Рейтинги
«Маньяк Гуревич» — необычный роман Дины Рубиной. Это не психологический триллер и не масштабная сага. Эта книга — современная буффонада о враче-психиатре Семене Гуревиче, каждая глава которой — трогательная и забавная история.
Сеня обречен продолжить врачебную династию. Для того, чтобы стать гинекологом, как мама, у него слабовата воля. Стать хирургом, как дяди, не хватает духу. Дорога Сене с его повышенной эмпатией — в психиатрию, по стопам отца. Но и к должности мозгоправа путь труден, извилист и примечателен самыми завиральными коллизиями. Жизнь Гуревича от детсадовских травм и приключений в ленинградской коммуналке до густой и неровной эмигрантской доли в раскаленном Израиле напоминает коллекцию анекдотов. Он не то Дон Кихот, не то чеховский исторический человек, не то сам Чарли Чаплин, не успевающий уклоняться от тумаков судьбы, но упорно и почти не унывая идущий вперед.
Мы публикуем отрывок из этой светлой и смешной книги.
***
«Лавра — это была беспредельно-отдельная страна внутри города, которую они проходили из конца в конец, пока на задворках не упирались в глухой забор и неприметную железную дверь папиной психиатрии. Когда-то — духовное училище, ныне — желтый дом, психушка, это здание обособленно и угрюмо стояло среди высоких деревьев.
В наши дни, в эпоху террора школьных психологов, подобные посещения ребенком сумасшедшего дома выглядят по меньшей мере возмутительными. Но Сенино детство протекало в открытом и любознательном мире прилюдных драм и мордобоев, трагических судеб, увлекательных похорон, веселых поминок и распахнутых во все стороны детских глаз.
Сумасшедший дом был пристанищем людей необыкновенных. Папа называл их больными, но Сеня приглядывался к каждому, подмечая крошечные... ну совсем чуть-чутные признаки притворства. В целом, тут была спокойная, даже задумчивая обстановка: люди в пижамах двигались медленно, обстоятельно, казались погруженными в свои мысли. Впрочем, изредка кто-то кричал, как раненая птица, и тогда все остальные замирали и прислушивались. А того, кто криком пытался прорваться за пределы этого мирка, брали в ординаторскую.
— А что там с ним делают? — беспокоился Сеня. — Наказывают?
— Ну что ты, милый, — отвечал папа. — С ним беседуют. Если надо, добавляют лекарств...
Здесь у папы был свой кабинет с самой спартанской обстановкой: письменный стол, стул, кушетка, кардиограф и шкаф с историями болезней. Дверь без ручки закрывалась на «психиатрический» ключ, окно было забрано мощной решеткой.
Но за окном... Там росли старые клен и береза. Стояли в страстном переплетении ветвей так тесно, так близко, будто муж и жена, прожившие целую жизнь: артритные, скрюченные, вечно вместе, так что и не разобрать, где — кто, они будто противились расставанию. Осенью клен становился розовым, потом загустевал багрянцем и пламенел, а береза плескалась прозрачным и звонким золотом. Окно волновалось и вскипало золотом и багрецом, комната преображалась, и сама радость вскипала и ломилась в окно, торжествуя и чего-то настойчиво требуя.
Но Сене и зимой совсем не скучно было крутиться здесь целый день: он был на подхвате. И понимал, насколько это серьезно: это вам не вагинальные палочки строгать.
Папа осматривал соматических больных, делал кардиограмму, потом расшифровывал ее с помощью циркуля; Сеня же собирал разбросанные по всему кабинету ленты кардиограмм и вкладывал в истории болезни. Почерк у папы был совершенно невозможный, и потому он диктовал сыну даты и фамилии больных, а тот писал их на карточках крупно-разборчиво.
В присутствии ребенка папа, конечно, принимал только спокойных больных, — их приводили санитары. Это были замедленные, слегка потерянные люди в застиранных халатах без пуговиц и кушаков. «Почему?» — спросил как-то Сеня. «Пуговицы сожрут, на кушаках повесятся», — ответил папа. Никогда Сеня не понимал: шутливо или грустно папа объясняет такие вот ужасные вещи. Пока он беседовал с пациентом, а тот кутался в халат, покачиваясь на стуле, как метроном, Сеня скашивал глаза на тумбочку с историями болезней и вычитывал из открытой страницы нечто малопонятное, но завораживающее:
«Психический статус: двигательно беспокоен, тревожен, ходит по палате взад-вперёд, с опаской озирается по сторонам. Даёт о себе некоторые анамнестические сведения, но не датирует основные события своей жизни, не помнит, когда окончил школу. Говорит с напором, повышает голос, речь приобретает характер монолога. Родителей считает неродными: „они только притворялись, а квартиру дал лично Сталин“. Темп речи ускорен, суждения непоследовательные, противоречивые. Сообщил врачу, что „знает 18 иностранных языков, а понимает ещё больше, имеет 6 высоких предназначений“. Понижает голос, прикладывает палец к губам, со значением смотрит на врача и шёпотом произносит: „Чтобы ОНИ не услышали“. Критики к высказываниям нет».
Больше всего Сеня любил, когда папа слушал больных. Иногда папе так нравились какие-то хрипы в легких, что он подзывал сына, вставлял ему в уши стетоскоп и просил больного глубоко дышать. Больной старательно дышал, глядя на мальчика послушными медленными глазами, а папа спрашивал: «Ну? Что ты слышишь?» — и сердился, если Сеня не слышал ничего.
Словом, детство Сеня провел между женской консультацией и психбольницей, строгая щепки для вагинальных палочек или разглядывая психов.
Это отразилось на его дальнейшей судьбе: Сеня всю жизнь любил и оберегал женщин, но работал с сумасшедшими.
