Андрей Белый (настоящее имя — Борис Бугаев) — выдающийся русский писатель и поэт, классик Серебряного века. В литературу он вошел как автор прозаических ритмизированных «Симфоний», был принят в круг символистов, публиковался в журналах «Мир искусства», «Новый путь», «Весы», «Золотое руно», «Перевал». Наибольшую известность Белому принес роман «Петербург», который Владимир Набоков ставил в один ряд с «Улиссом» Джеймса Джойса.
Поклонник Достоевского и Ницше, знакомый Владимира Соловьева и ученик Рудольфа Штейнера, в своей прозе писатель ухитрился использовать и знание философии, и математический дар, и музыкальный слух, помогавший ему в построении сложных лингвистических конструкций.
| Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью в бесконечность бегущих пересекающихся теней. Весь Петербург – бесконечность проспекта, возведенного в энную степень. «Петербург» |
| За столами писцы; на стол приходится пара их; перед каждым: перо и чернила и почтенная стопка бумаг; писец по бумаге поскрипывает, переворачивает листы, листом шелестит и пером верещит (думаю, что зловещее растение «вереск» происходит от верещания); так ветер осенний, невзгодный, который заводят ветра – по лесам, по оврагам; так и шелест песка – в пустырях, в солончаковых пространствах – оренбургских, самарских, саратовских…«Петербург» |
| Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей. «Петербург» |
| И откуда-то издали приближался ропот. Ропот Вечности... Где-то трогались лесные вершины и можно было слышать: «Ты увидишь ее, но прошлого не загладишь, пока не придет смерть и не покроет тебя хитоном своим...» «Северная симфония» |
| Золотому блеску верил, |
| Но, спрошу я, какая такая разница между богиней и бабой? Богиня ли, баба ли – все одно: кем же, как не бабами, в древности сами богини были. Бабами, и притом пакостного свойства. «Серебряный голубь» |
| Славное село Целебеево, подгородное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалеванными цветиками, ангелочками; славно оно разукрашено плетнями, садочками, а то и смородинным кустом, и целым роем скворечников, торчащих в заре на согнутых метлах своих: славное село! «Серебряный голубь» |
| Был лишь роман под названьем «Москва»; за страницей читалась страница; листались страницы; и думали, что обитают в Москве; в эти годы «Москва» революции – да! – обитала в Лозанне, в Монтре, в Лезаван, в Циммервальде, быть может, в Женеве, в Нарыме, во льдах, – где еще обитала она? Югославия, Прага, Берлин, – обитали в Москве: на Петровке, в районах Арбата, Пречистенки. Повернулась страница: «Конец»! Год издания, адрес издательства: только. «Москва под ударом» |
| Доисторический, мрачный период еще не осилен культурой, царя в подсознанье; культура же – примази: поколупаешь - отскочит, дыру обнаружив, откуда, взмахнув топорищами, выскочат, черт подери, допотопною шкурой обвисшие люди: звериная жизнь, – невыдирная чаща, где стены квартиры, хотя б и профессорской, – в трещинах-с, трещинах-с! «Москва под ударом» |
| Европа – «юнеет»: Европа – «мулатится», собираясь «онегриться» (Это помолодение сказывается в «Джимми», «Фокстротах», в джасбанде и т. д.); пока еще что только милые негритенки – апаши шалят себе в древнем Париже; и то ли еще мы увидим – в текущем столетии: вероятно, увидим мы скоро оазис Сахары – «юнеющей» Франции – в городских, крупных центрах: в Париже, в Марселе, в Лионе, в Бордо; вероятно, бэбэ, именуемые апашами, пожелают продеть себе кольца в носы и облечься, согласно инстинкту, в звериные шкуры; и, может быть, разовьются в песчаный оазис – со скачущим туарегом, фалангой и коброю. «Африканский дневник» |