Отрывок из романа Дмитрия Саввина о церковной, нецерковной и антицерковной жизни
Мы публикуем отрывок из книги Дмитрия Саввина «Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни».
— Так вас здесь высадить? — спросил отца Игнатия водитель. Старый знакомый, а вернее сказать — один из его многочисленных друзей, в очередной раз подвозил до дому отца игумена. Правда, в общей массе знакомых и приятелей Игнатия он несколько выделялся: он был откровенным безбожником — в отличие, впрочем, от собственной жены, весьма религиозной и при этом не страдающей неофитской неадекватностью. Возможно, именно это сочетание и привело к тому, что настоятель соборного храма как-то быстро и удивительно крепко подружился с этой семьей. Сам для себя он причину определил почти сразу:
— Хоть среди нормальных людей побыть…
Действительно, безбожник хоть и был безбожником, но — по-человечески честным и совсем не агрессивным, а с его супругой можно говорить на церковные темы, не обходя острые углы, причем без лицемерноелейных оговорок и «благочестивого» закатывания глаз к потолку. Вот и сейчас, пробыв два часа в гостях — благо, в кои веки выдался свободный вечер — и основательно отведя душу, отец Игнатий возвращался восвояси. Но неожиданно попросил остановиться вблизи строящегося кафедрального собора.
— Да, здесь! Спасибо! — ответил он своему приятелю.
— Ну, всего вам!
— Ага! И вам также!
ВАЗ-«пятерка» с хриплым тарахтением снялся с места и поехал дальше. а отец Игнатий остался стоять перед громадой строящегося собора. Он и сам толком не знал, почему он захотел выйти именно здесь. То есть, с одной стороны, все было логично. В Мангазейске то ли потихоньку заканчивалась зима, то ли потихоньку, в микроскопических масштабах, начиналась весна. Время, по правде сказать, так себе: начинали дуть степные ветры, поднимавшие песчаные облака, и ветры эти выдували тепло из-под самой теплой одежды, а песок начинал хрустеть на зубах после пяти минут прогулки. Но все же зимние морозы отступали. И раз выдался свободный вечер, то не воспользоваться возможностью и не прогуляться было просто глупо.
Вместо того чтобы сразу пошагать в сторону дома, отец Игнатий остановился перед собором. «Вот, значит, венец всех наших трудов! Земля обетованная!» — иронически размышлял он.
Красно-кирпичная громада нового собора возвышалась в темно-синем вечернем небе. Скоро должны были зажечься тусклые, желтые фонари. И казалось, что эта громада слышит слова, мысленно к ней обращенные — и своим молчанием отвечает на них.
«Здесь каждый кирпичик святой водой окроплен!» — отец Игнатий вспомнил, как его наставлял архиерей во время очередной аудиенции. Мол, все делать надо с «молитовкой». «Да, каждый кирпичик окроплен… Святой водой, конечно… Но вот только ли ей одной?» — вдруг подумалось отцу Игнатию. Почему-то ему вспомнились занятия по библейской истории и вавилонские зиккураты. Каждый из которых суть маленькая (или не очень маленькая) вавилонская башня — место, где соединяется небо и земля. Или должны соединяться, по замыслу строителя. Храмы древнего Вавилона — они почитались не местом, где поклоняются Богу, но местом, где Бог живет. И которые сами обретали божественные свойства, и поклонение себе, как божеству…
Цвет кирпича, из которого были возведены соборные стены, в сумерках все больше напоминал цвет свежего мяса. «Только ли святой водой? Уж не жертвенной ли кровью?» — спросил сам себя отец Игнатий и даже не удивился собственной формулировке. Сколько человеческих сил впитали в себя эти стены? Сколько людских судеб было переломано и перепахано ради того, чтобы они поднялись над землей? Чтобы здесь, в Мангазейске, встал этот новый соборный храм — «второй по величине после храма Христа Спасителя в Москве»? И начинало казаться, что здесь, на этой стройплощадке, уже совершается богослужение. Но не почитание евангельского Пастыря и даже не служба будущему грозному, но справедливому Судье-Вседержителю. Это совсем иной, очень древний, вырастающий из самых глубин земли культ. Древний и страшный. Страшный не жестокостью и не чем-то еще, что можно описать языком человеческих чувств. Страшный как раз своей древней, нечеловеческой, хтонической природой. Который принимает жертвоприношения с бесстрастностью одноклеточного, засасывающего бактерии. И продолжается безостановочный рост, и продолжается поток бактерий…
«Ну да, — подумал отец Игнатий. — Это многое объясняет». Ведь вправду, как же так? Как благочестивый, искренне верующий архиерей, как все его помощники — часто ведь тоже вполне искренние — могли прийти туда, куда пришли? «А разве неискренни были жрецы Ваала? Разве они не были благочестивы — по-своему, конечно? — продолжал спрашивать себя отец Игнатий. — И эти, в Латинской Америке, как их… С обсидиановыми ножами, которые людей тысячами резали. Тоже ведь веровали. И тоже служили алтарю. Только вот алтарь у них был свой…»
Кроваво-красная кирпичная громада, казалось, продолжает смотреть на него. На своего — своего! — священнослужителя. И в этом молчании как будто слышался ответ, и ответ этот был как будто утвердительным, даже одобряющим — мол, наконец-то ты, поп, все и понял.
«Так, значит… Значит, так… — продолжал уже в каком-то лихорадочном смущении думать отец Игнатий. — Вот, значит, как… Вот что у нас превыше всего. Превыше всего на свете! Вот эти стены! Эти кирпичи…»
— Мда… — уже вслух произнес игумен. — Мда… Нервное напряжение, было совсем его прижавшее, чуть отпустило. Он слегка встряхнул головой и, не поднимая более глаза на собор, пошел мимо бетонного забора в сторону дома.
— Мда… Чего только в голову не лезет… — прошептал он и ускорил шаг.