На золотых дождях

Если ваш прозаический текст содержит нецензурную брань, а его герои, занимаясь инцестом, строят некую великую и всемогущую Машину Любви, чтобы с её помощью изменить мир (ни много, ни мало), получив в детстве удар поленом по голове и оттого оглохнув, то будьте уверены — ваше произведение назовут самым дерзким и провокационным романом десятилетия. Как в случае с книгой «На золотых дождях» Андрея Бычкова (издательство «Эксмо»). Впрочем, я упрощаю. Роман, безусловно, постмодернистко-метафизический, сверхавангардистский, а на этом пространстве возможно всё, любой набор слов, образов, звуков и хаотических идей. Любые аннигиляции смыслов. Претенциозный поток сознания — это уже заявка на гениальность. А если ещё добавить чуточку религиозности из разных конфессий, слить в одно, приперчить садомазохизмом, то вообще прелесть.

Нет, вовсе не случайно автор учился в своё время на гештальт-терапевта (психиатра), защитил диссертацию по поверхностным гиперядерным состояниям и сам является учредителем литературной премии «Звёздный фаллос» («Звездохуй»). А в последнее время, как уверяет «Независимая газета», стал весьма весомой культовой фигурой в московском литературном сообществе. Это и неудивительно: Бычков автор семи книг прозы в России и пяти на Западе (там аннигиляции смыслов любят особо). Его сценарий «Нанкинский пейзаж» получил «Приз Эйзенштейна» немецкой кинокомпании «Гемини-фильм», гильдии сценаристов России и Специальный Приз Международного Ялтинского кинорынка, а одноимённый фильм Валерия Рубинчика (2006) получил ещё три международные премии. Он лауреат премии «Золотой Витязь — 2012» (Серебряный диплом) за сценарий «Великий князь Александр Невский». Лауреат Международной Премии Русской литературы в Интернете «Тенёта-1999». Лауреат премии «Бродячая Собака-2009» Клуба Литературного Перформанса совместно с музеем «Зверевский Центр Современного Искусства». Лауреат Международной литературной премии «The Franc-tireur Silver Bullet — 2014» (USA). Лауреат премии «Нонконформизм 2014» (за роман «Олимп иллюзий»). Финалист премий «Антибукер-2000» и «Нонконформизм-2010». Номинировался на «Премию Андрея Белого». Номинатор — известнейший метафизический реалист Юрий Мамлеев, чьи слова: «Человек — вертикаль, направленная вверх до бесконечности и вниз до бесконечности» вынесены в качестве эпиграфа к этому роману на обложку книги. А ещё пьеса Бычкова «Репертуар» была участником Международного фестиваля IWP (USA) и даже поставлена на Бродвее («NYTW», 2001). Словом, творческой судьбе практикующего гештальт-терапевта можно только порадоваться.

«На золотых дождях» — книга не просто нарочито хулиганская и эпатажная. Ему и этого мало. Кто-то из его верных поклонников сказал, что всё творчество Бычкова — это та ницшеанская интенция, когда требуется разобраться со всеми прежними кумирами, унавозить грязь затоптанной прежней моралью и идолами, чтобы из вырванных драконьих зубов выросли титаны новой зари. Да, это весьма заратустренная книга (любимое произведение Ницше для Бычкова, по его собственному признанию — «Так говорил Заратустра»), ведь зло, как сказано, это лучшая сила человека, любовь равна убиванию, а главный герой Вальдемар — вообще всем сверхлюдям сверхчеловек.

«Золотые дожди» проливаются на читателя из заумно-заоблачных далей Ницше. Машина Любви тут — это Машины Желания. И это, кстати, важное свойство книги Бычкова. Как совмещаются постоянно в «Дождях» профанное и сакральное, так и вообще — совмещается здесь крайне многое и, прежде всего, в языке. Многие преображают тут себе тела «так, чтобы Китай буквально лез из-под ногтей» — отсылка как к геополитическому футуризму (Китай диктует моду), так и к киберпанковской телесной трансформации. «Земля, полная кротов Православия» — аллюзия в спектре от внедрённых в советское время в РПЦ агентов КГБ до катакомбного христианства. А аминь тут мигрирует на восток, распадаясь на ам (ом) и инь (а где инь, там и ян, как в тайском супе «том ям»). Бычковский литературный стиль исполнен переливов смыслов, он то вычурный, то простой. Хотя, конечно же, не простой. Семантический эквивалент языка, как отмечают некоторые критики, крайне высок, он рвёт ткань привычного обыденного нарратива. С ним тут вообще обходятся предельно жёстко — примерно как с героями, которых подвергают пыткам, BDSM-содомированию и бандаж-связыванию на манер японского сибари. На руинах метафизических смыслов расцветает словотворчество, которое в итоге оборачивается антиязыком. Но его пытаются обрести как голубое сало у Сорокина. Из него же в эзотерических алхимических ретортах вызревает, как ни трудно догадаться, то, что было раньше изначального Слова и примордиальнее его — тишина. И Ничто.

Постскриптум. Швейцарский теолог-иезуит кардинал Ханс Урс фон Бальтазар писал о плене ограниченности: «Как и любое другое существо, человек рождается в плену: душа, тело, мысли, одежда — у всего этого есть свои границы, и всё это само по себе тоже служит границей. Всё, что нас окружает, делится на некое „то“ и некое „это“; они отделены друг от друга и друг с другом не сочетаются». Гештальт-терапевт Андрей Бычков с мучительными потугами освобождается от этого плена и переходит в победоносное наступление. Марш-броском пробегает по минному полю конвенционального, разбивает ряды жанров, штурмует редуты экзистенционального... Хорошо сказано, а? А могу и ещё лучше: сегодня все границы стали прозрачнее, и трансгрессия — прохождение ранее непреодолимых барьеров — теперь даже не одна из практик, а часть реальности. Вдруг оказалось, что все мы, по автору, живём в «двойном» мире. Так что нонконформизм уже в «теле Системы», хочет Она того или нет. Мы часть Её бессознательного. Трансгрессивный прорыв в трансцендентное с аннигиляцией текстовых посланий на пятачке небольшого романа автором успешно совершён. Но оттуда нам не доходят никаких вестей. И не должно доходить. Разве что на индивидуальном приёме у гештальт-терапевта. Или того похуже — привязанным к койке.

Александр Трапезников

Источник: litrossia.ru

Когда постмодерн считается главными духовными скрепами России не кем-нибудь, а потенциальными союзниками обновлённого «кровавого режима» — сложно сказать что-то новое. Можно либо углублять пропасть отчуждения между реальностью и фикциями, либо изобретать свой, отдельный анти- (или мета-) язык, в традиционных формах — уже ничего оригинального не напишешь. Роман Андрея Бычкова «На золотых дождях» совмещает множество функций, по-другому структурируя вымышленную действительность. Хотя, как знать? Дыр-Бул-Щир — это вполне себе модерн начала прошлого века, а древнерусские рукописи невозможно понять без перевода, такой подход — можно считать и возвратом к истокам. Смешным образом начинается игра со смыслами даже вне зависимости от изгибов авторского текста, а от самого дизайна обложки книги, на которой указано «страшное»: «не моложе восемнадцати лет, содержит нецензурную брань» и эпиграф из Юрия Мамлеева.

«Уже все, кто могли уехать, уехали. Некоторые улетели. Стало чисто, светло. Глухонемая Нюра по-прежнему ходила на колодец с ведром. Цементный завод, стоящий в двух километрах от деревни, дымил по-прежнему. И если ветер дымил с его стороны, серая цементная пыль покрывала собой листья, цветы и траву».

Но первые несколько страниц не предвещают никакой «мамлеевщины» и могли бы быть написаны вполне себе деревенщиком, правда, сошедшим из произведений Ильфа и Петрова. Но чем дальше, тем больше псевдотрадиционная колея повествования об отношениях Вольдемара и его сестры Василисы скачкообразно рушится, действие — закручиваться, и тут уж провоцируемые — уже могут начинать провоцироваться. Смешным становится само слово «метафора». Изобретение Вольдемаром всемогущей «Машины любви» для воплощения в жизнь (или за её гранью) первичных фрейдистских позывов, с нагромождением непереводимых слов, смыслов и выражений (кто знает, может, эти звуки — тоже ненормативная лексика, но уже на другом языке?) — становится битвой «метафизического реализма» против самого себя. Конфликт бинарных оппозиций против всех.

На всём протяжении авторского повествования в голове читателя всплывает один и тот же интернет-мем «Что, и так можно было»? Можно — как угодно, Ролан Барт — разрешает. Он же, впрочем, и ограничивает. Погружения в выси или вознесения в глубины, шаги в будущее или провалы в прошлое — не всё ли нам равно? Параллельные кривые тоже могут не пересекаться, Зощенко и Кафка — близнецы-братья. Конечно, найдётся немало желающих рассказать, что роман «На золотых дождях» — не о жизни, а отображает комплексы и психические проблемы самого автора. Может быть, кто-то будет считать, что словом «псих» в наше время можно кого-то оскорбить. Так бывает, люди не заметили, что уже прошли шестидесятые прошлого века, и любой автор — отображает именно свои переживания и комплексы, в экономике столько же научности, сколько и в астрологии, а количество психических проблем в современном мире вряд ли меньше, чем во времена, когда жил Карл Густав Юнг.

«На золотых дождях», конечно, фрейдистский роман, но, как и полагается деструктивному и аморальному произведению, Вольдемар со своей Машиной любви — это ещё и ницшеанский Сверхчеловек, обуздавший субъективно понимаемую энергию. Хотя в физике Роман разбирается несказанно лучше, чем Фридрих, да и умножение сущностей метафизического Вольдемара со товарищи — нарочито затупляет бритву Оккама, увеличивая энтропию (законы термодинамики в приложении к пространству социального применяют только идиоты). Сверхчеловек — это ещё и кочевник, радостно созданный восторженными почитателями новых технологий, но в итоге оказавшийся всё тем же традиционным мигрантом. Мигранты, как Дедал, копают лабиринты, и они же, как Икар, летят к Солнцу, которое становится чёрной дырой.

Но если искать аналогии «На золотых дождях» в современном искусстве, то это, конечно же, не абстракции, а перформансы, единовременные акты с единством места и времени, то, что невозможно повесить на стену, и которые «не продаются». Видимо, поэтому Андрей Бычков любит устраивать именно перформансы, продолжая литературные произведения — другими арт-средствами.

«На золотых дождях» как представление, которое невозможно передать другими методами. Герметичный, не публичный, переполненный словами текст, и, как его продолжение — нацеленная вовне демонстрация без слов, — как гармония, которую нужно преодолеть для синтеза искусства. Или его отсутствия.

Сергей Угольников

Источник: zavtra.ru

Русский писатель Андрей Бычков с блеском выходит из этого плена и переходит в победоносное наступление — марш-броском проходит по минному полю конвенционального, разбивает ряды жанров, штурмует редуты экзистенционального... Трансгрессивный прорыв в трансцендентное на пятачке небольшого романа, повести даже, совершен — но оттуда нам не доходят вестей, разве что следует ждать следующую книгу автора.

«На золотых дождях» — книга не просто нарочито хулиганская (изрядно мата с наклейкой на обложке «содержит нецензурную брань» — я всегда недоумевал, а бывает и крайне цензурная брань?), эпатажа ей определенно мало. Эта та ницшеанская интенция, когда требуется разобраться со всеми прежними кумирами, унавозить грязь затоптанной прежней моралью и идолами, чтобы из вырванных драконьих зубов выросли титаны новой зари. Под обильными солическими дождями, разумеется.

Да, это весьма заратустренная книга: зло, как сказано, это лучшая сила человека, любовь равна убиванию, а главный герой Вальдемар — всем сверхлюдям сверхчеловек. О людях, да, с ними все плохо, как и ожидалось: «...люди любят громоздиться друг на друге, они озабочены электричеством и не понимают, почему они умирают от рака. А Распевай знал, что на самом-то деле они умирают не от рака, а от других людей, потому что в их мыслях слишком много мыслей других людей, и еще больше — электричества».

Книга уходит в заумно-заоблачные области Ницше, Арто (органы без тела — инверсия тела без органов) и Делеза (машина любви тут — явно следующая модель машины желания)? Нет, она одновременно весьма современна. «В парте лежала Москва и тяжело горлом хрипела больным»; соловьи не знают не только о чем петь, но и что сказать; «уже все, кто могли, уехали», а кто остался, все равно «и в самом деле был далеко». Что, разве не так?

И это, кстати, важное свойство книги Бычкова. Как совмещаются постоянно в «Дождях» профанное и сакральное, так и вообще — совмещается здесь крайне многое и, прежде всего, в языке. Вот буквально рядом. Многие преображают тут себе тела «так, чтобы Китай буквально лез из-под ногтей» — отсылка как к геополитическому футуризму (Китай диктует моду), так и к киберпанковской телесной трансформации. «Земля, полная кротов Православия» — аллюзия в спектре от внедренных в советское время в РПЦ агентов КГБ до катакомбного христианства. А аминь тут мигрирует на восток, распадаясь на ам (ом) и инь (а где инь, там и ян, как в тайском супе том ям). Или просто яркий стиль, исполненный переливов смыслов, то вычурный, то простой — «откинь осень, лишь трава, а на гармошке играет кто-то с пастухами и пляшет» (подозреваю, кстати, что пляшет Дионис или Кришна, да и пастухи явно не простые, не даром из них выходило столько пророков и «великих посвященных» по Шюре). «Как будто вернулся он в отчий дом, где ждет крыльями крыша и машет ночами, как сон полей и ресниц, ибо лететь».

Хотя, конечно, не «просто». Семантический эквивалент языка крайне высок, он рвет ткань привычного языка, обыденного нарратива. С ними тут вообще обходятся предельно жестко — примерно как с героями, которых подвергают пыткам, BDSM-содомированию и бандаж-связыванию на манер японского сибари. На опять же руинах цветет словотворчество («Чёр ми хлеби? — Гилауне миндар!»), оборачивающее — антиязыком (его тут обрести пытаются, как то же голубое сало у Сорокина). Из него же в эзотерических алхимических ретортах вызревает, как ни трудно догадаться, то, что было раньше изначального Слова и примордиальнее его — тишина.

Александр Чанцев

Источник: peremeny.ru

Андрей Бычков — лауреат премии «Нонконформизм-2014». Теперь вот написал новый роман. Называется «На золотых дождях». На последней странице обложки о нем, о романе, сказано: «Самый дерзкий и провокационный роман десятилетия».

Ну, не знаю. Дерзкий? Возможно. Но ничего, я считаю, провокационного в нем нет. Хотя можно ведь и «Николая Николаевича» Юза Алешковского считать вещью дерзкой и провокационной. Хотя как по мне, так повесть Алешковского — тихая и добрая проза о любви.

Вот и Бычков. Пишет, может, и дерзко, отчасти, наверное, и провокационно, а на мой взгляд, перед нами все же тихая и добрая проза о любви.

Андрей Бычков сначала учился в нормальном вузе (физфак МГУ), и только потом занесло его в писатели и сценаристы. Потому его и читать не так противно. Любую современную прозу читать противно, но некоторых все же еще и интересно. Почему противно? Ясно — почему. Про жизнь пишут, а жизнь у нас сами знаете какая. Но если кто не учился в нормальных учебных заведениях, то он еще и излагает коряво и кудряво. Бычков излагает внятно. Весело, грубо и прямо. Насчет грубо, кстати, я не зря сказал. Цитировать его трудно. На первой странице обложки так и написано: «Содержит нецензурную брань». Другое дело, что в РФ, считается, цензуры нет, а значит, ничего «нецензурного» как бы и не бывает. К тому же у Бычкова и не брань. А лексика. Да, иногда грубая и матерная, но не брань. Но цитировать все равно сложно.

Однако вернемся к автору. Бычков — кандидат физико-математических наук, автор восьми книг прозы, изданных на Западе, фильм Валерия Рубинчика «Нанкинский пейзаж», снятый по его сценарию, получил три международные премии. Пьеса Бычкова «Репертуар» идет на Бродвее. Что до романа «На золотых дождях», его тоже можно и нужно экранизировать. Хотя прелесть прозы, конечно, пропадет, юмор и сарказм исчезнут. Вы ведь видели, наверное, неплохой французский фильм «Пена дней»? Все исчезло, все пропало, весь юмор, все обаяние прозы Бориса Виана канули неизвестно куда и зачем. Проклятый кинематограф, чертов социум.

И все равно. Экранизировать можно и нужно. Просто перед тем еще неплохо бы и прочитать. Если в двух словах, то Бычков — что-то среднее между Прохановым и Сорокиным. Мощь и надрыв Проханова (только вместо любви к действующей власти у Бычкова просто любовь, нормальная и прекрасная физическая любовь, любовь мужчины к женщине), изящество и виртуозность Сорокина (только вместо абсурда и безумия — нормальная, повторюсь, и прекрасная физическая любовь, любовь мужчины к женщине). Политика тоже, конечно, есть, но исключительно фоном. Мы живем в то время, в которое живем, никуда от него не деться. Можно и не смотреть новости по телевизору, но в магазине, покупая дешевую водку по 185 руб., все равно же ведь скажут: президент пропал, ой, что теперь будет... А на другой день (или через неделю) успокоят: нашелся.

Купишь ты дешевую водку по 185 руб., взгрустнешь (или, наоборот, повеселеешь) да и пойдешь себе тихо любить любимую. Или печалиться о ней. Или читать новый роман Бычкова и печалиться о коварстве любимой.

Чтобы не пересказывать сюжет, скажу так. Один из героев книги — Лобачевский.

«Вдруг что-то мягкое, теплое, влажное коснулось его лица.

„Вагина!“

Вальдемар задрожал, задергался на цепи и немо и дико закричал где-то глубоко внутри себя. Как собор души и сердца, закричал он от ужаса и восторга. И наконец разлепил веки окончательно.

Но то была не вагина.

Перед ним сияло лицо Лобачевского. Губы Николая Ивановича сияли...»

Остальные персонажи не менее колоритны.

«Глядя в тарелку с супом, Федя пришел к странному выводу, что смерть в каком-то смысле действительно похожа на скорость света. Никто никогда не сможет ее перегнать. Той же ночью под одеялом он ввел себе в анус светящуюся неоновую лампу и получил дар ясновидения».

Или вот:

«Нюра приходилась Распеваю Распевайловичу Распевайло падчерицей. Когда-то он ударил ее по голове поленом, и с тех пор у нее открылся странный дар, она перестала слышать и говорить и, конечно же, смотреть телевизор. Испытывая чувство вины, Распевай стал запирать девочку в сарай, дабы избежать укоризны от своего бога. По вечерам он приносил ей в сарай молоко и лимоны, а также кормил с руки хлебными крошками. А чтобы она не убежала, пристегивал ее на ночь на собачий ошейник».

Или еще:

«У депутата с генералом Мордулина была жена, ласковая, как Москва-река, тихая, как Яуза, и по вечерам она ждала любви».

Депутат с генералом, надо же так сказать. А ведь все верно. У нас уж если депутат, то наверняка еще и генерал. Или, наоборот, если генерал, так и в депутаты стремится. Политика, туды ее в качель.

А вообще, конечно, по стилю и манере письма перед нами не Проханов с Сорокиным, а скорее Платонов с Мамлеевым. О духовном своем родстве с Платоновым Бычков, может, и не догадывается, а в близости с прозой Юрия Мамлеева уверен и не сомневается. На первой странице обложки даже эпиграф из Юрия Витальевича: «Человек — вертикаль, направленная вверх до бесконечности и вниз до бесконечности». Все верно, а про героев и персонажей Андрея Бычкова — в особенности.

Я не упомянул еще одного ведущего современного прозаика — Пелевина. Вот если бы Пелевин писал с удовольствием, а не через силу (я не знаю, разумеется, как именно пишет Пелевин, но впечатление складывается, что именно через силу, из-под палки), то получился бы Бычков.

Герои книжки Бычкова, конечно, не только люди (пусть и немного странные, как тот же Распевай Распевайлович, который ударил Нюру поленом, ну вот зачем он ее ударил? Сам же наверняка не знает), но и страны, и континенты и пр.

«Тут вдруг с двух сторон к Вальдемару подкатили Джомолунгма и Индостан и, достав из штанов своих перископы, попытались открыть ему Америку. Но Америка не открывалась. Люк ее был задраен наглухо. Нет ничего странного в том, что Америка оказалась на дне Луны. Потому что Луна — это часть Тихого океана...»

Да уж кто бы сомневался. И впрямь — ничего странного. В мире прозы Бычкова подобное совершенно в порядке вещей.

«Из-за двери появилось яичное лицо. А за ним и фигура, укрытая в длинный, до пола, целлофановый черный пакет. Изо рта торчала белая пластмассовая трубка. В руках был темно-синий пузырек.

— Федя?!

От неожиданности мальчик пукнул. Это действительно был мордулинский сын.

— Папа... ты... ты не спишь?

— Боже, как напугал-то. Чо у тебя в руках?

— Не... не... не...

Мордулин всмотрелся, втянулся, отпрянул:

— Нефть?!»

Нефть, что же еще. Русская проза, впрочем, уверен, дороже и нужнее нефти.

В общем и целом у меня все.

Читайте сами. Смешно, а мата, поверьте, не так уж и много, и все слова на месте.

Евгений Лесин

Источник: http://www.ng.ru/ng_exlibris/2015-03-19/1_glavnaya.html

Эта независимая премия присуждается в США ежегодно Международным советом издательства «Franc-tireur USA» за лучшие книги прозы и документалистики на русском языке, опубликованные этим издательством. Лауреаты премий объявляются 29 января — в день рождения А. П. Чехова и (по старому стилю) Б. Л. Пастернака. Также премию получили такие российские литераторы, как В. Дёмин, В. Лидский (Москва), Р. Л. Шмараков (Тула). В начале 2015 года в издательстве «ЭКСМО» вышел его новый роман «На золотых дождях» (авторское название — «В поисках тьмы»).

«Творчество Андрея Бычкова, несомненно, представляет собой уникальное и крайне интересное явление в современной русской литературе». С этих слов начинается предисловие современного русского писателя Юрия Витальевича Мамлеева к одной из самых известных книг Бычкова — «Дипендра». И с Мамлеевым трудно не согласиться. Кроме автора этого безжалостного романа, мало кто ещё в наши трудные, перенапряжённые социальными и политическими проблемами времена, отважился бы с такой последовательностью и непримиримостью отстаивать «территорию искусства», обращаться к человеку как к личности, а не как к ангажированному социально-политическому индивиду, кто стремился бы превыше всего ставить художество, а не моральное послание, кто по-прежнему имел бы смелость обращаться к тем, о ком так замечательно сказал в своих «Лекциях по русской литературе» Владимир Набоков: «Настоящий читатель не интересуется большими идеями: его интересуют частности. Ему нравится книга не потому, что она помогает ему обрести „связь с обществом“ <...>, а потому что он впитывает и воспринимает каждую деталь текста, восхищается тем, чем хотел его поразить автор, сияет от изумительных образов, созданных сочинителем, магом, кудесником, художником».

Андрей Бычков — художник. И — безусловный авангардист. Он не боится исследовать пределы человеческой свободы, его не смущают «проклятые вопросы бытия». Но при этом он не отвергает и консервативных, традиционалистских ценностей. С неподдельной отвагой подлинного трансгрессора он не боится проникать через любые границы, частоколом которых с таким «нравственным» остервенением привык разгораживать пространство письма современный литературный официоз. Воистину писатель воплощает в своём творчестве ницшеанские концепты — «Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, лёгкий! Пой! перестань говорить!» Не случайно ведь, отвечая на опрос «Независимой газеты» — «Какая из книг кардинально повлияла на вашу жизнь?» — Бычков назвал ницшевскую «Так говорил Заратустра». Развивая мамлеевскую тезу об уникальности творчества писателя, стоило бы заметить, что все книги Андрея Бычкова пронизаны какими-то таинственными дионисийскими скачками и разрывами. И многое из того, что литературной общественностью воспринимается как агрессия или эпатаж, как сгущение насилия или секса, следует, прежде всего, трактовать как расширенную литературную метафору религиозного протеста против морального ханжества и лицемерия, каким переполняет современный мир идеология потребления. Ведь нравственные фразеологизмы — неизменный атрибут любой политической системы. И если продолжать разговор об эстетическом нонконформизме Бычкова, то, конечно, в первую очередь, стоило бы разобраться с его религиозными корнями в самом широком смысле. Не путая при этом религиозное измерение с церковным, тем более с конфессиональным. В контексте более подробного разговора на эти темы, к сожалению выходящего за рамки этой «портретной статьи», пожалуй, стоило бы упомянуть и альбигойские ереси трубадуров, и дионисийские мистерии (отметим только, что к последним апеллирует и недавний проект альтернативной литературной премии «Звёздный фаллос»). Тем не менее, нельзя не отметить, что поиски Бычкова не сводятся к религиозным, не замыкаются на те или иные концептуальные пространства, — они всегда принципиально разомкнуты. Здесь нет смысловых операций, ведущих к каким-либо стабильным смысловым системам, тем более к религиозным парадигмам, здесь речь, всегда и прежде всего, о стиле. Идёт насыщенный поиск музыкальных и живописных интенций, но даже и полистилистика играет подчинённую роль: речь всегда о какой-то тайной скрытой метафизике, не прямолинейно и традиционно, как у Мамлеева, а в каком-то ином, авангардном определении, в попытке высказаться на пределе языка, в его антиязыковых горизонтах. Произведения А. Бычкова скорее подобны анаграммам Ф. де Соссюра, где «борьба» разворачивается, прежде всего, за доставляемое читателю наслаждение, за счёт аннигиляции смыслового послания. Но обо всём по порядку.

Андрей Станиславович Бычков родился в 1954 году в Москве в семье художника (в 1960-е его отец был одним из лучших учеников известной авангардистской студии Элия Белютина). Образование получил в МГУ им. М. В. Ломоносова, окончив в 1977 году физический факультет (кафедра квантовой статистики и теоретической физики), после чего работал научным сотрудником в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова в школе академика А. Б. Мигдала, где через несколько лет защитил кандидатскую диссертацию «Поверхностные гиперъядерные состояния», в которой выдвинул гипотезу нового физического явления и предложил критический эксперимент. Но, несмотря на открывающуюся блестящую научную карьеру, Бычков теоретическую физику бросил (по словам самого писателя «из-за Набокова») и после окончания Высших курсов сценаристов и режиссёров целиком посвятил себя писательскому творчеству. Любопытно, что его дипломной работой на курсах был тот самый знаменитый сценарий «Нанкинский пейзаж», который получил впоследствии несколько международных призов, а одноимённый фильм Валерия Рубинчика вошёл по некоторым из рейтингов в дюжину лучших русских фильмов десятилетия нулевых. Однако и карьере сценариста Бычков предпочёл прозу. С 1990 года по сегодняшний день у писателя выходит в России семь книг рассказов, романов и повестей и пять книг на Западе. Его переводят и печатают на английском, французском, немецком, сербский, китайском, венгерском и испанском языках. Бычков становится лауреатом и финалистом нескольких престижных литературных премий. Интересна история его первой публикации. Речь идёт о рассказе «В следующий раз осторожнее, ребята», напечатанном в последнем номере журнала «Октябрь» за 1987 год. Рассказ был сразу отмечен авторитетными нью-йоркскими критиками П. Вайлем и А. Генисом в их известной новомирской статье о новых веяниях в русской литературе (о так называемой «другой прозе»). Среди произведений таких маститых авторов, как А. Г. Битов, В. С. Маканин, Т. Н. Толстая, В. А. Пьецух и др. был также комплементарно рассмотрен и дебютный рассказ Бычкова. Это же произведение было первым из переведённых на иностранные языки (французский и китайский). По его мотивам был написан и сценарий «Нанкинский пейзаж», который в свою очередь спустя много лет «магически» (через известного китаеведа Владимира Малявина) привёл своего автора в Китай к легендарному грандмастеру тайцзицюань Линь Алуну. Стоит также заметить, что рассказ вошёл в программу Московского государственного лингвистического университета по курсу современной русской литературы.

Однако, несмотря на успех первой публикации в демократически настроенных литературных кругах, Бычков не спешит с ролью ангажированного писателя «новой волны». И уже в его первой книге «Вниз-Вверх» можно обнаружить, например, и рассказ «Газни» о трагически искалеченном воине в Афганистане, который, пребывая в госпитале, рвётся снова «на перевал», чтобы отомстить за смерть своих товарищей. Должно было пройти много лет, чтобы за подобные сюжеты критика подняла на щит такого писателя, как З. Прилепин. Но в те времена ни П. Вайль, ни А. Генис на такую книгу, разумеется, не откликнулись. Хотя один из демократически настроенных критиков, Борис Кузьминский, поражённый нонконформизмом бычковского письма, всё-таки написал: «Кем нужно быть, чтобы обращаться к сюжетам, до дна исчерпанным мэтрами, с претензией на собственную интерпретацию, без саркастически-уважительных реверансов перед образцом?» Интересно, что, несмотря на публикации своих первых произведений в «Новом мире» и «Октябре», и выдвижение первого вполне постмодернистского романа «Графоман» на Букеровскую премию, Бычков также не использует данный ему карт-бланш, и вместо того, чтобы приложить усилия и вписаться в модную обойму постмодернистов, он пишет «ужасающий» цикл рассказов «П...ц постмодернизму», в котором литературно расправляется с В. Г. Сорокиным, Д. А. Приговым, Л. С. Рубинштейном, В. О. Пелевиным, В. В. Ерофеевым. На эти рассказы положительно откликается поэт и литературный обозреватель Евгений Лесин, вводя впервые в российской словесности термин «антипостмодернизм». А Борис Кузьминский в «Русском журнале» называет Бычкова «злейшим врагом российского постмодернизма». Но для Бычкова и это, похоже, не «самоопределение», о чём он настаивает в предисловии к публикации в сборнике «Современная русская проза». И — неожиданно для всех — пишет несколько реалистических рассказов в духе классической русской прозы («Имя», «Русский рассказ» и др., опубликованные в «Дне литературы»). Однако — параллельно — и откровенно эпатирующие «левые» рассказы в авангардных демократических журналах «Контекст 9» и «Слова». Такое ощущение, что писатель стремится сбить со следа «консервативного» читателя, привыкшего к «узнаваемым» писателям, ожидающим, скажем, от Набокова «набоковского», а от Хемингуэя — «хемингуэевского». Но это и не постмодернизм «джойсовского разлива», Бычков совсем не озабочен подобными «игрушками». Но тогда чем же? Процитируем критика Александра Чанцева (из рецензии на новую книгу Бычкова «В бешеных плащах»): «... проще, видимо, сказать, как А. Бычков не пишет, чем перечислять то, как он пишет...» И продолжает: «Подчёркнуто западная проза (даже у героев иностранные имена, платят они баксами и т. д.), отсылающая то ли к „новому журнализму“ Капоте, то ли к „крутому детективу“, то ли к алко-озарениям Буковски. Мамлеевский космическо-русский галлюциноз с прожилками эссеизма чуть ли не в духе Евгения Головина. Это, по большому счёту, не совсем крайности, но на сопряжении радикально разнесённых повествовательных манер — подчас в пределах одного рассказа! — и строится здание этого сборника». Создаётся впечатление, что Бычков действительно занимается каким-то соссюровским «самоуничтожением», по касательной высказывая прямо противоположные смыслы, сталкивая и разрывая различные писательские манеры на протяжении предельно коротких стилистических пространств. Кстати, и в сюжетах его произведений постоянно присутствует смерть, разрушение, разрешающиеся в трагической (а подчас и издевательской) образности и музыкальности письма.

И здесь мы хотели бы вернуться к нашей гипотезе о «дионисийских разрывах», которыми и «движется» творчество Бычкова. Кстати, и сам писатель, выступая недавно на конференции «Поэтический фактор в культуре», обращается к категории «разрыва» как к фундаментальной для западного сознания, и пытается выстроить на ней свою метафизику противоречий: «Авторское желание заключается в поиске иных решений, исходящих из попытки определиться на самом пределе, через разрыв, то есть непосредственно в „точке сингулярности“, в самом „центре безумия“». В своей «Хаотической автобиографии» Бычков признаётся, что в одно время практиковал буддизм (этот опыт описан в повестях «Пхова», «Здесь Родина Там») и даже индуизм («Люди на Земле»), занимался практиками даосизма («В разрывах листвы»), крестился в православие («Русский рассказ», «Джам»). Так и хочется констатировать — уж не дионисийские ли разрывы стоят за всеми этими «агоническими» метаниями, ведь речь явно не о постмодернизме? Быть может, и не случайно после всех своих религиозных поисков Бычков «делает ставку» именно на это странное, почти неартикулируемое, пространство между традициями? Подобными странными, «неканоническими», поисками традиции, в был озабочен и французский поэт А. Рембо, о чём Бычков также говорит в докладе. Всё-таки хочется подчеркнуть, что «дионисийские разрывы Бычкова» — это всего лишь наша гипотеза. Напомним, что Бычков «материалист», во всяком случае, физик-теоретик по образованию. А в последнее время (после учёбы в Московском гештальт-институте) ведёт ещё и частную психотерапевтическую практику и преподаёт «Психотерапевтическое письмо» в центре «Открытый мир». Возможно, что «мистагогическая» стратегия автора (если здесь имеет смысл говорить о стратегии) исходит из каких-то принципов «контролируемого безумия», бессознательно опираясь на которые автор пытается адекватно отреагировать творчеством на культурологический и цивилизационный кризис нашего времени. Интересно, что об этом писал ещё критик-консерватор Лев Аннинский, характеризуя творчество Бычкова в отзыве на ранний роман «Графоман»: «Бычков умеет описывать безумную реальность с убийственным бесстрастием».

Несмотря на жанр «портретной статьи» нам хотелось бы поподробнее остановиться на последнем романе Бычкова «В поисках тьмы», опубликованном на интернет-портале ThankYou.ru. На наш взгляд, здесь рельефнее всего просматриваются мейнстримные для писателя мотивы и темы. Прежде всего, рецензенты (роман выдвигался на премию «Национальный бестселлер», где принято рецензировать номинантов) отмечают его «антисмысловую» направленность и — далее — изощрённое стилистическое мастерство автора. «Конечно, можно отключить голову и радоваться тексту как таковому (а в нём действительно есть чему радоваться), каким бы обилием алогичных связей он не выталкивал читателя из себя, как ртуть, когда купаешься в ртутном озере. Насчёт „действительно есть чему радоваться“: прочитайте, разве это не здорово?». Сюжет романа строится вокруг вояжа некоего нового русского пророка в Москву, которую он хочет беспощадно наказать СПИДом и прочими «радостями». Параллельно развивается линия об инцесте «русского национального пророка» с его двоюродной «многонациональной» сестрой. Роман, изобилующий изрядной долей чёрного юмора, не лишённой и трагической насмешки над судьбой современной России, апеллирует, скорее, не к смыслам, а к языку. А точнее, и это для нас весьма существенно, к антиязыку. «О неистовый антиязык, восстающий из бездны потерянных связей, о последний смысл обессмысления...» Автор словно бы стремиться подсказать, что все наши социальные операции со смыслами бессмысленны, прежде всего, потому, что не найдена соответствующая антропологическая перспектива, какая может быть найдена только «с точки зрения искусства». Что только стилистический поиск и расширение языковых горизонтов может вывести человечество к решению его «пророческих» задач. Что без обращения к антропологической практике искусства, без художества не решить никаких социальных и политических проблем. Что социальное, как это не парадоксально, может быть изменено только через асоциальное. Да и не таковы ли все религиозные практики? В конце романа отец «пророка» (отцом, кстати, оказывается не кто иной, как сам Николай Иванович Лобачевский, великий русский геометр), учит своего сына «абсолютности ртути», притягивающей к себе свои подобия. При этом в смятенном сознании Вальдемара (пророка) теснятся кручёновские «дыр бул щыл» и хлебниковские «бобэоби», пока наконец в сердце не раздаётся глухонемая песнь, состоящая из тех самых, дионисийских разрывов: «бла женны разо р ванны е и жаж ду щие анти язы ка / Ам инь...»

Однако Андрей Бычков пишет не только прозу. Он известен и своими прямыми «публицистическими» высказываниями, которые в основном сосредоточены на эстетическом поле. Правильнее всего, наверное, обозначить его позицию как нонконформизм. Кстати, одна из программных статей Бычкова так и называется «Авангард как ноконформизм». Вот концептуальный отрывок: «А между тем стоило бы и впрямь задуматься, что такое нонконформизм в литературе и искусстве. И не путать это понятие с необходимостью и безусловностью социального протеста. Между тем стоило бы поискать метафизику того, другого протеста, который против самой социальности, навязываемой нам сегодня в качестве последней и абсолютной реальности». В своей критике социальности как таковой Бычков часто обращается к таким авторитетам, как Лев Толстой и немецкий поэт и эссеист Готфрид Бенн. В одной из статей автор даже высказывает интересную литературоведческую гипотезу. По его мнению, в рассказе Толстого «Смерть Ивана Ильича» смерть социального индивида (имеется в виду главный герой рассказа) приводит к высвобождению целого спектра «стилистических энергий» самого произведения. Бычков даже приводит живописные и интонационные примеры, в которых уже, как он считает, намечены темы и интонации европейского модернизма (Пруста, Джойса, Кафки, Ионеску и др.). От внимательного читателя произведений Бычкова, конечно, не скроется то, что это связано и с собственным мироощущением автора. Например, тема растерзания Диониса... Интересно, что помимо рецензий на литературные темы (а о ком только Бычков не писал — и о Лотреамоне, и о Блейке, и о Добычине, и о Жене...), у него есть отклик на книгу французского философа Жиля Делеза «Френсис Бэкон, логика ощущения», в которой писатель также акцентирует тему разрыва, называя «важнейшим местом» книги делёзовский анализ картины Бэкона «Живопись», где замысел «садящейся птицы» распадается (разрывается) на целую серию образов, оставляя значимым лишь отношения между элементами серии.

Если коротко, то хочется отметить и «неписьменную» литературную деятельность Бычкова. О проекте «Звездный фаллос» мы уже писали. Однако мало кто, наверное, знает, что Бычков — организатор знаменитого сообщества «За Фаланстер» в «Живом Журнале» и автор письма, обращённого к властям, которые собирались закрыть знаменитый независимый магазин. Это письмо собрало тысячи подписей почти всех литераторов России и сыграло решающую роль в борьбе за независимое книжное пространство. Бычков также известен и своими перформансами, совместно с музыкантами Сергеем Летовым и Антонио Грамши. Иногда его называют арт-хулиганом, что, конечно, не отвечает действительности, поскольку акции Бычкова, даже если он крушит компьютеры (на презентации его книги «В бешеных плащах») или выстраивает на сцене реальную виселицу для казни (на презентации книги «Дипендра»), всегда носят сугубо эстетический характер.

На книги Бычкова написано уже довольно много рецензий, от Виктора Топорова до Данилы Давыдова, но, к сожалению, мало аналитики. Поэтому цель нашей статьи — привлечь внимание к творчеству писателя именно литературоведов, а не критиков. Тем более что творчество писателя подчас слишком прямолинейно трактуется в контркультурном контексте (пожалуй, сегодня ни одна серия контркультуры в интернете не обходится без тех или иных произведений Бычкова, где они соседствуют с произведениями Буковски и Берроуза), при этом из фокуса анализа, как правило, ускользают культурологический и «религиозный» аспекты. А ведь Андрей Бычков один из тех писателей, кто реально изменяет судьбу своего читателя.

Алексей Нилогов

Источник: chaskor.ru