Бердяев, Лосев, Лихачев о «русском Леонардо да Винчи»
Павел Флоренский (1882 — 1937) — православный священник, богослов, религиозный философ, ученый и поэт. Современники называли его «русским Леонардо да Винчи». Помимо богословских и философских работ, он оставил после себя труды по инженерному делу, физике, математике и прочим наукам. Это был удивительный человек с трагической судьбой. Флоренский был арестован в 1933-м и осужден на десять лет. А спустя четыре года приговорен к высшей мере наказания и расстрелян. В 1928-м у него была возможность эмигрировать, но он решил остаться в России...
Мы собрали воспоминания современников об отце Павле Флоренском.
«По мере того как я слушал его, он меня побеждал: умирающим голосом; он лепетал о моделях для „эн“ измерений, которые вылепил Карл Вейерштрасс, и о том, что-де есть бесконечность дурная, по Гегелю, и бесконечность конечная, математика Георга Кантора; вспомнилось что-то знакомое: из детских книжек; падающий голос, улыбочка, грустно-испуганная; тонкий, ломкий какой-то, больной интеллект, не летающий, а тихо ползущий, с хвостом, убегающим за горизонты истории; зарисовать бы Флоренского египетским контуром; около ног его — пририсовать крокодила!»
«В чем же принципиальная целостность мировоззрения по П. А. Флоренскому, что из оставленного им наследия надлежит усвоить нашей эпохе? П. А. Флоренский, сложившийся как мыслитель в среде слияния культур русской и кавказской, европейской и народной, светской и церковной, — один из первых возвестил русской интеллигенции о гибельности бездуховного пути. И то, что наше время настойчиво обратилось к истокам и родникам русской культуры и духовности, к поискам вечных истин свидетельствует, что П. А. Флоренский был прав в своих прозрениях.
Его сравнивают с Леонардо да Винчи, Б. Паскалем. Это говорит о том, что Флоренский — явление не только русской, но и мировой культуры.
Однако у П. А. Флоренского есть черта, которая делает его преимущественно русским мыслителем. Как у всякого русского мыслителя, слово П. А. Флоренского всегда искало опоры в утверждении себя через явления жизни, в воплощении, в деле.
Это, несомненно, обострило и сделало неизбежным трагический конец жизни П. А. Флоренского».
«Отец Павел любил быть оригинальным. И был таким. В своих выступлениях он часто вызывал живую реакцию аудитории. Вот и тут, употребляя слово «магия» совершенно правильно — в широком смысле, раздражал слушателей. Это было часто. Например, обвинив в протестантизме Хомякова, а ведь в свое время была мысль о его канонизации. Хомяков предложил понятие Церкви — «это есть организм жизни и любви, или, точнее, жизнь и любовь как организм». Отец Павел нашел здесь прямой протестантизм: организм — это понятие научное, любовь — абстрактное, истинная любовь — тем более. У отца Павла спросили: «А Вы-то какое определение предложите? — А я не предлагаю нового, оно есть у апостола Павла, Вы его должны знать: „Церковь есть тело Христово“. Тело конкретнее организма, а верующие — это части тела, организма».
«Он задавил в себе замечательного ученого, математика, филолога, быть может, исследователя оккультных наук. Он больше обращен к частному, чем к универсальному. Он любит тонкую, художественную, филигранную работу, детальное исследование, научные миниатюры. Он — ювелир. Слабее в нем творческий синтез. В нем есть углубленность, но нет полета, нет шири. Ученый в лучшем смысле этого слова и своеобразный художник-стилизатор в нем преобладают над мыслителем и философом. Он кокетничает своими ювелирными филологическими изысканиями. У него больше литературы, чем философии. Как неприятна литературность в живописи для того, кто с любовью ищет живописных откровений, так неприятна литературность в философии для того, кто с любовью ищет откровений философских. Свящ. Флоренский все-таки схоласт, хотя в более тонком, не семинарском смысле этого слова. В нем нет свободы и полета философа. Его „православная теодицея“ есть самоспасение, налагаемая на себя и на Других узда, а не свободное искание истины и божественной премудрости. В его путях познания нет свободы».
«Отец Павел был для меня не только явлением гениальности, но и произведением искусства: так был гармоничен и прекрасен его образ. Нужно слово, или кисть, или резец великого мастера, чтобы о нем миру поведать. При этом он сам не только родился таким, но был и собственным произведением духовного художества, для чего ему была присуща вся тонкость духовного и художественного вкуса. Черты его внешнего лика запечатлены на известном нестеровском портрете: благодатная тихость и просветленность, образ как бы некоего небожителя, который, однако, был сыном и земли, ее тягости изведал и преодолел».