Даниил Андреев в воспоминаниях жены

«Отношение Андреева к природе нельзя назвать любовью к ней, понимая под словом „любовь“ то, что обычно понимается: эстетическое любование и осознание живительности незагрязненной экологической среды. Для него в прямом, а не в переносном смысле все кругом было живое: Земля и Небо, Ветер и Снег, Реки и Цветы.

Я помню, в какой восторг привела его заявлением, что не сомневаюсь в реальном существовании домовых и дружу с ними — потому у меня дома и уютно...»

«Даниил всегда приходил в гости с тетрадкой стихов или с новой главой романа. Однажды он сказал мне: „Лучшее, что во мне есть, это мое творчество. Вот я и иду к друзьям со своим лучшим“.

Он был очень застенчив и совершенно не способен „блистать в обществе“. Поэтому свою незаурядность мог проявить не непосредственно, а как бы отделив от себя, как это делает художник»

«Наше следствие продолжалось девятнадцать месяцев: тринадцать на Лубянке во внутренней тюрьме и шесть в Лефортове. Основой обвинения был антисоветский роман и стихи, которые читали или слушали несколько человек. Но этого прокурору было мало, и к обвинению была добавлена статья У К 57-8, Даниилу Леонидовичу „через 19“ — подготовка террористического акта, мне и еще нескольким „через 17“ — помощь в подготовке покушения».

«Даниил Андреев, пишущий поэму о Монсальвате, был не только понятен в своей захваченности этими образами, он был бесконечно дорог и необходим нам. Потому что для нас, русских — то есть причастных российской культуре, — тема сокрытой святыни, несущей духовную помощь жаждущим этой помощи в окружающем нас страшном мире, была, вероятно, самой драгоценной».

«Может показаться странным то, что я сейчас скажу. Когда мы встретились с Даниилом и были неразлучны уже до его смерти, мы почти ничего не рассказывали друг другу о следствии и заключении. Пути мы прошли параллельные и понимали друг друга с полуслова, а рассказывать было не нужно».

«А о плохом Даниил рассказывал, например, так: „Знаешь, носовые платки — великая вещь! Если один подстелить под себя, а другой сверху, кажется, что не так холодно“».

«Я говорила о моментах в жизни Даниила Леонидовича, когда в мир „этот“ мощно врывался мир „иной“. В тюрьме эти прорывы стали частыми, и постепенно перед ним возникла система Вселенной и категорическое требование: посвятить свой поэтический дар вести об этой системе.

Иногда такие состояния посещали его во сне, иногда на грани сна, иногда наяву. Во сне по мирам иным (из того, что он понял и сказал мне) его водили Лермонтов, Достоевский и Блок — такие, каковы они сейчас.

Так родились три его основных произведения: „Роза Мира“, „Русские боги“, „Железная мистерия“. Они все — об одном и том же: о структуре мироздания и о пронизывающей эту структуру борьбе Добра и Зла».

«Я думаю, что инфаркт, перенесенный им в 1954 году и приведший к ранней смерти (в 1959), был следствием этих состояний, был платой человеческой плоти за те знания, которые ему открылись. И как ни чудовищно прозвучат мои слова, как ни бесконечно жаль, что не отпустила ему судьба еще хоть нескольких лет для работы, все же смерть — не слишком большая и, может быть, самая чистая расплата за погружение в те миры, которое выпало на его долю. В „Розе Мира“ он вводит понятие Вестник — художник, осуществляющий в своем творчестве связь между мирами. Таким он и был».

«Василий Васильевич Парин, советский академик, физиолог, атеист, очень подружившийся в тюрьме с Даниилом, с удивлением рассказывал мне: „Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле „сочиняет“, а едва успевает записывать то, что потоком на него льется“».

«Утром 21 апреля 1957 года он вышел на свободу из двери огромной крепости на Лубянке в залитую солнцем Москву и пришел на Кузнецкий мост, 24, в приемную, где я его ждала, застыв от волнения. Мы взялись за руки и пошли в Подсосенский переулок к моим родителям, потому что ничего своего у нас не было».