Рейтинги
Нейл Уильямс — ирландский писатель, автор девяти романов, пьес и киносценариев. Его книга «История дождя» получила хвалебные отзывы критиков и вошла в лонг-лист престижной Букеровской премии в 2014 году. Мы публикуем из нее отрывок.
***
После того как река взяла его, Эней стал огромным. Большим, как небо. Он был в каждом углу нашего дома. Он был за кухонным столом во время каждой трапезы. Он поднимался и спускался по лестнице, дул из трубы дымом, гремел окнами и лился бесконечным дождем. Он держал свою одежду в комоде, кружку в шкафчике, резиновые сапоги у задней двери. Он был везде. Он был в карих глазах Гека, смотрящих на всех с серьезным, терпеливым и мучительным вопросом. Эней был в своей школьной сумке, брошенной в углу. Пыль садилась на сумку, собиралась сначала в морщинках и складках, потом тонкой пленкой начала накрывать всю сумку, и она, торжественная и безмятежная, лежала на полу, становясь привидением, призраком. Эней был везде. Он бежал по дороге. В ежевичный сезон сощипывал ежевику. Он был в куковании кукушки, которую никогда не могли увидеть, но она сидела где-то на вершине самого высокого дерева, глядя вниз и напевая свою песню из двух нот, и песня та могла быть или радостной, или жалобной. Эней был на Острове Сокровищ. Он был на нашем дне рождения, больше и печальнее из-за того, что присутствовал как какой-то особый для нас дар, но сам не получал подарков. Эней первым просыпался на Рождество, последним приходил домой в тот год, когда шел снег. Он был в заключительном посещении Тетушек. Он был в полях, и он был в деревне, и он был в море. И он был в реке.
Единственное место, где его не было, это кладбище Фахи.
Вам кажется, что вы не переживете этого. Вам кажется, что прямо у вас на лице образовалась трещина и затем спустилась, разветвилась по всему телу, и трещины те настолько глубоки, что когда на улице кто-нибудь произнесет его имя, вы развалитесь на части. Вам кажется, что все это не могло произойти на самом деле, что это лишь дурной сон, и вы вот-вот проснетесь, и вообще не может такое ни с того ни с сего случиться. Так почему же однажды, — в тот самый день, — это случилось?
И почему мир продолжает существовать? Как такое возможно? Как может радио работать, а чайник — закипать? Как могут куры нуждаться в том, чтобы их кормили?
Вы идете спать, и вы лежите и прислушиваетесь к тому, что происходит в его комнате. Прислушиваетесь к тому, как он дышит, когда спит, — и ничего не слышите, ни единого звука, а они, хоть и бывали раздражающими, но просто были там, были всегда, были еще до этого мира, и теперь пустота утягивает вас и хочет засосать, и вы думаете «Ладно, дай мне умереть сегодня ночью, мне все равно».
Но вы не умираете. Вы выучиваетесь спать, укачивая себя совсем немного и издавая тихое низкое гудение, которое никто, кроме вас, не слышит, так что ночь никогда не бывает пустой. Эней же, как Питер Пэн, нестареющий и эфемерный, может войти через окно в крыше, и вы можете пересказывать ему книги, которые прочитали.
Ваша рука болит от рукопожатий. Ваши глаза и губы высохли, потому что вода была выжата из вас, и вместо нее внутри вас набухает кислый желтый гнев, потому что вы не понимаете, зачем все эти люди приходят теперь, и почему все те, кто прежде никогда не звал его по имени, произносят его имя теперь. Никто из них не был знаком с Энеем. Никто из них не понимал сути его немного кривой улыбки так, как понимали вы. Никто из них не знал, как он вопил, спрыгивая с качелей, поднявшихся до самой высокой точки, как ударялся и переворачивался при падении, как усмехался, поднявшись. Никто из них не знает, что утонуть должны были вы.
Но каким-то образом вы продолжаете существовать, хотя и понятия не имеете, как вам это удается.
Видно, вам еще рано умирать, ведь кто-то же должен досказать повесть, вот вы и продолжаете как-то существовать.
Мы живем дальше.
Возможно, нам может стать еще больнее. Возможно, победитель страдает сильнее. Возможно, именно это и было нам предназначено. Возможно, если бы мы прошли к реке и сами бросились в нее, это создало бы беспорядок в нашей главе Книги о Суейнах. В Библии моего отца, книге в черном переплете с пятнами от капель дождя, корешок надломлен на Книге Иова. «Не Ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня» — это именно там.
То лето выдалось долгим и влажным. Я сидела дома и не видела никого, кроме Мамы, Папы и Бабушки. Чтобы хоть как-то вытаскивать меня из дома, Папа брал меня с собой в город, и мы ходили по книжным магазинам. Папа не говорил «Прочитай вот эту, она поможет тебе забыть горе по брату», нет, просто давал мне книги, и я утыкалась в них, чтобы ни с кем не встречаться взглядом.
Детский эгоизм абсолютен и совершенен, и для прогресса мира, возможно, необходим. Откровенно говоря, я не интересовалась, как мои родители продолжают жить, не пыталась разобраться в причинах их спокойствия. Если моя Мама присматривала за мной с дополнительной бдительностью, боясь, что я могу проскользнуть через какую-то щель между этим миром и следующим, я ощущала ее внимание только как любовь.
В то лето мой Папа перестал сочинять. Как и прежде, подходил к столу, освещенному лампой. Как и прежде, сидел, наклонившись вперед. Его рука вздымала пряди серебристых волос справа. Но Папа не брал карандаш. Из комнаты, где сидел Папа, не раздавалось ни звука. Может быть, не приходило вдохновение; может быть, в прошлом иногда то, что справедливо было бы назвать вдохновением, нисходило, как язык огня; может быть, оно возникало, но то ли из-за досады, то ли из-за боли, то ли из-за гнева Папа не давал вдохновению ни завладеть собой, ни выплеснуться; может быть, Папа намеревался когда-нибудь что-нибудь написать и подходил ночью к столу по той же причине, по какой моя Мама отправлялась на берег Лох-Дерг, желая пройти босиком по камням и дать боли истечь кровью, — я не могу сказать, почему, но Папа сидел в тишине. Он перестал сочинять, вот и все.
Мама же оставалась просто Мамой. Да, она плакала, и да, была подавлена, когда приходили визитеры и еще когда у нас была Месса, а Папа сказал, что не пойдет, и Мама раскричалась на него, — это был единственный раз, когда я слышала, как она кричит, и в качестве компромисса Отец Типп сказал, что отслужит Мессу здесь, в нашей кухне, и Папа сказал «Ладно». И да, Мама чаще позволяла своим волосам оставаться запутанными, но как только худшее оказалось позади, она как-то оправилась, если оправиться — это то, что делают люди при таких обстоятельствах. Наверное, я имею в виду, что она продолжала жить дальше. Женщины продолжают жить дальше. Они, словно старые корабли, безропотно выдерживают невзгоды, стоят грудью против волн в неистовых водах, терпят боль и скрипят с пробоинами в корпусе и доверху залитыми водой палубами, и все же находят якорь спасения в обыденном: в столах, которые надо вытирать, в кастрюлях, которые надо выскабливать, и в бесконечной золе, которую надо выбрасывать. Но кое-что изменилось. Теперь, оказавшись возле церкви, Мама обязательно входила, чтобы поставить свечку, а после того раза, когда приходила Пегги Муни, у Мамы все время просили цветы для алтаря. Она срезала и отдавала их, и — так обычно образуется традиция в небольших округах — скоро стало ясно, что Мама будет срезать наши цветы и приносить их в церковь до скончания времен.
