Рейтинги
«Последний вздох памяти» — это попытка человека сохранить на бумаге то, что вскоре будет безвозвратно утеряно, — собственные воспоминания. В 61 год, узнав о страшном диагнозе «деменция» и его разрушительных последствиях для памяти, Герда Сондерс, сотрудница Университета Юты, начала вести дневник. Позже он превратился во вдохновляющие мемуары, не уступающие по стилю, мудрости и драматизму лучшим произведениям жанра.
Мы публикуем отрывок из этой книги.
***
Столкнувшись со своим ухудшающимся состоянием, моя мать после переезда в дом престарелых стала вести «dagboek», дневник: «Чтобы размяться, на больничном я постоянно ходила», — писала она в одной из заметок. «Я проспала весь день из-за отсутствия вдохновения и желания делать что-либо более хорошее». «Моя болезнь резко вывела на первый план конечность вещей и событий. Не это ли сокрушает меня?»
Только двадцать седьмая и последняя запись в дневнике Сюзанны озаглавлена «Die ware Jakob», или «Истинный Яков», выражение из африкаанс, обозначающее «настоящее дело». Задача этой записи — возместить написание мемуаров, которые мать пыталась начать много раз; это ее записанное «оправдание» жизни. Ко времени написания этой заметки она, судя по всему, потеряла все, что напечатала на компьютере. Пока Сюзанна ждала помощи с восстановлением файлов, она написала «истинное начало» своих мемуаров, которое я нашла в ее комнате уже после смерти. Повествование обрывается на середине. Насколько мы знаем, после него она больше не писала прозы, только свое имя.
Последняя запись отличается от предыдущих по нескольким параметрам: Сюзанна пишет через строчку на линованной бумаге, хотя раньше она заполняла каждую строчку — и поэтому в этот день она исписала четверть объема дневника. Почерк кажется лихорадочным: большие пробелы и размашистые буквы напоминают тетради, по которым я готовилась к экзаменам. Содержание тоже необычно. Только эта запись полностью посвящена ее болезни.
Когда я начала читать дневник, мое сердце охватил ужас. Как она могла претерпеть столько смятения и несчастья, а я даже не осознать глубину ее страданий? Тем не менее, с порывом, похожим на порыв Джона Бейли, когда тот пристально наблюдал за унижениями своей жены, я продолжила читать: я хотела узнать деменцию моей матери во всех ее ужасных проявлениях. Тогда я не понимала, что такая же участь ждет и меня. Я также не ожидала, что, как и Бейли, решу, что поделиться с публикой горем моей матери — нормально. После того, как я присоединилась к незавидному клубу, в котором состояла и моя мать, я, как и Бейли, убедилась, что если пролить свет на пугающую историю деменции моей матери — и моей — то это, возможно, будет ценно для людей, которым приходится жить с деменцией — своей или любимых.
Die Ware Jacob
28.04.1997
Болезнь, которая началась в прошлом году в начале февраля и длилась до октября, и все, что я связываю с нею — и что подтверждает ее истинность, — не оставляет меня. Неважно, отрицаю я ее, признаю или просто не обращаю внимания... она волочится за мной, как призрак, она всегда со мной... Страшная тоска и потрясение, охватившие меня при осознании, что остаток жизни мне придется провести в доме престарелых, ослабили мое сердце. Жизнь никогда не станет лучше.
В ночь перед началом болезни я вдохновенно и с энтузиазмом работала над картиной: это был пейзаж, мое представление о том, как мог бы выглядеть рай — с красивыми растениями, цветами, птицами, насекомыми, ящерицей и змеей.
В ту ночь я легла спать очень поздно и меня посетило видение рая. Сейчас я впервые поняла, что это мог быть сон, перенесший в следующий день впечатление от картины, над которой я работала, — но тогда, сначала, я подумала, что это было видение, галлюцинация! От этой мысли мне гораздо лучше. Галлюцинация звучит намного хуже, чем сон... Теперь ничто не разубедит меня в том, что это был именно сон!
Сейчас, пересказывая произошедшее, я понимаю, что совсем не помню хронологию событий: я вернулась домой из больницы, но не помню, осталась ли я дома. Но я знаю, что в итоге вернулась в больничное крыло, потому что меня изругали за мокрый пол. Я сделала это, чтобы сбить температуру тела. Я успешно проделывала это в госпитале Малого общества Девы Марии, но не так явно. После возвращения в больничное крыло события перемешиваются. Может, это все-таки произошло у меня дома?
Хотя я вернулась в мой дом, сердечная боль засела глубоко, и я связываю ее со всем большим количеством вещей. У меня есть ужасное чувство, что я была не настолько больна, насколько предполагалось, и можно было бы обойтись без трудностей переезда. Я хочу знать, почему я не могла болеть и сходить с ума, а потом восстанавливаться здесь, дома?
Подозреваю, что я все же была больна, если настолько зависимо и покорно подчинялась всему, что мне приказывали.
Последний вздох памяти Твердый переплет
***
Размышление над полевыми заметками о деменции от 04.05.11
Теперь, когда твой внук Канье не влезает в переносную колыбель, для его ночевок нужны более взрослые приспособления. Поэтому ты разыскиваешь спальный мешок. Нужен не мешок от «Диснея», с такой скользкой материей, что она скользит по полу, да еще и с детскими рисунками по всему матрасу. Ты хочешь нормальный спальный мешок, без рекламных рисунков и не скользкий. Устремившись к этой новехонькой ветряной мельнице, ты отправляешься в «Икею». Перед отъездом ты изучаешь свою распечатанную гугл-карту с карандашными пометками Питера. Ты — донья Кихота, готовящаяся к приключению.
Ты покорила выезд на шоссе I-15. Сосредоточив взгляд, ты смотришь, как мимо проносятся номера съездов. «Икея» всего лишь в нескольких съездах от Ньютона и Шерил. На следующие выходные они привезут внуков на ночевку: годовалую Алию, в колыбели, краснощекую и в ползунках, и четырехлетнего Канье, который приютится на матрасе в том, что ты сегодня найдешь и купишь, может, под чем-нибудь, похожим на одеяльце, которое ты сшила для Мариссы, обведя форму ее тела на толстом пергаменте.
Черт возьми, ты пропустила дорожный знак! Ты сосредотачиваешься на дороге, едешь дальше с осторожностью. Внезапно ты понимаешь, что забыла номер знака, который тебе нужен. Ты проверяешь пассажирское сидение в поисках инструкций, поднимаешь карту на приборную панель рядом с рулем, отыскиваешь номер, повторяешь его как мантру. ЕСТЬ! Осталось только три съезда. «Здесь, мсье, есть только три выхода — безумие и смерть»*. «А я и дом мой будем» совершать покупки**. Ты никогда не узнаешь, действительно ли ты поехала по неверному съезду или же из-за ремонта дороги пришлось ехать в объезд, и поэтому ты оказалась рядом с полем, усеянным лошадьми, овцами и по-зимнему серыми стогами сена. Лошадь, прохромавшая от своих более молодых сородичей к твоей машине, — прекрасная Росинанта для Доньи Кихоты. Уставившись друг на друга, вы размышляли, как добраться домой.
Ты вспоминаешь зимнее спасение стаи белух, попавших в ловушку у деревни чукчей у Берингова пролива. Это было в первый новый год твоей семьи в качестве обитателей северного полушария. Окруженные льдом толщиной в двадцать футов, три тысячи белух поочередно всплывали в нескольких незамерзших лунках, чтобы подышать. Океан был вне их досягаемости, все больше отдаляясь с наступлением льда.
Спустя недели после того, как местные жители призвали помощь по радио, ледокол «Москва» прорубил путь в океан. Ослабшие и сбитые с толку, киты кормились в больших запрудах, которые пробила «Москва». Набравшись сил, они принялись резвиться и издавать «пронзительные звенящие звуки, похожие на перезвон стеклянной гармоники, на которой кто-то плохо играет», как это описал Уильям Перри, исследователь из 1820-х гг. Они плавали и питались; они щелкали, повизгивали, щебетали, свистели и выводили трели. Как в отчаянии написала российская ежедневная газета «Известия», они делали все, что угодно, но не плыли по недавно пробитому каналу к спасению. Наконец кто-то вспомнил, что киты остро воспринимают музыку. На корабле включили граммофон. С палубы полились русские народные мелодии, фанфары маршей и крещендо классической музыки. Патриотические мелодии не тронули китов, а вот классика сделала свое дело. Стая поплыла за кораблем.
Ты обожаешь эту историю. Однако тебе кажется, что эти российские журналисты «взял[и] и все выкинул[и]. Тургенев бы так не сделал. И Чехов бы не сделал. Есть такие русские писатели, о которых ты слыхом не слыхивала и понятия о них не имеешь, так вот они ни за что бы не опустил[и] то, что опустил[и они]»***. Какая музыка убедила китов следовать за кораблем? Парящие архитектурные строения Бетховена? Остроумные контрапунктные сложности Моцарта? Напряженные аккорды из «Тристана» Вагнера?
Теперь Эйнштейн приступает к делу: Вагнер? Его музыкальная личность неописуемо оскорбительна. Бетховен — слишком личный, почти обнаженный. Ты забыла Баха! Слушай, играй, люби, почитай — и заткни пасть.
Теперь персонаж из аспирантуры, литературный критик Гарольд Блум вторгается в твой ступор. Поглаживая углубление между глаз Росинанты, он отмечает, что Дон Кихот может оставаться героем лишь до тех пор, пока сохраняет свою сумасшедшую волю быть собой, пока продолжает борьбу с принципом реальности Фрейда.
Если для того, чтобы оставаться собой, тебе приходится бороться с реальностью, ты отказываешься. Ты, Гертруда Магдалена Сондерс, должна жить и умереть по принципам рациональности. Но положение дел таково, что ты без понятия, как отследить путь домой, используя изогнутый лунный ландшафт, покрытый десятком «рассеянных по двум лобным долям неспецифических повреждений белого вещества». И ты знаешь, что в этой реальности за тобой не придет ледокол «Москва».
Итог: Ты звонишь Питеру, немножко плачешь и следуешь домой за его голосом.
*Цитата из романа французского писателя Рене Домаля «Великий запой». Пер. В. Кислова.
**Перифраз библейского выражения «А я и дом мой будем служить Господу» (Иисус Навин 24:15).
***Цитата из рассказа американской писательницы Грейс Пейли «Разговор с отцом». Пер. В. Пророковой.
