Рейтинги
Жан-Батист Дель Амо — один из самых ярких современных французских прозаиков. Он лауреат множества литературных наград, в том числе Гонкуровской премии за лучший дебютный роман. Мы публикуем отрывок из его книги «Соль».
***
Фанни поднялась наверх, открывая по дороге все окна, вдохнула уличный воздух. Машина Матье выезжала с аллеи; она мельком увидела его профиль в отсветах стекла. Солнце выгнало детей из домов. Она посмотрела на соседских ребят, которые резвились на лужайке с шоколадным лабрадором. Поодаль урчала газонокосилка. Апатичный ветерок донес до нее запах свежескошенной травы. Фасады домов были белые, розовые, желтые, ставни ярких цветов. Не имея возможности сделать свои жилища своеобразными по форме, все старались отличиться от соседей деталями, обустройством садов, излишне декорированными балконами, избытком каменных украшений. В целом все смотрелось великолепно. Достаточно было пройтись по аллеям и тупичкам, чтобы убедиться, что здесь живут любящие семьи, добрые люди. Никто из них и помыслить не мог бросить тень на картину этого рекламного счастья: дети на велосипедах непрестанно носились по улицам, заезжали в любой сад под благосклонным взглядом взрослых, матери расстилали простыни на траве и кормили грудью младшеньких, соседи были донельзя любезны и то и дело здоровались через ограды. Когда-то она гордилась, что принадлежит к этим людям, тоже выставляет напоказ комфорт их уровня жизни. За этот достаток, победоносно думалось ей, она долго боролась и достигла его, когда все предрасполагало ее к повторению портовой жизни в Сете, пролетарской и трудовой. Она искренне любила пройтись по коттеджному поселку, когда лето, казалось, останавливало жизнь в пьянящей истоме и никому бы и в голову не пришло нарушить беззаботность, которая от детей передавалась взрослым. Настоящему тогда не было конца.
Она вошла в спальню. Матье сел на кровать, и отпечаток его тела остался на покрывале. Костюм, который Фанни выбрала на сегодня, лежал на спинке стула белого дерева в углу комнаты. До нее доносились басы музыки, которую любил слушать ее сын и в которой она ничего не понимала. Может быть, надо было предложить ему поехать с ней в город? Он стыдился ее, на улице шел на несколько шагов впереди. Надо ли ей спросить о его планах на предстоящий день? Он встретит ее в дверях своей комнаты как непрошеную гостью, она поймет, до какой степени ее присутствие его раздражает, ему даже не надо будет ничего говорить. Фанни махнула рукой.
Дурнота, накатившая в кухне несколько минут назад, не прошла и повергла ее в растерянность. Бремя дома, ее одиночества, ее удаленности и коттеджного поселка вокруг пригибало ее к земле и грозило расплющить на полу. В сорок шесть лет она порой остро ощущала искаженность своей жизни, кривизну своей реальности. Эти мгновения были мимолетны, но вызывали дурноту, возвращавшую ее к бездне, которую разверз в ней уход Леа. Однако уклониться от этого дня она не могла и должна была проявить упорство, чтобы вернуть его в русло. Фанни села на край кровати, туда, где Матье зашнуровывал ботинки и где остался след его одеколона. Она посмотрела на свое отражение в зеркале, в которое любила смотреться в те редкие разы, когда они занимались любовью. В нем отражались спина и ягодицы Матье, когда он копошился на ней. Она была зрительницей встречи их тел, представляла себя одной из тех, других, которых он желал больше, чем ее, этих женщин, которым Фанни в конце концов стала сопереживать, даже не зная их, как будто они были иным воплощением ее самой в другой реальности, где смерть Леа никогда бы не случилась. Она поправила прическу. Урчание газонокосилки за окном удалялось, но все еще долетало до нее. Ветер приподнял тюлевые занавески, и яркий свет вдруг затопил комнату, лизнул ее шею и лицо, налил тело тяжестью и развеял дурноту. Теперь она чувствовала себя хорошо, скользя по поверхности видимого, тоже эфирная, воздушная. Фанни легла на кровать. Шелест занавесок и свет рисовали под ее веками промельки форм; расплавленные пятна скользили перед ней по горизонтали, оседая под своей тяжестью, и каждый отсвет становился бликом на гребне волны, светящейся пеной. Ей пригрезилась сцена, которую они пережили, но о которой она никогда больше не вспоминала потом, хотя это был один из тех моментов счастья и восторга, полнота которых — привилегия детства. Было условлено, что Арман отведет их к морю. Лежа на кровати, Фанни вновь видела, как они спускались в порт по узким улочкам Сета.
Луиза держала Жонаса на руках. Альбен с Арманом шли впереди. Они шагали так, будто были одни, но Фанни чувствовала по оживленности матери, по ее бодрому шагу, как она горда, что идет через город со всей семьей. Она не могла бы сказать, ходили ли они к морю раньше, но была столь же возбуждена от перспективы провести вместе день, сколь и от другой — проникнуть в тайну, разгадать отношения отца с морем. Фанни знала порт и пляжи, мать часто водила их туда, и они часами купались, но для нее существовало два моря: то, что всегда было рядом, отливающее синевой и зеленью, с запахами водорослей и песка; и то, другое, о котором отец молчал и которое, однако, царило в семье, это море без горизонта, без суши и без дна, черное и холодное, то щедрое, то беспощадное. По крайней мере, таким она его себе представляла, и до сих пор, когда думала об отце, ей виделся моряк на смолисто-черном просторе, капитан Ахав.
Соль Твердый переплет
Погода стояла прекрасная. Ситцевое платьице на ней, позволяло теперь узнать на снимках девочку, которой она была когда-то. Жонасу едва исполнился годик. Он был на руках у матери, у ее полной груди, покрасневшей от солнца в глубоком вырезе. Она любила мать такой, какой та была после рождения Жонаса: толстой и всем нутром привязанной к ее брату. Фанни наблюдала кормления и пугалась того, с каким упорством Жонас силился проглотить грудь. Она открывала для себя семью, нерасторжимые узы крови, когда они спускались к порту. Ничто не могло нарушить упорядоченность и безмятежность, которые ее отец и ласковое тепло лета решили подарить этому дню. Свет в ее воспоминании был плотным. Он окутывал неподвижностью фасады и колыхал асфальт мостовых. Позже Фанни возненавидит Сет, его разномастно покрашенные дома, вездесущую грязь на камнях, неряшливые набережные, где валяются сети, мусорные бачки и контейнеры, выплескивающиеся на тротуары лавки. И неумолчный рокот моря. Она поклянется уехать подальше от города, бежать на сушу. Они с Матье поселятся в Ниме, действительность никогда не дотягивает до мечты. Ей удастся, по крайней мере, не видеть постоянно перед глазами моря. Для уроженцев Сета жить вне его уже означает измену родине. И в глазах своего отца она была изгнанницей. В то лето она ничего не знала о том, что будет дальше. Ее любовь к обоим родителям еще была назамутненной. Она жила в настоящем, не сомневаясь, что ему не будет конца. Это был ее город, солнце припекало голые плечи, и это радовало, она с вызовом смотрела на моряков, сидевших за столиками на террасах. Они шли из верхнего квартала через сердце города, чтобы родители поприветствовали знакомых. Открывались окна над переулками, семьи напитывали город шумной суетой.
Следующая картина перенесла ее в порт. Приставив руку козырьком к глазам, она смотрела на корабли торгового флота, проржавевшие гиганты, равнодушные к течениям порта. Вода с плеском билась об их борта. Они с Альбеном различали косяки рыб, лавирующие вдоль железных боков, покрытых панцирем из ракушек и морских ежей. Дух порта был частью ее, ей достаточно было вызвать его в памяти, чтобы возникли испарения стоячей воды, просоленный воздух, запахи стали и дерева от нагретых солнцем суденышек; полотнища, сети и паруса, отяжелевшие от водяной пыли, и морской простор. В тот день запах порта был запахом их общего счастья, и ей казалось, будто она и сейчас чувствует его со своей кровати, через окно, открытое на коттеджный поселок. Маленький парусник, на палубе которого она видела отца, учившего Альбена править, — принадлежал ли он им? Мать с Жонасом и она остались на пристани, и Фанни провожала взглядом голые красные спины брата и Армана. Луиза махала им ручонкой Жонаса.
— Посмотри, — говорила она, — посмотри на них.
Потом поворачивалась к Фанни и опускала руку ей на затылок.
— Все хорошо, милая? Нам хорошо здесь, правда?
Фанни с жаром соглашалась. Случается, что созерцание лица, такого знакомого, что оно больше ни о чем нам не говорит, воскрешает на миг изначальный отпечаток, который наложили на нас черты, выражение. Так, искаженный временем образ матери ни разу не возвращался к ней тем, прежним, до этого утра, как и ее чувство обожания к этой женщине, которую она с годами станет презирать. Арман поднимал парус, и полотнище окутывало небо, затеняло их лица, давая ей ощутить восторг Альбена. Фанни его понимала. Она разделяла его чувство перед великолепным телом отца, игрой его дельтовидных мышц под кожей. Луиза сияла от гордости, стоя на пристани с ребенком на руках. Они готовились выйти в море, как будто проникли в тайну богов. Прогулка должна была открыть им несказанное, связь Армана с этой безбрежностью, на которую выходил старый порт. Однако воспоминание гасло здесь, на этой картине: Луиза тянет ручку Жонаса к паруснику. Ослепительный простор. Фанни пыталась представить их в море, угадать, как по-разному их удовольствие растянулось на весь день. Быть может, день этот был самый обычный и удовольствия непритязательные. Быть может, годы сосредоточили общую радость в неподвижности этого снимка в порту до того июньского дня, когда Фанни задремала в спальне. Вряд ли она спала. Она одновременно сознавала свое тело на кровати и каждого из них на пристани, в ожидании прогулки по морю. Поднявшись, она испытала возбуждение, которое спальня и одежда на спинке стула быстро рассеяли. Фанни была немного сконфужена, раздражена тем, что императив ужина вырвал ее из этой грезы. Образ матери снова стал тусклым и пустым.
Она аккуратно сложила одежду и направилась из спальни в ванную. Перед комнатой сына она помедлила. Постучала и застыла в сумраке в ожидании ответа. Фанни надеялась, что он не пойдет с ними вечером, не будет присутствовать при этом зрелище их всех, чужих друг другу, их неизбежной разобщенности. Так далеко от того дня в порту, она стояла, прислушиваясь, посреди коридора, и костюм мялся в руках.
— Чего? — спросил наконец Мартен.
— Это я, милый, это мама. Ты собираешься на ужин сегодня вечером?
