Рейтинги
Сухбат Афлатуни (настоящее имя Евгений Абдуллаев) — поэт, прозаик, философ и литературный критик. Его художественные произведения объединили западную ясность и восточную метафоричность. А критические статьи помогают глубже и точнее понять творчество других авторов.
Не так давно в нашем издательстве вышла его книга «Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала XXI века». Накануне дня рождения Анны Ахматовой мы попросили Евгения Викторовича рассказать о любимых стихах, написанных поэтессой.
Сухбат Афлатуни
Выбирать из Ахматовой сложно. Законченность и классическая завершенность каждого ее стихотворения обманчивы. На деле же одно ведет за собой другое, то — третье...
Не случайно один из ее сборников так и назван: «Четки». Стихотворения одно за другим нанизываются на лирическую нить. И, как четки, они не столько читаются, сколько перебираются.
Стихи Ахматовой вообще очень тактильны. «Коснулся», «тронул» — любимые ее глаголы. Там, где у Цветаевой «объятья», у Ахматовой — «прикосновенья». И к самим стихам ее как будто прикасаешься.
Прикоснусь к трем, из разных времен ее жизни.
Вот самое раннее, год 1909-й, где уже есть всё от всей Ахматовой:
«Подушка уже горяча
С обеих сторон.
Вот и вторая свеча
Гаснет, и крик ворон
Становится все слышней.
Я эту ночь не спала,
Поздно думать о сне...
Как нестерпимо бела
Штора на белом окне.
Здравствуй!»
Тоже начинается с прикосновенья, только не пальцами, а щеками. Подушка, нагретая щекой. Любимая ахматовская тема — бессонница. Сбивчивый ритм, прореженный паузами амфибрахий, почти переходящий в прозу. Обостренное внимание к повседневной детали. Если вороны могли залететь в это стихотворение из романтической поэзии, то, чтобы увидеть «Как нестерпимо бела / Штора на белом окне», — нужно свое, незаемное зрение. И, наконец, обращение к другому, к незримому собеседнику. «Здравствуй!» — незарифмованное, создающее открытый финал.
-18% Стихотворения и поэмы Твердый переплет 383 ₽ 469 ₽ -18% Добавить в корзину
Отматываем тридцать пять лет. Стихотворение 1944 года, Ташкент, эвакуация:
«Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни
На краешке окна, и духота кругом,
Когда закрыта дверь, и заколдован дом
Воздушной веткой голубых глициний,
И в чашке глиняной холодная вода,
И полотенца снег, и свечка восковая
Горит, как в детстве, мотыльков сзывая,
Грохочет тишина, моих не слыша слов, —
Тогда из черноты рембрандтовских углов
Склубится что-то вдруг и спрячется туда же,
Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже...
Здесь одиночество меня поймало в сети.
Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий,
И в зеркале двойник не хочет мне помочь.
Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь».
Люблю это не только как ташкентский человек — хотя и чарджуйская дыня, и глиняная чашка, как сказал другой великий поэт, знакомы «до детских припухших желез». Снова тема бессонницы — но уже с попыткой заснуть. Снова белое пятно — теперь уже не шторы, а полотенца. Снова свеча. Появляется зеркало; вместо черных ворон — глядящий в упор черный кот. А вместо вороньего крика — еще более поразительное: «Грохочет тишина, моих не слыша слов». Пульсация почти прозаического разностопного ямба, сбив рифмовки. И снова обращение к невидимому другому в последней строке, такое же бытовое, как и первом стихотворении: «Я буду сладко спать. Спокойной ночи...» И финальное: «...ночь».
Стихотворения Твердый переплет
И из совсем поздней Ахматовой, 1964 год:
«Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.
А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать,
Конец ли дня, конец ли мира,
Иль тайна тайн во мне опять».
Спокойствие. Спокойствие и ясная вечерняя тишина.
Классический четырехстопный ямб, ясная перекрестная рифма. Вместо почти прозаического бормотания двух предыдущих стихов — почти песенность, напевность. Снова любимый ахматовский белый цвет, но уже не шторы и не полотенца, а песка на дне. Но главное цветовое пятно — это, конечно, розовый. «И сосен розовое тело / В закатный час обнажено». Цвет заката, цвет вина.
Покой, нарушаемый только, опять же, в финале: «Конец ли дня, конец ли мира...» Да, если «конец мира» (вспомним, за два года до этого разразился Карибский кризис), то какой уж покой... Обращения к другому нет, но оно здесь и не нужно. Есть обращение к самой себе: «Иль тайна тайн во мне опять».
Да, в ней была эта «тайна тайн». Тайна голоса, тайна зрения, тайна прикосновения. Заставляющая снова и снова перебирать ее стихи, задумываясь и улыбаясь.
