Отрывок из нового романа британского сатирика
Тибор Фишер — британский писатель-сатирик. Творчество автора неоднократно отмечалось литературными наградами, а один из его романов вошел в шорт-лист престижной Букеровской премии в 1993 году. «Как править миром» — его новая книга. Мы публикуем из нее отрывок.
***
Циклон Энни уже прижимает к уху мобильный телефон, очевидно, чтобы был предлог не разговаривать с нами и не заходить со мной в лифт. Но смотрит на Джека. Конечно, она обратила внимание, как нелестно он отозвался о Джо’не. Джек совсем спятил? Один из соперников выбывает из гонки? Или он делает вид, что спятил? Может быть, это ловушка? Я прямо вижу, как у нее в голове крутятся шестеренки, просчитывая все возможные варианты.
— Что мы здесь делаем? На хрена нам это надо? — говорит Джек.
Я никогда бы не подумал, что соглашусь с человеком, явившим миру столь глубокий и содержательный часовой фильм о «Мисс Сирии» и являющимся ведущим специалистом в вопросе выбора дворецкого, но эти слова он прямо-таки снял у меня с языка.
Его единственная беда: зря он вышел из райского сада. Ему прекрасно жилось на уютном участке, где он плясал бугалу с супербогатыми, продвигал никому не известные малодоходные конкурсы красоты и тестировал клюшки для поло. Да, над ним потешались, но ему следовало бы учесть, что большинство потешавшихся — и я в том числе — если пока и не роется по помойкам и не ищет картонки, чтобы прилечь под забором, то уже очень к тому близко.
Он замечательно провел время в Дамаске с мисс Сирией и ее подругами. Он прекрасно освоился и, проработав на телевидении двадцать лет, вдруг поклялся себе, что на этот раз снимет правильный фильм. Правдивую, серьезную аналитическую программу. Которую будут показывать на настоящих кинофестивалях. Настоящую документальную хронику. О реальных событиях. О реальных людях. Без Джека, ухмыляющегося в каждом втором кадре.
Бесплатный совет начинающим журналистам. Если ты приезжаешь в чужую страну и повсюду видишь портреты одного и того же вождя и учителя: в каждом кабинете, в каждой школе, в каждой больнице, в каждом гараже, в каждой конторе и каждом общественном месте — то неважно, какими довольными выглядят люди. Неважно, как чисто на улицах городов. Здесь явно что-то не так.
Джек снял фильм об Асаде. Как Асад поднял Сирию с колен. Как хорошо он образован. Какой он дальновидный. Какая у него замечательная жена. Как его любят в стране. Как каждый школьник мечтает быть на него похожим. Какой шикарный в Дамаске зоопарк. Все были счастливы.
Фильм вышел в эфир за пару месяцев до того, как Асад принялся травить газом и морить голодом собственных граждан и бомбить больницы, добивая выживших. Лев в зоопарке был съеден.
Можно было предположить, что после такого документального фильма — после такого стыда и позора, после такого чудовищного заблуждения, после того, как ты всячески восхвалял массового убийцу, — тебе вообще запретят снимать документальное кино. Что твое журналистское удостоверение разорвут в клочья у тебя на глазах. Что тебя больше не пустят на порог телецентра. Разумеется, нет. Это телик. Хотя Джек так и остался всеобщим посмешищем.
У меня есть дела поважнее, чем анализировать намерения Джека. Я мчусь к лифту и уже мысленно поздравляю себя, что отделался от этой шайки, но следом за мной в лифт проскальзывает Эдисон. Интересно, зачем?
— Бакс, Бакс... — Эдисон делает паузу. Он, как мы помним, задумчив, вальяжен и нетороплив. — Бакстер, — говорит он, чтобы показать, что помнит мое полное имя (что даже как-то умиляет после того, как он предлагал мне интим и совместное ограбление банка), и используя хитрый прием всех мошенников и перекупщиков старых машин в надежде, что если он несколько раз повторит мое имя, меня будет проще одурачить. — Бакстер, как у тебя дела?
К чему вся эта дипломатия? Например, русские знают, что за ними шпионят американцы, а американцы знают, что за ними шпионят русские. Все та же заносчивость и гордыня, все тот же знакомый нам мистер Ги Брис: да пусть шпионят, мы все равно шпионим лучше. Эдисон знает, что у нас с ним борьба не на жизнь, а на смерть, знает, что я не поддамся на эти уловки, и все равно почему-то считает, что может меня обхитрить.
— У меня все хорошо. Как у тебя, Эдисон?
Отбиваю подачу, называя его по имени. Полезная вещь — этикет, позволяет говорить ни о чем и помогает скоротать время, когда ты застреваешь один на один с Эдисоном в лифте. Удивительно, что он вообще со мной заговорил. Потому что формально и неоспоримо он стоит выше меня в нашей иерархической пирамиде благодаря своему полнометражному фильму, пусть и не вышедшему на экраны. Он у нас дерзновенный и высокобюджетный. Или он тоже теряет позиции?
— У тебя все хорошо? Правда, все хорошо? — Эдисон одаряет меня томным взглядом.
Примитивная хитрость. Ты повторяешь вопрос, чтобы подчеркнуть, что это не просто дежурная вежливость, а искренняя озабоченность благополучием собеседника. Потому что тебе действительно не все равно. Разумеется, большинство из нас тут же схватится за возможность пожаловаться на жизнь и выложить все, что давно накипело.
— Правда. — В разговорах с подобными Эдисону — только имя, звание и личный номер. Может быть, что-то про погоду. Не выдавай информацию: ее потом могут использовать против тебя. Думаю, не завести ли разговор о фильмах, так и не вышедших в прокат, но это заведомо проигрышный вариант. — Я слышал, ты был в Сирии.
— Да. — Вальяжная пауза. — Неплохая война, перспективная. Если найдется время. Много секса. — Очередная вальяжная пауза. — Ты нашел сейф Херби?
Он все же не устоял и спросил. Вполне логично. Бей лежачего, и тогда он, может быть, не поднимется вовсе.
— Нет, — говорю я с напускным безразличием, но стараюсь не переигрывать.
Лифт, похоже, застрял на первом этаже. И что, мне теперь сидеть тут с Эдисоном весь день? Мое «нет» вроде бы сработало.
— Слышал про Джима? — спрашивает Эдисон после целой минуты молчания.
Киваю. Я слышал про Джима. Его обнаружили в гостиничном номере в Найроби, где он повесился на собственном галстуке под японскую порнуху с участием осьминогов, включенную на огромном плазменном экране. Что происходит с нынешними мужиками? Ни на минуту не могут оставить в покое свои причиндалы. Единственное, что меня удивило: что у Джима был галстук.
Никто не знает, что это было: самоубийство или несчастный случай. Мой опыт подсказывает, что настоящие самоубийцы — это не наркоманы, не люди в глубокой депрессии и не любители полосовать себя бритвой. Настоящие самоубийцы не проявляют своих намерений, подходят к делу серьезно и вдумчиво, и у них все получается с первого раза.
Полгода назад мы с Джимом обедали. Разумеется, я не хотел с ним обедать. Это была чистой воды дипломатия. Он мог бы выдать какую-то полезную информацию или же оказать мне услугу, ошибочно полагая, что когда-нибудь я отплачу ответной услугой.
Джим опоздал почти на час, пришел какой-то перевозбужденный, а как только мы заказали еду, прошептал: «Я боюсь темноты», свернулся калачиком на полу и принялся рыдать в голос. Он тогда плотно сидел на коксе и заправлялся по несколько раз на дню.
Вызвали «скорую». Сколько я ни объяснял, что он мне не друг и что мне хотелось бы спокойно сесть и отведать цесарку под соусом из чернослива и фенхеля, которую только что принесли, врачи заставили меня ехать с ними в больницу. Меня самого беспокоит, какой я безжалостный и толстокожий, потому что мне до сих пор жаль той не съеденной мной цесарки.
А вот Джима не жаль совершенно. Моя реакция: одним соперником меньше. Что, конечно, характеризует меня не с лучшей стороны. Никто не рождается с желанием радоваться тому, что его ближний умер от удушья за просмотром порнухи, в которой несчастный головоногий обретает бесславный конец в японской йони. Это приобретенное качество.
— По крайней мере, он умер, занимаясь любимым делом, — говорю я.
Лифт наконец-то доехал, и двери открылись. Эдисону понравилось мое замечание, и пока он вальяжно хихикает, я быстренько с ним прощаюсь и скрываюсь в уборной. Надеюсь, Эдисон не увяжется следом за мной, а если увяжется, закроюсь в кабинке.
Выходя из телецентра (читай: сумасшедшего дома), с удовольствием смотрю по сторонам. Приятно видеть, что на улице нет никого, так или иначе связанного с телевидением. На фонарном столбе висит объявление с фотографией важного черного кота. «Это ваш кот?» — написано над фотографией, типичной для многочисленных объявлений о пропавших и найденных домашних животных. Ниже — текст: «Я его съел. Под грибным соусом с белым вином. Было вкусно».
У входа в метро сидит бомж, закутанный в одеяло. Типичный попрошайка с непременной картонной подстилкой и собакой на поводке. Я его часто здесь вижу. Даже в разгаре лета, когда солнце жарит вовсю, город изнемогает от зноя и хочется раздеться до пояса, он все равно кутается в одеяло. Это часть представления. Мне вдруг приходит на ум, что единственное различие между нами — по мне еще не заметно, что жизнь явно не удалась.
Небольшая поправка: в пересчете на ежедневную выручку он зарабатывает всяко больше меня.
Сколько нас таких, рыдающих дома в подушку? Легко храбриться при посторонних, пару часиков на совещании или в офисе, но что происходит, когда ты приходишь домой и остаешься один за закрытой дверью? Ведь это и есть настоящая жизнь? Когда ты один? Может, поэтому мы и не любим находиться в одиночестве?