РейтингиВалерий Брюсов (1873 — 1924) — поэт, переводчик, литературовед и публицист. Именно его считают одним из основоположников русского символизма, он заложил несколько тематических направлений в стихосложении, которыми впоследствии пользовались многие знаменитые поэты. Брюсов интересовался мифологией, историей, позднее проникся идеями урбанизма, все это нашло отражение в его стихотворных сборниках: «Tertia Vigilia», «Urbi et Orbi», «Στεφανος» («Венок») и многих других.
О том, каким был Брюсов вне поэзии, сохранилось немало свидетельств от людей, так или иначе знавших его. Мы решили вспомнить, что о нем говорили Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Георгий Чулков и другие современники.
Андрей Белый
«Мы начинаем совершенно ясно понимать, что никогда Брюсов не изменялся: он все тот же Брюсов в „Шедеврах“, что и в „Венке“. Он только проводил свое творчество сквозь строй все новых и новых технических завоеваний. Он только отделывал свой творческий материал; и этот материал — всегда мрамор. От первых юношеских стихотворений „Путей и перепутий“ до изумительной поэмы „Царю северного полюса“ тех же „Путей“, и далее: от этой поэмы до отчетливо изваянных, как мраморные статуи, стихотворений „Urbi et orbi“, до изощренной, как мраморное кружево, резьбы „Венка“ — все тот же перед нами Валерий Брюсов — поэт хаоса, философ мгновения, сочетавший нужные ему элементы творчества Тютчева, Пушкина, Баратынского и Верхарна, преломивший их творчество в своей индивидуальности. И как-то по-новому отображаются эти поэты в В. Брюсове. И в новых творческих достижениях его узнаем мы все тот же путь, по которому шли все поэты к вечным ценностям. Брюсов действительно нов: но как он несовременен! До какой степени стоит одиноко в толпе современных модернистов! Они заимствовали у него все, что могли заимствовать: он проанализировал стих, разложил его на составные части, вдохнул жизнь в слова, даже в знаки препинания, а они воспользовались его работой, оделись в его одеяние и все-таки ни на йоту не приблизились к Брюсову, потому что своеобразные законы брюсовского стиха только у Брюсова живут: последователи Брюсова часто слишком рахитичны, чтобы облечься в доспехи его формы».
Зинаида Гиппиус
«Брюсов — „декадент“, но он же и „классик“: он пушкинист, поклонник забытого Тютчева и отошедшего в тень Фета. Он неутомимо работает над исследованием сокровищ русской поэзии и освобождает их из-под хлама „либеральщины“, как он говорит. Под его редакцией в издательстве „Скорпион“ начинают выходить сборники „Северные цветы“, названные так в память пушкинских „Северных цветов“.
Но Брюсов, кроме того, тянется к „европеизму“. Стремится наладить связь новой русской литературы с соответственными уклонами во Франции и в Скандинавии.
Конечно, не Брюсов создал новые течения в литературе. Они создались сами, естественно. Декадентство, символизм (к нему Брюсов близко не примкнул), принцип „чистого“ искусства, тяга к европеизму, наконец, — все это было неизбежной революцией против многолетнего царствования наследников Белинского и Писарева, приведшего действительно к литературному оскудению».
Вадим Шершеневич
«Я знаю много описаний Валерия Яковлевича. Начиная от восторженного эскиза А. Белого (повторенного в его мемуарах) «Брюсов в редакции „Весов“, где Валерий Яковлевич зарисован неким декадентским Мефистофелем, до сухих газетных набросков. По-моему, ни одно не похоже.
Ни разбросанные, как попало, кубистические линии лица, ни несколько заспанные, но всегда просверливающие собеседника глаза, ни намеренная эластичность движений (он написал о себе, что он — потомок скифов, — как же можно было после этих строк потерять гибкость и упругость?), — ничто из этого не было самым существенным в Брюсове.
Основным, т. е. особо характеризующим Брюсова, была его скованная собранность. Она замыкала и строгие мысли, и девическую застенчивость...
Брюсов при всей своей пунктуальности, точности, необычайной любви к каждому делу, за которое он брался, вплоть до винта, преферанса и заказа ужина, при всей своей нарочитой сухости, Брюсов был, как это ни странно звучит, с детства немолодым мальчиком. Мальчиком он остался на всю жизнь и, вероятно, ребенком он умер.
Только у детей бывает такая пытливость, такая тяга „узнать все“. Брюсов кидался на все, и все, на что он кидался, он изучал необычайно досконально. У него были хорошие знания в области латинской поэзии и поэзии французской (русскую он знал просто замечательно!), он солидно знал историю, математику и даже оккультные науки. Интересовался спортом (его первая печатная строка — о бегах). Изучал языки. Он мог отдаться изучению какого-либо языка специально для того, чтоб прочесть в подлиннике того или иного автора или перевести этого автора. Брюсов считал ниже своего достоинства не знать какой-либо отрасли, а начав знакомиться с этой отраслью, он увлекался и вникал досконально во все детали, и потому счастливо избегал опасности быть дилетантом».
Георгий Чулков
Соратники Брюсова по «Весам» любили его называть магом и окружали его личность таинственностью. Брюсову будто бы были ведомы какие-то великие тайны творчества и жизни. И сам он любил казаться загадочным. В молодости Брюсов занимался спиритизмом; его влекли к себе образы Агриппы Неттесгеймского, Парацельса, Сведенборга; у него на столе можно было найти книжки Шюре, Кардека, Дю-Преля... При этом Брюсов думал, что можно удачно сочетать оккультные знания и научный метод. Трезвый и деловитый в повседневной жизни, Брюсов, кажется, хотел навести порядок и на потусторонний мир. Мне, признаюсь, его занятия оккультизмом никогда не представлялись серьезными и значительными. А между тем иные его современники воистину были причастны какому-то своеобразному и странному опыту, чувствовали бытие не так, как большинство. И это «касание миров иных» приводило иногда к настоящей душевной драме. Не будучи оправдано высшим смыслом, такое темное и слепое влечение в сферу «подсознательного» оканчивалось совершенной катастрофой. Такова была судьба, например, Александра Блока. Не то Брюсов: дальше литературного и салонного оккультного экспериментализма у него дело не шло. В этом было даже что-то ребяческое.
Бронислава Рунт (переводчица, свояченица Валерия Брюсова)
Брюсов, вероятно, умел быть и задушевным, и внимательным, и занимательным с теми дамами, за которыми ухаживал. Иначе как объяснить те бесконечные телефонные звонки, настойчивые письма, которые приводили в отчаяние несчастную Иоанну Матвеевну? Не одними же стихами (порой замысловатыми и не каждой понятными) привлекал Брюсов женские сердца, не перестававшие трепетать еще долго после того, как поэт остывал?
<...>
Было мне лет четырнадцать. Наш пансион, где я воспитывалась, гулял парами по Мясницкой. Перед переходом через улицу мы остановились и с любопытством рассматривали проезжавшую публику. Вдруг я вижу: В. Я., нежно обняв даму в красной ротонде, мчится на санках мимо меня. Я радостно поклонилась. Он не ответил, т. к. не видел меня. Вскоре, при первом моем появлении у Брюсовых, стала я весело рассказывать В. Я. за чайным столом об этом маленьком происшествии. Сестра вспыхнула и ушла из столовой. «Красная ротонда» оказалась — увы! — неоспоримой уликой. Иоанне Матвеевне была хорошо известна г-жа Ш., носившая такую экстравагантную одежду.
Раз и навсегда запомнила я укоризненные слова Брюсова:
— Разве о таких встречах рассказывают?
Потом он встал и ушел объясняться с сестрой.
Впоследствии, и при различных обстоятельствах, у меня случались «такие встречи». Но уже никогда более я не рассказывала о них сестре: у нее и без того было немало огорчений.
В Москве в ту пору встречалось достаточно дам, жаждущих, как и Брюсов, мимолетных, острых переживаний. Поэтому большинство романов у поэта завязывались и развязывались легко.
