Отрывок из нового романа популярного автора
«Рябиновый клин» — первая часть новой семейной саги Дины Рубиной, живого классика современной русской литературы. Мы публикуем отрывок из этого романа.
* * *
С другой стороны двора, сразу за «нашим» садом был разбит небольшой станционный сквер, озеленённый и облагороженный отцом: по периметру тянулись регулярно подстригаемые а-ля заборчик кусты, а в центре красовался фонтан «Три щуки» — тоже батина задумка. Из зубастых пастей били три бодрых струи. Эти три крокодила будто бы хохотали над только что рассказанным анекдотом, — неприличным, а может, даже и политическим. Крестьянская жилка отца: щукам, вернее, воде, которую они изрыгали, зловеще улыбаясь и даже хохоча, нашлось отличное применение. Отец отвёл от фонтана трубы прямо в сад, и с тех пор его стали поливать из шланга к немалому облегчению Сташека, который до того тягал вёдра от колонки во дворе, вручную поливая все деревья и кусты. А уж сад...
...вот на него надо бы отвлечься.
Там вишня росла, та самая, знаменитая «родителева», которую лет пятьсот назад завезли в сердцевину России греческие монахи с Афона. Ох, и вишня была: крупная, сладкая, почти чёрная!
Про эту знаменитую вишню однажды на уроке рассказывал директор Валентин Иванович. Он всё-всё знал про Вязники и весь наш край на страшенную глубину истории, географии и разных обычаев, так что уважительная оторопь брала. И когда рассказывал, приходил в сильнейшее возбуждение и огорчение, если что-то, некогда бывшее и процветавшее, исчезало или оскудевало. Принимался быстро ходить между партами, — высокий, мосластый, — пятернёй забрасывал назад чуб с барсучьей седой полосой, и беспокойные его руки безостановочно выписывали и расставляли по сторонам какие-то невидимые фигуры.
— Сама сеялась, сама росла, и прививки никакой не требовала, — говорил Валентин Иванович, расхаживая по классу, то обнимая обеими руками воздух, то вроде как разбрасывая его в стороны. — Отродясь у нас не было «школок»! А ведь ни климат, ни почва — самый скверный песок — к урожаю не располагали. И поди ж ты: десятки тысяч пудов вишни разлетались по всей России, а в маринованном виде отправлялись в Сибирь, аж до Томска, и за рубеж — до Парижа! И тянулся вдоль крутого северного склона Клязьмы чуть не самый большой в России — семь вёрст в длину! — вишнёвый сад, причём сад этот коллективным был, тогда говорили, «обчественным»: никаких заборов, всё на доверии, границы участков — их купцы арендовали с зимы — по тропинкам определяли.
Он остановился, обвёл глазами ребят, отчеканил, будто приказ по школе читал:
— Валовой доход с вязниковской вишни доходил до тридцати тыщ рублей золотом!
Видимо, это целая куча бабок, думал Сташек уважительно, рассматривая совершенно мальчишеский вихор на затылке Валентина Ивановича. С этим вихром ничего тот поделать не мог, как ни стригся. Из-за вечно торчащего вихра замечательный их директор носил тайную кличку Чижик.
— А будущий урожай определяли так: на Спиридоньев день запаивали воском в бутылке с водой веточку, и если она зацветала — быть урожаю. Дармовой промысел! — процедил «Чижик» с горечью, будто доказывал что-то собеседнику неприятному, упёртому и бесполезному. — Собирай его, да от птиц защищай... А ведь загубили!
Увы... После войны сад мало-помалу перестал быть «обчественным»; нагородили по нему заборов, домов понастроили, и постепенно «родителеву» вишню вытеснила «алуха», совсем другой сорт, ягоды твёрдые, кислые, ярко-красные. Разрослась, как сорняк. Зато из «алухи» все варили варенье.
Так вот, в «нашем» саду батя «алуху» запретил, у «нас» вишни обсыпаны были чёрными сладкими плодами. Ох и сла-а-адкими... И потому, что ни лето, — проклятая повинность всего детства: трещотками птиц гонять. Эта каторга кого хочешь, даже самого старательного, самого терпеливого на свете человека с ума сведёт! Сидишь на пеньке, читаешь книжку и всё время, как придурок, машешь над собственной башкой самодельной трещоткой: две ребристые дощечки, одна, подлиннее, с ручкой; треск противный такой, слышно за километр. А птицам — что! Птицы — ноль внимания, они и к духовому оркестру привыкают...
Но сад был настоящий, благодатный: кроме вишен, в нём росли терновник и крыжовник, смородина всех цветов (даже мичуринская из питомника, с продолговатыми, как у кизила, терпкими ягодами), и клубника, и помидоры... А уж китайские яблони! Варенье из них мама варила прямо с черенками, и яблочки клала целиком, и получались они упругими, сладкущими, и сироп был густым, как повидло!
В августе начиналась маята.
Всей семьёй усаживались на крыльце и готовили ягоды к варенью: ножницами обрезали усики у смородины и крыжовника (руки быстро покрывались бурым налётом, и оно понятно: паровозы давали обильную гарь, и даже когда дорогу электрифицировали, эта гарь ещё долго была составной частью воздуха, почвы, предметов, запахов... самой жизни. Летом, в жару, вытрешь пот со лба, а ладонь — как у мулата). Из вишен выдавливались косточки специальной давилкой, купленной в «Хозтоварах», и к вечеру рука уже болела от самого плеча, немела спина и всё тело просило пощады. Зато вечером же за все адские труды тебя ждало вознаграждение: блюдце с пенкой от кипящего варенья. Нежная, дымчато-розовая, лаковая глазурь неописуемого вкуса...
...слаще которой были только губы Дылды, той же пенкой и перемазанные, — восьмой класс, полчища ос, прокалённый солнцем воздух и золотистые «пчелиные» её глаза прямо перед его лицом, и испуганная радость, пульсирующая в кончиках пальцев, в животе, в губах и в паху...
А на исходе зрелого лета: ягоды. Вот это — сущее наказание, как и грибы. Ноги в кедах, сатиновые шаровары туго завязаны у щиколоток, рубаха с длинными рукавами, на шее платок, на голове — кепка. И в три погибели согнувшись, по жаре, в облаке жгучего комарья...
Ягод много было: на просеках земляника, брусника... костяника — словно ядрышки граната на тонком стебле с косточкой внутри. Попадались малинники и заросли чёрной ежевики. Тогда ещё и голубика встречалась, — и впрямь голубые кисло-сладкие ягоды, после детства почему-то пропавшие. А клюкву привозила тётка со своих южских болот.
Однажды в детстве тётка Наташа взяла ребятню (и шестилетнего Сташека — впервые) собирать на болотах клюкву. Вот когда он нутром ощутил, каково это: ступать по живой, словно вздыхающей почве. Бредёшь по елани, полянке такой в ельнике, вокруг — изумрудно-ласковая влажная тишь: сочная трава с тёмно-зелёными листочками и рубиновыми каплями клюквенных ягод... Вдруг земля под твоей ногой пружинит и словно уплывает в сторону! Будто неосторожно ступил ты на огромную спящую змею, и та шевельнулась, просыпаясь. Сташек ахнул, застыл, шумно, с присвистом, втянул в себя воздух... Тётка оглянулась и заполошно крикнула:
— Кочку! Кочку ищи! Прыгай на кочку!
Нет, почему-то он знал, что прыгать нельзя. Вообще нельзя никаких резких движений. Вдруг в памяти всплыла картинка: он босиком на свежесжатой стерне. Под ногами короткие колкие иглы: остатки стеблей... Сташек тогда придумал, как двигаться: стоя на одной ноге, второй заскользил, как на коньках, приминая босой ступнёй колкие соломины, затем осторожно и легко подволакивал по стерне другую ногу, проскальзывал всё дальше, лёгкий, увёртливый... И тут, понял он, тоже надо лёгким стать и плавным, стать маслом — по болоту.
Он медленно оторвал правую ногу от дышащей змеиной шкуры болота, заскользил ею, плавно перенеся вес тела на правую сторону. Вновь почва прогнулась, и вновь он заскользил по-над болотом, невесомый, текучий, неощутимый для спящей змеи...
Вдруг увидел впереди сухой загривок травы, сгруппировался, прыгнул и ощутил под ногами твердь! И застыл, отдыхая... На краю елани испуганной молчаливой группкой стояли ребята — и свои, и соседские, а тётя Наташа, белая как полотно, сжимала в руках здоровенный дрын. Отколотить его, что ли, собралась? (Да нет, дурачок, позже объяснила она, — мы думали, ты провалишься, так палку тебе подать, чтоб цеплялся.)
А дальше он искал глазами островки сухой травы и прыгал по ним или скользил, пока не добрался до края елани.
Черника росла только в ельниках, и там нужно было двигаться сторожко, во все глаза под ноги глядеть: в ельниках змей полно. Тошнотворное вихлявое движение холодного жгута Сташеку было омерзительно. Никогда не мог преодолеть этой дрожи отвращения. И будучи взрослым, видавшим разные виды смертей и преступлений, всегда отворачивался, нервно сглатывая, когда где-то на пляже странствующий балбес вешал всем желающим на шею сонного пятнистого удава.
Да, в ельнике полно было змей. Но соседская старуха, Башкирцева, бабка во дворе неприметная, в лесу становилась главной: когда сборщики ягод приезжали на место, собирала всех в кружок и читала то ли молитву, то ли заговор от змей... Ни разу никто не был укушен!