Белорусская писательница о трагедии, войне и бытовой философии
Светлана Алексиевич (род. 31 мая 1948) — советская и белорусская писательница, пишет на русском языке. В 2015 году получила Нобелевскую премию по литературе с формулировкой «за ее многоголосное творчество — памятник страданию и мужеству в наше время». Ее книги называют художественно-документальной прозой, наиболее известные из них: «У войны не женское лицо», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва», «Время секонд-хэнд». В своих произведениях Алексиевич старается донести слова тех, кто пережил ужасную трагедию, будь то Чернобыльская авария или травматичный опыт Великой Отечественной или Афганской войны.
| У нас сидит, понимаете, старик на пороге, дом покосился, скоро развалится, а он философствует, мир переустраивает. Обязательно найдется свой Аристотель в любой заводской курилке. («Чернобыльская молитва. Хроника будущего») |
| Я забыла сказать, что мы жили в Припяти, недалеко от реактора. До сих пор перед глазами — ярко-малиновое зарево, реактор как-то изнутри светился. Невероятный цвет. Это был не обыкновенный пожар, а какое-то свечение. Красиво. Если забыть об остальном, то очень красиво. Ничего подобного я в кино не видела, даже никакого сравнения. Вечером люди высыпали на балконы, у кого не было, — шли к друзьям, знакомым. У нас девятый этаж, прекрасная видимость. По прямой километра три. Выносили детей, поднимали на руках: «Посмотри! Запомни!». И это люди, которые на реакторе работали... Инженеры, рабочие... Были и учителя физики... Стояли в черной пыли... Разговаривали. Дышали. Любовались. Некоторые за десятки километров приезжали на машинах, велосипедах, чтобы посмотреть. Мы не знали, что смерть может быть такой красивой. («Чернобыльская молитва. Хроника будущего») |
| Рядом с Чернобылем все начинали философствовать. Храмы опять заполнились людьми... Верующими и недавними атеистами... Искали ответов, которые не могли дать физика и математика. Трехмерный мир раздвинулся, и я не встречала смельчаков, которые бы снова могли поклясться на библии материализма. Ярко вспыхнула бесконечность. («Чернобыльская молитва. Хроника будущего») |
| Нам говорили, что мы должны победить. Кого? Атом? Физику? Космос? Победа у нас не событие, а процесс. Жизнь — борьба. Отсюда такая любовь к наводнениям, пожарам... Землетрясениям... Нужно место действия, чтобы «проявить мужество и героизм». И водрузить знамя. («Чернобыльская молитва. Хроника будущего») |
| Самая справедливая вещь на свете смерть. Никто еще не откупился. Земля всех принимает: и добрых, и злых, и грешников. А больше справедливости на этом свете нет. («Чернобыльская молитва. Хроника будущего») |
| Если не забывать войну, появляется много ненависти. А если войну забывают, начинается новая. («У войны не женское лицо») |
| Для меня вопрос стоит более конкретно: где я хочу жить — в великой стране или нормальной? («Время сэконд-хэнд») |
| Кухня у нас — это не только место для приготовления пищи, это и столовая, и гостиная, и кабинет, и трибуна. Место для коллективных психотерапевтических сеансов. В девятнадцатом веке вся русская культура жила в дворянских усадьбах, а в двадцатом — на кухнях. («Время сэконд-хэнд») |
| Я не могу найти у русских писателей рассказов о счастливой любви, все кончается или смертью, или ничем, очень редко — замужеством. («Время сэконд-хэнд») |
| Сейчас времени на чувства ни у кого нет — все деньги зарабатывают. («Время сэконд-хэнд»)
|