя­жа­тель­ст­ва па­мя­ти.

– Сер­гей, в ва­шем ро­ма­не ге­рой – маль­чик – уз­на­ёт, что его дед был па­ла­чом в ГУ­ЛА­Ге. Есть ли у ге­ро­ев про­то­ти­пы? Слож­но ли вам бы­ло со­би­рать ма­те­ри­ал для ро­ма­на и про­пу­с­кать его че­рез се­бя?

– Мой не­род­ной дед, вто­рой муж мо­ей ба­буш­ки, дей­ст­ви­тель­но слу­жил в НКВД. Я уз­нал об этом лишь де­ся­ти­ле­тия спу­с­тя по­сле его смер­ти. У ба­буш­ки до­ма хра­ни­лась ко­роб­ка из-под кон­фет, где ле­жа­ли ор­де­на. По­мню это ощу­ще­ние: бе­рёшь её в ру­ки – и чув­ст­ву­ешь тя­жесть. Крас­ное Зна­мя, Крас­ная Звез­да, ор­ден Ле­ни­на, без счё­та ме­да­лей – они, по срав­не­нию с ор­де­на­ми, ка­за­лись лег­ко­вес­ной ры­бь­ей че­шу­ёй. Всё дет­ст­во я был уве­рен, что это на­гра­ды мо­е­го род­но­го де­да, ка­пи­та­на-тан­ки­с­та, пом­по­те­ха тан­ко­вой бри­га­ды, это ад­ская ра­бо­та – та­с­кать тя­га­чом без ору­дия на бук­си­ре под­би­тые тан­ки, по­ка идёт бой. Дед умер за­дол­го до мо­е­го рож­де­ния, но я знал, что он до­шёл до Бер­ли­на, и был уве­рен, что эти на­гра­ды его. Я ве­рил, что ког­да-ни­будь со­вер­шу не­что, до­стой­ное свер­ше­ний де­да, что его на­гра­ды мне да­ли как бы на вы­рост.

У ба­буш­ки был вто­рой муж, ко­то­ро­го я то­же не за­стал. От не­го ос­та­лись толь­ко со­ло­мен­ные шля­пы, удоч­ки. Его имя род­ные про­из­но­си­ли как-то так, что бы­ло по­нят­но – он штат­ский че­ло­век, бух­гал­тер или ин­же­нер. И лишь мно­го лет спу­с­тя, уже взрос­лым, я раз­би­рал до­ку­мен­ты в ба­буш­ки­ной квар­ти­ре и на­шёл два во­ен­ных би­ле­та. Один – род­но­го де­да, там в гра­фе «на­гра­ды» зна­чи­лась толь­ко ме­даль «За по­бе­ду над Гер­ма­ни­ей». И вто­рой – не­род­но­го де­да – с ука­за­ни­ем его служ­бы в НКВД, со все­ми ор­де­на­ми, два из ко­то­рых бы­ли по­лу­че­ны в 1937 го­ду.

И вот я сто­ял, взрос­лый че­ло­век, с эти­ми бу­ма­га­ми в ру­ках, и ду­мал: а ку­да мне ид­ти? Что мне де­лать? Все уже мерт­вы, дав­но и на­дёж­но. Но моё дет­ское ощу­ще­ние, что это че­ст­ные ор­де­на сол­да­та, – что мне де­лать с ним? Та­кое жут­ко­ва­тое не­до­уме­ние, со­пря­жён­ное с от­ча­я­ни­ем.

Я по­том про­ве­рил по ар­хи­вам, ока­за­лось, что вто­рой ба­буш­кин муж дей­ст­ви­тель­но был на­чаль­ни­ком ла­ге­рей. И мне ста­ло по­нят­но, что, на­вер­ное, я не слу­чай­но ша­тал­ся по этим за­бро­шен­ным ла­ге­рям. Спу­с­тя де­сять лет, ког­да я уже не за­ни­мал­ся ге­о­ло­ги­ей, они всё-та­ки вер­ну­лись ко мне, и то пер­вое ощу­ще­ние, что я сви­де­тель, по­тре­бо­ва­ло от ме­ня что-то на­пи­сать.

– Со­би­ра­е­тесь ли вы и даль­ше ра­бо­та­тать с та­ки­ми мас­штаб­ны­ми и труд­но­подъ­ём­ны­ми те­ма­ми, как ста­лин­ские ре­прес­сии и се­го­дняш­няя па­мять о них?

– Мне ка­жет­ся, мы про­сто обя­за­ны с ни­ми ра­бо­тать, у нас нет вы­бо­ра. Пря­мо по Ниц­ше: «су­ще­ст­ву­ет та­кая сте­пень бес­сон­ни­цы, по­сто­ян­но­го пе­ре­жё­вы­ва­ния жвач­ки, та­кая сте­пень раз­ви­тия ис­то­ри­че­с­ко­го чув­ст­ва, ко­то­рая вле­чёт за со­бой гро­мад­ный ущерб для все­го жи­во­го и в кон­це кон­цов при­во­дит его к ги­бе­ли, бу­дет ли то от­дель­ный че­ло­век, или на­род, или куль­ту­ра». И вот мне ка­жет­ся, что се­го­дняш­ние пре­ния о про­шлом, где од­ни го­во­рят о мил­ли­о­нах жертв, а дру­гие – о ве­ли­ких свер­ше­ни­ях, в сущ­но­с­ти, по­рож­да­ют толь­ко «ис­то­ри­че­с­кую бес­сон­ни­цу». В этом по­ле, в этой пло­с­ко­сти уже бес­смыс­лен­но пре­пи­рать­ся, там всё за­топ­та­но. В ча­ст­но­с­ти, и по­то­му, что у нас есть при­выч­ка го­во­рить: «вы обя­за­ны по­мнить!». Обя­за­ны по­мнить ГУ­ЛАГ, обя­за­ны по­мнить жертв, обя­за­ны по­мнить па­ла­чей… Но это ни к че­му не при­во­дит. Че­ло­век не хо­чет и не бу­дет по­мнить, по­то­му что это и вправ­ду боль­но, нрав­ст­вен­но дис­ком­форт­но, и не­из­ве­ст­но, как с этим жить. По­это­му долж­ны воз­ни­кать тек­с­ты, ко­то­рые мо­гут про­ве­с­ти че­ло­ве­ка пу­тём та­ких по­ни­ма­ний, тек­с­ты-про­вод­ни­ки, бла­го­да­ря ко­то­рым ты мо­жешь опо­сре­до­ван­но, вме­с­те с ге­ро­ем, прой­ти не­ки­ми дан­то­вы­ми кру­га­ми.

– Ва­ша пер­вая кни­га бы­ла не в жа­н­ре ху­до­же­ст­вен­ной про­зы – это ан­то­ло­гия «Ге­ний дет­ст­ва», в ко­то­рой вы со­бра­ли ме­му­а­ры ве­ли­ких лю­дей об их дет­ст­ве, по­смо­т­ре­ли на про­бле­мы вос­пи­та­ния их гла­за­ми. Есть ли, на ваш взгляд, у ны­неш­ней ли­те­ра­ту­ры вос­пи­та­тель­ная мис­сия?

– На­вер­ное, ка­кие-то за­да­чи всё-та­ки есть. На­при­мер, пре­одо­ле­ние «сле­пых пя­тен» на­шей же соб­ст­вен­ной куль­ту­ры, ка­че­ст­вен­ная пе­ре­ст­рой­ка её оп­ти­ки. На­при­мер, воз­вра­ща­ясь к те­ме ре­прес­сий, мы мо­жем ска­зать: на­ша куль­ту­ра ус­т­ро­е­на так, что она «не по­мнит» жертв.

Ста­тус жерт­вы в рос­сий­ской куль­ту­ре – мар­ги­наль­ный. Са­мый край­ний слу­чай – тюрь­ма, где жертв «опу­с­ка­ют», от­прав­ля­ют на со­ци­аль­ное дно. У нас есть поч­ти язы­че­с­кое, до­ис­то­ри­че­с­кое пред­став­ле­ние о за­ве­до­мом изъ­я­не, «пор­че» жерт­вы, при ко­то­ром пре­ступ­ле­ние при­об­ре­та­ет ха­рак­тер поч­ти что бы­тий­но­го воз­мез­дия жерт­ве за её не­со­вер­шен­ст­во, за тот са­мый изъ­ян; пре­ступ­ле­ние ос­та­ёт­ся пре­ступ­ле­ни­ем в пра­во­вом смыс­ле, но ме­та­фи­зи­че­с­ки как бы смяг­ча­ет­ся, ес­ли не оп­рав­ды­ва­ет­ся.

И тог­да круг за­мы­ка­ет­ся: жерт­ва ока­зы­ва­ет­ся в си­ту­а­ции ав­то­ре­прес­сии: в про­изо­шед­шем она мо­жет ви­нить толь­ко се­бя.

Пре­одо­ле­ние это­го – куль­тур­ная за­да­ча, ко­то­рая не ре­ша­ет­ся пуб­ли­ка­ци­ей вос­по­ми­на­ний ре­прес­си­ро­ван­ных. Сколь­ко бы сви­де­тельств ни бы­ло на­коп­ле­но и предъ­яв­ле­но, лю­ди не встре­тят­ся с ни­ми. Ре­а­би­ли­та­ция жертв в этом смыс­ле – де­ло не столь­ко юри­ди­че­с­кое, сколь­ко ху­до­же­ст­вен­ное и фи­ло­соф­ское. Ведь всё это про­дол­жа­ет­ся: лю­ди, во­е­вав­шие в Аф­га­ни­с­та­не или Чеч­не, по­ст­ра­дав­шие от те­рак­тов, – все они ока­зы­ва­ют­ся в не­ком мен­таль­ном гет­то, в от­но­ше­нии них дей­ст­ву­ют те же ме­ха­низ­мы.

– Вот-вот «Пре­дел заб­ве­ния» вый­дет на чеш­ском. Впе­ре­ди – не­мец­ко­языч­ное и фран­ко­языч­ное из­да­ния. Не чув­ст­ву­е­те го­ло­во­кру­же­ния от ус­пе­хов?

– На чеш­ском кни­га уже вы­шла. В этом есть своя ин­три­га, по­то­му что про­ра­бо­тав во­семь лет на Се­ве­ре, я ре­шил – бук­валь­но раз­вер­нув на 180 гра­ду­сов стрел­ку ком­па­са, – что по­еду за гра­ни­цу пер­вый раз имен­но в Че­хию. Я ужас­но стру­сил, по­то­му что по­нял: здесь, в Рос­сии, я стал­кер, я умею до­го­во­рить­ся с бан­ди­та­ми и ми­ли­ци­ей, умею сва­рить суп из то­по­ра, про­вез­ти кон­тра­бан­ду. А кто я там? И то, что сей­час «Пре­дел заб­ве­ния» пе­ре­во­дят на ев­ро­пей­ские язы­ки, на мой взгляд, го­во­рит о том, что те­ма по­ис­ка и об­ре­те­ния про­шло­го ак­ту­аль­на для всех. И я на­де­юсь, что впе­ре­ди ещё Ис­па­ния, где был Фран­ко, Ита­лия с Мус­со­ли­ни, Пор­ту­га­лия с Са­ла­за­ром, Вен­г­рия с Хор­ти. Соб­ст­вен­но, вся Ев­ро­па.

– Вы ра­бо­та­е­те в ИД «Пер­вое сен­тя­б­ря», де­ла­е­те га­зе­ту. Ме­ша­ет это ва­ше­му пи­са­тель­ст­ву или по­мо­га­ет? Что да­ёт вам ра­бо­та жур­на­ли­с­та – по­ми­мо за­ра­бот­ка?

– На­вер­ное, по­ни­ма­ние, для ко­го ты хо­тел бы пи­сать кни­ги.

Од­наж­ды мы с то­ва­ри­ща­ми по­мо­га­ли лю­дям, ко­то­рые пы­та­лись от­сто­ять шко­лу в сво­ём по­сёл­ке, её хо­те­ли за­крыть как ма­ло­комп­лект­ную. И вот, на­зна­че­на встре­ча с ад­ми­ни­с­т­ра­ци­ей рай­о­на, на­зна­че­на, ра­зу­ме­ет­ся, в шко­ле. При­ез­жа­ет на «Вол­ге» ма­дам – од­на, и че­ло­век трид­цать – ро­ди­те­лей. И она уве­рен­но го­во­рит: «Идём в класс». Все идут. Ку­да са­дят­ся про­те­с­ту­ю­щие? Пра­виль­но, за пар­ты. Ку­да вста­ёт ма­дам из рай­он­ной ад­ми­ни­с­т­ра­ции? Пра­виль­но, к до­с­ке. И я ви­жу, как из не­го­ду­ю­щих, го­то­вых к рез­ким дей­ст­ви­ям, лю­ди пре­вра­ща­ют­ся в уче­ни­ков, вся про­те­ст­ная си­ту­а­ция об­ну­ля­ет­ся. Про­сто от то­го, что эта де­ся­ти­ле­ти­я­ми по­вто­ря­ю­ща­я­ся дис­по­зи­ция – кто с указ­кой у до­с­ки, тот и прав – си­дит чрез­вы­чай­но глу­бо­ко, её од­ним же­ла­ни­ем, од­ним на­ме­ре­ни­ем не уп­ра­зд­нишь.

И вот ког­да ты ви­дишь эту ре­аль­ную жизнь, ког­да ты её чув­ст­ву­ешь, это по­мо­га­ет ис­кать сю­же­ты, ко­то­рые воз­ник­нут по­том в про­зе.

– А нет ли у вас мыс­ли на­пи­сать ро­ман-ан­ти­уто­пию? Этот жанр се­го­дня очень по­пу­ля­рен, в нём от­ме­ти­лись ед­ва ли не все биз­нес-ли­де­ры оте­че­ст­вен­но­го лит­про­цес­са (Пе­ле­вин, Бы­ков, Шиш­кин).

– Че­ст­но го­во­ря, мне ка­жет­ся, что труд­но на­пи­сать ан­ти­уто­пию из­ну­т­ри ан­ти­уто­пии.

Беседовал Максим ЛАВРЕНТЬЕВ

Источник: litrossia.ru