Рейтинги
Мы публикуем отрывок из книги «Укрощение красного коня» — нового ретро-детектива российской писательницы Юлии Яковлевой, автора бестселлера «Вдруг охотник выбегает».
***
Увидев в окне смеющееся солнце, Зайцев приуныл. Заскучал по серенькому тусклому ленинградскому свету. И тут же сказал себе: «Глупости».
Чем больше Зайцев разговаривал с курсантами и преподавателями, тем больше сам чувствовал себя мухой на блюдце с чем-то липким. И ядовитым.
Или это все-таки оттого, что он дурно и беспокойно спал с самой первой ночи здесь?
«Надоело уже», — проворчал он солнцу. Откинул простынь (от одеяла он давно отказался), дал телу немного остыть — и начал одеваться.
Пуговица оторвалась внезапно и мягко, как обычно и бывало с дрянными нитками ленинградского производства. Подпрыгнула на полу и тут же укатилась. Пуговица была с брюк. Иголки у Зайцева не было. Это плохая новость. Хорошая: на брюках оставалась еще одна пуговица. Зайцев решил: сойдет, не свалятся.
Потом потрогал щетину на подбородке — бриться было лень: сойдет. И тут же рассердился сам на себя. Отвернул края рукавов, глянул — постирать не мешало бы. Понял, что Новочеркасск, с его садами, пылью, жарой, ленивыми улочками, действует на него разлагающе. В Ленинграде он бы так ходить не стал. Не смог. Зайцеву стало досадно. Увидел свои пропыленные, давно не чищенные ботинки.
— Товарищ Патрикеева! — как-то слишком громко крикнул он.
— М-м-м, — безмятежно отозвалась за занавеской хозяйка.
— У вас иголки с ниткой не будет? — нетерпеливо потребовал он.
— Отчего же не будет? Где-то была.
Эта ее лунатическая манера вести хозяйство нимало его не беспокоила прежде. Но тут он с трудом подавил бешенство. Как она уроки только ведет? В этой школе своей. У самой в голове... мухоморы!
Что школа уже на каникулах, он совсем забыл.
— Не одолжите ли?
— Одолжу, конечно. Где же я ее видела?
Зайцев рассвирепел. Весь мир, казалось, держался на этой проклятой пуговице. Все его расследование тоже от нее зависело. Все его недовольство — дурацкой Зоей, навязанной в попутчицы, дурацким ККУКСом с его лощеными офицерами-преподавателями и курсантами, дружно стоявшими на страже фасада, всем этим слишком пыльным, слишком жарким, слишком пахучим городком — сдерживалось одной этой пуговицей. И теперь она оторвалась.
— Так дайте же! Пожалуйста!
— Аюшки? — невпопад спросила Патрикеева.
Зайцев рывком откинул занавеску, вышел на хозяйскую половину. Занавеска, которой был выгорожен угол для Зои, сдвинута.
— А товарищ Соколова где?
— Совершает моцион, — отозвалась важно Патрикеева.
Зайцев понадеялся, что у Зои хватит благоразумия держаться тени. Но в принципе был рад, что она ушла. Только Зои («беременность — не болезнь!») сейчас и не хватало.
Патрикеева стояла посреди комнаты на табуретке.
В руке полотенце.
— Я ловлю осу, — объяснила она, встретив взгляд Зайцева. — Возьмите сами, а?
— Где?
— Ась?
— Взять — где?
— Да вон там сундук. В нем поищите. Вроде там было.
Зайцев двинулся к сундуку.
— А, нет. Я забыла. Не там. А на полочке. У двери. Шкатулка на полочке.
— Где?
Патрикеева махнула рукой.
Шкатулка, деревянная резная, к счастью, точно была на полочке. Зайцев постарался перевести дух. В конце концов, Патрикеева ни при чем. И пуговица тоже. Это все жара, это город, это бессмысленная поездка. Он открыл шкатулку. Моточки ниток и тесемок, наперстки, булавки, подушечка с иголками. Ножницы.
И тут увидел надписи.
Почти оттертые, почти смытые, бледные. Надписи на дверном косяке. Черточки — и надписи.
«Елена. 1920».
«Михаил. 1921». «Елена» — а черточка повыше: Елена, значит, старшая.
В 1923-м появился, вернее, научился стоять на двух ногах Павел, самый маленький. Елена, Павел, Михаил росли, как маленькие деревца, догоняя друг друга.
А орфография дореволюционная. Зайцев с непонятной ему самому бережностью — как будто касался не дверного косяка, а детских головок, — провел пальцем снизу вверх. Лента сантиметра, меряющая чье-то семейное счастье. Не Патрикеевых, у Патрикеевых детей не было.
Меряла, меряла — да оборвалась.
1930 — последняя метка. Его палец замер. В прошлом году оборвалась.
Зайцев задумчиво постучал пальцем. Вспомнил вчерашнюю бабу с ведром, волчий взгляд: «Дом подхорунжего? А где Патрикеевы живут — не знаем».
Ничего странного. Люди жили здесь и переехали — объяснил он собственной тревоге, непонятно с чего засосавшей где-то у желудка. С Еленой, Павлом и Михаилом. И наперед знал, что неправда: люди, когда переезжают, берут с собой сундуки. И подушки. И кастрюли. Какая мать семейства не захватит свою шкатулку с иголками и нитками? Что шкатулка эта — не Патрикеевой, он почему-то знал, он это понял.
Патрикеева была не из тех, кто зашивает, латает, штопает, — она была «выше этого». Обычной неряхой.
— Товарищ Патрикеева! А, товарищ Патрикеева? А кто эта Елена? И Михаил? И Павел? — нарочно легкомысленно спросил Зайцев. — Родственники ваши?
Патрикеева стояла у окна, протянув к стеклу руку. И только обернулась, беспомощно, кривовато улыбнулась. Рука ее была будто приклеена.
— Что это вы?
— Оса, — ответила она.
Зайцев подошел. Патрикеева прижимала круглые края стакана к оконному стеклу. Оса ползала внутри, билась о граненые стенки. Срывалась, ползла. Снова билась своей хитиновой головой.
Патрикеева не могла отнять руку. И что делать с опасной пленницей, тоже не знала.
Зайцев дернул медный крюк. Толкнул раму. Стеклянные ворота прянули наружу. И оса вылетела в сад. Как пуля, только легче и медленнее.
И тут только Зайцев увидел, что туловище Патрикеевой туго обтягивает шелковая блузка с галстучком. Похожая на Зоину. Зоина блузка. Жемчужные пуговки едва сдерживали тонкий шелк и готовы были потерять свои круглые головки под напором телес изнутри. Зайцев даже не сообразил, что взгляд его уперся хозяйке в грудь, что уж никак приличным не было. Хуже того — совсем не имелось в виду.
— Вы, товарищ Зайцев, завтракать — готовы? Завтрак — на столе!
Патрикеева так растерянно и панически глянула на Зайцева, что он убрал свой вопрос, как убирают напрасно протянутую для пожатия руку.
— А нитки? — с опозданием окликнула уже закрывшуюся дверь Патрикеева.
