Рейтинги
Мы публикуем отрывок из нового романа Олега Роя «Белый квадрат. Лепесток сакуры».
Выздоравливал Виктор Афанасьевич действительно быстро. Когда он уверенно встал на ноги, Фудзиюки предписал ему физические упражнения — для более быстрого восстановления. Виктор Афанасьевич согласился и вскоре понял, что упражнения на него и впрямь хорошо воздействуют. К нему стала возвращаться сила. Он стал подумывать о побеге, но куда бежать? Порт-Артур пал; до армии Куропаткина поди доберись. Оставалось одно — ждать.
В один из февральских дней с севера эшелонами стали прибывать раненые. До этого они тоже прибывали, но в тот день их было особенно много. Фудзиюки оперировал с двух дня до восьми утра, потом поспал четыре часа и вновь вернулся в операционную. Все это время Виктор Афанасьевич помогал ему. Когда потребовалась кровь для переливания, вернее говоря, когда все, кто мог, включая Фудзиюки, уже сдали свой объем, Спиридонов предложил взять кровь у него.
— Вы только что встали с постели, — воспрепятствовал доктор его порыву. — Брать у вас кровь — все равно что обирать нищего. Да и никто не гарантирует, что после переливания пациент останется жив, вероятность не больше одного случая из пяти. Пока на Западе спорят о целесообразности, мы вынуждены применять этот метод, двадцать процентов — хорошая вероятность, если речь идет о жизни и смерти.
— И все-таки я настаиваю, — упрямо сказал Спиридонов. Они с Фудзиюки вышли из палатки на морозный воздух — с севера ветер нес мелкую снежную крупку. Спиридонов закурил. — Сами говорите, что двадцатипроцентный шанс лучше, чем нулевой.
— Право, я вас не понимаю, — удивился его настойчивости Фудзиюки. — Вы ведь по-прежнему не капитулировали, для нас ваши солдаты — враги. Дай вам винтовку, вы начнете их убивать...
Спиридонов согласно кивнул:
— Это мой долг.
— Тогда почему... — начал было Фудзиюки, но Спиридонов его перебил:
— А почему вы выхаживали меня? Фудзиюки, война — не повод терять человеческий облик. Пока враг силен, пока он угрожает, в том числе далекому дому, он враг, но когда он лежит кишками наружу, он просто страдающий человек. Почему бы не дать ему двадцатипроцентного шанса выжить?
— А если, выздоровев, он опять станет стрелять в вас? — тихо и провокационно спросил Фудзиюки.
— Вот тогда и посмотрим. — Виктор Афанасьевич прикрыл папиросу от снежного порыва. — У нас, русских, есть одно правило, которое, наверно, знают все — не бей лежачего.
— Понимаю, — ответил Фудзиюки. — Это как в притче про вашего бога. Mais qui est l’autre?
— При чем тут бог? — отмахнулся Спиридонов. — Я и без бога знаю, как человеку плохо, когда у него кишки наружу. Идемте, возьмете у меня кровь.
* * *
После переливания Спиридонов почувствовал себя совсем слабо, но стоически продержался до утра. Он подбадривал себя одной-единственной мыслью: среди раненых нет русских, значит, японцы не захватили пленных. Такое было возможно только после их поражения. Выходит, наши победили?
Однако нового подвоза раненых не последовало, значит, битва между русскими и японцами закончилась. Судя по количеству прибывших раненых, сражение выдалось ожесточенным. Вероятно, русские войска так выдохлись, что не могли продолжать преследование. Но все равно Спиридонов приободрился.
Парадоксально, но он, только что отдавший свою кровь раненому японскому солдату, желал поражения японской армии. Но не из какой-то ненависти к японцам; ничего подобного он не испытывал, например, Фудзиюки он вполне искренне считал другом и очень хорошим человеком. Поражение японцев означало победу русских, и она нужна была Спиридонову больше, чем лечение и уход, даже больше, чем пища и сон.
Правда, бодрость духа и бодрость тела не всегда сочетаются — усталость и потеря крови вымотали Спиридонова, и к вечеру следующего дня к нему вернулись симптомы горячки. Фудзиюки заметил это и велел ему отправляться к себе. Он не стал возражать.
На следующее утро, проснувшись, он пошел на поиски Фудзиюки, в непосредственном распоряжении которого находился. Доктор проводил обход, и Спиридонов, решив непременно найти его, стал заходить в палатки, где лежали раненые и больные. Сам Спиридонов квартировал в охраняемом изоляторе как военнопленный, другие раненые размещались в больших палатках, которых в госпитале насчитывалась ровно дюжина. Госпиталь считался корпусным и принимал в основном тяжелораненых, в том числе военнопленных, но сейчас из русских здесь был один только он, Спиридонов, остальных перевели в лагерь, а часть офицеров была отправлена в Дальний, чтобы пароходом они проследовали дальше, в Шанхай. Впрочем, вероятно, у них были другие соображения.
Раньше Виктор Афанасьевич везде сопровождал Фудзиюки и не обращал внимания на то, как на него реагируют другие японцы. Сейчас, войдя в одну из палаток, он был неприятно поражен. В этой палатке лежали выздоравливающие, у многих уже были собраны вещи для отправки из госпиталя.
В палатке было шумно, но с появлением Спиридонова все разговоры стихли. Японцы уставились на него, как семинаристы на случайно вызванного ими на уроке латыни черта. Виктор Афанасьевич еще плохо разбирался в японской мимике, но и его скудных знаний хватило на то, чтобы понять — здесь не рады ему, в этой палатке он нежеланный гость.
— Кто-нибудь видел доктора Фудзиюки Токицукадзэ? — спросил Спиридонов. Спросил по-французски. Ответом ему стало молчание. — Здесь кто-нибудь говорит по-французски? А по-английски?
Японцы как-то странно переглянулись, затем один, уже в летах и со следами оспы на лице ответил:
— Я говорить по-английски, немного.
— Вы видели доктора Фудзиюки? — спросил Виктор Афанасьевич на плохом английском.
— Я плохо слышать, — ответил японец. — Контузия, голова бом-бом. Ты подойти поближе.
Спиридонов сделал несколько шагов вперед, и...
Сперва он подумал, что споткнулся, но когда резкий, обжигающий удар по спине повалил его на пол, понял — нет, не просто споткнулся. На него напали.
Несмотря на слабость, Спиридонов вскочил с земли, едва увернувшись от кулака, и кому-то ответил вслепую. На него набросились со всех сторон, человек пять. С учетом его полугорячечного состояния силы были, мягко говоря, не равны, но японцев это не беспокоило. Нападали они молча, как волки. Спиридонов тоже молчал. Он уже пропустил несколько ударов и понимал — скоро его собьют и начнут бить ногами. Но сдаваться он не собирался и, как мог, отвечал.
Ситуация изменилась с появлением Фудзиюки. Как он вошел, Спиридонов не видел, но услышал — впервые — его зычный голос:
— Акута-но таба, — в гневе прогрохотал Фудзиюки, — орокана хиссан’на акунин!
Японцы оставили Спиридонова в покое, но тот не сумел этим толком воспользоваться; он и без того был слаб, а полученные удары выбили из него жалкие остатки силы. Он видел своих врагов, чувствовал обуревавшую их слепую ярость и понимал — сейчас они нападут на Фудзиюки, и он, Спиридонов, ничем не сможет помочь своему другу. Противников было семеро, но среди них особенно выделялись двое: побитый оспой заводила, похожий на старого голодного волка по весне, и здоровенный, как бугай, обритый налысо детина — такие в Японии становятся сумоистами. Впрочем, остальную шваль тоже не стоило сбрасывать со счетов — они могли быть опасны, с учетом двух первых.
То, что произошло дальше, было молниеносным, но Спиридонов видел все как в замедленной съемке. Он даже понимал тактику противника. Здоровый бугай, взревев «банзай», бросился на доктора. Он должен был либо сбить его с ног тяжелым ударом, либо заставить отступить прямо под удар «матерого», как окрестил жертву оспы Спиридонов. Матерый ждал. Он казался абсолютно спокойным, но было понятно — это спокойствие туго сжатой пружины.
Однако дальше все пошло отнюдь не так гладко, как задумывали супостаты. Движения доктора внезапно приобрели уже знакомую Спиридонову по схватке Гаева и японца мягкость, плавность — можно сказать, грациозность. Он, словно ртуть, перетек совсем не туда, куда ожидали бугай с матерым, позволяя угрожающему ему кулаку бугая скользнуть по своей груди. Кулак не встретил сопротивления, а бугай, выдвинув вперед корпус, оказался в неустойчивом положении, так что Фудзиюки легко схватил его за кимоно на груди и, вдвинув ступню правой ноги ему между ног, с невероятной для столь хрупкого человека силой поднял гиганта в воздух, перебрасывая его через бедро. При этом гэта японца слетели с его ног, да так удачно, что одна просвистела мимо физиономии матерого, заставив того отшатнуться, вторая угодила прямо в плешивый лоб другому из нападавших — пожилому солдату, по виду «шестерке».
Бугай рухнул на пол, вызвав небольшое землетрясение, от которого палатка качнулась, как от настоящего, а Фудзиюки, воспользовавшись точкой опоры на груди бугая, кувыркнулся вперед и подсек еще не успевшего толком понять, что к чему, матерого. Тот едва удержал равновесие и, получив локтем под дых, осел на пятки, лицо его побурело. Фудзиюки что-то рявкнул своим и бросился к Спиридонову. Уцелевшие нападающие, как побитые псы, на полусогнутых проволоклись к своим циновкам.
— Как вы, мой друг? — как ни в чем не бывало осведомился доктор нарочито громко, протягивая Спиридонову руку, как на светском приеме. — Вчера вы отдали много крови, спасая наших раненых, и нападать на вас всемером... Эти недостойные дураки потеряли лицо.
— Не думаю, что кто-то из них понимает французский... — Спиридонов попытался подняться сам, но Фудзиюки схватил его за руку чуть выше локтя и осторожно помог твердо встать на ноги. Бугай, перевернувшись набок, вставать и не думал, а матерый был сильно занят — вновь обретя способность дышать, он никак не мог надышаться.
— Если не понимают, я им в другом месте все растолкую, — многообещающе посулил доктор. — А если найду у вас какое-либо серьезное повреждение...
— Не стоит, — остановил его Спиридонов. — Вы правы в оценке: они действительно так бездарны, что не справились всемером, чтобы хорошенько отделать одного.
Фудзиюки что-то отрывисто и с гневом сказал «пациентам», попутно ощупывая Спиридонову ребра. А тот был удивлен реакцией напавших на него японцев: они отводили взгляд, краснели (точнее, бурели), а один даже захныкал, будто младенец. Должно быть, Фудзиюки сумел быть весьма убедительным.
Но Спиридонова сейчас занимало не это. Ему было все равно, что там Фудзиюки говорит его обидчикам, ему было плевать, понесут они какое-то наказание или нет. В его душе появилось некое странное чувство, появилось под влиянием той мягкой силы, той грациозной мощи, какую только что проявил Фудзиюки. Он потянулся к этой силе, как цветок тянется к солнцу. Почувствовал желание получить это невероятное знание, научиться так же владеть своим телом, как только что он наблюдал у доктора. Не для того, чтобы всех лупить направо и налево, отнюдь нет.
Когда человек находит дело своей жизни, он внезапно понимает, что дальше просто не сможет жить, если не будет им заниматься. Как вытащенная из воды рыба не может жить долго вне своей среды, так спортсмен без тренировок и состязаний, писатель без строк, ложащихся на бумагу, скульптор без резца и каменной глыбы не могут существовать нормально. Пока человек не чувствует своего призвания, он не замечает пустоты в сердце и лишь иногда может ощутить необъяснимую тоску.
Но стоит ему найти это призвание — и жить без него становится уже невыносимо, ведь пустота, заполняемая этим призванием, не может заполниться ничем иным. Отними у спортсмена возможность состязаться с другими, запрети писателю писать, а скульптору — запечатлевать черты в мраморе или глине — и ты сделаешь его несчастнейшим человеком. Потеря возможности заниматься любимым делом сравнима разве что с потерей любимого человека, и те, кто подвергает ближнего подобному наказанию, излишне жестоки. Если же они так поступают под надуманными предлогами — они просто изверги рода человеческого.