Отрывок из истории любви, которая вдохновила на создание «Доктора Живаго»
Анна Пастернак — писатель, колумнист и журналист, двоюродная внучка Бориса Пастернака. В своей документальной книге «Лара» она рассказала историю любви великого поэта к Ольге Ивинской, которая вдохновила его на написание романа «Доктор Живаго». Мы публикуем отрывок из этой работы.
На встрече с Поликарповым Пастернак попросил об отмене запрета на почту, который был установлен на три дня. Во время всей этой злобной кампании ничто не угнетало Бориса так, как отказ в доступе к корреспонденции. За полтора года после присуждения Нобелевской премии Пастернак получил примерно 25 000 писем. И теперь переделкинская почтальонша принесла две огромные сумки почты, которая скопилась за предыдущие несколько дней: запрет был снят.
Как и предсказывал Поликарпов, следующий выпуск «Литературной газеты» разбранил писателя, отражая «народный гнев». Однако эти удары смягчались письмами поддержки. Одна анонимная, но особенно памятная записка гласила: «Глубокоуважаемый Борис Леонидович! Миллионы русских людей радуются появлению в нашей литературе настоящего большого произведения. История не обидит Вас. Русский народ».
В этих переполненных сумках были иностранные газеты и журналы с реакцией общественных деятелей и собратьев-литераторов на преследования Пастернака. «Я подарю ему дом, чтобы его жизнь на Западе была легче, — писал Эрнест Хемингуэй. — Я хочу создать для него необходимые условия, чтобы он продолжал писать. Я понимаю, какая, должно быть, раздвоенность сейчас имеет место в сознании Бориса. Я знаю, как глубоко, всем сердцем, он привязан к России. Для такого гения, как Пастернак, разлука с родиной была бы трагедией. Но если он приедет к нам, мы его не разочаруем. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти для мира этого гения. Я думаю о Пастернаке каждый день». Джавахарлал Неру заверял: «Мы верим, что если известный писатель выражает взгляды, противоречащие общепринятым в его стране, его следует уважать, а не подвергать ограничениям». Французский журналист Жорж Альтман заключал: «Я возьму на себя смелость предположить, что Пастернак — гораздо лучший представитель великой России вчерашнего и сегодняшнего дня, чем г-н Хрущев».
«Весь мир знает, что Союз советских писателей предпочел бы, чтобы Нобелевская премия досталась Шолохову, а не Пастернаку, — писал Альбер Камю. — Но его мнение не могло повлиять на Шведскую академию, которая обязана была беспристрастно взглянуть на литературные достоинства обоих этих писателей». Выбор академии, продолжал он, «никоим образом не политический, является просто признанием достижений Пастернака как писателя. Прошло немало времени с тех пор, как Шолохов производил на свет что-то новое, в то время как „Доктор Живаго“ издан во всем мире как несравненное произведение, далеко превосходящее основную массу мировой литературной продукции. Этот великий роман о любви — не антисоветский, как говорят некоторые; он не имеет ничего общего с какой-либо конкретной политической партией — он общечеловеческий».
По словам Пастернака, Альбер Камю стал для него «сердечным приобретением». Борис также завязал переписку с Т. С. Элиотом, Джоном Стейнбеком, Томасом Мертоном, Олдосом Хаксли, Хемингуэем и Неру. Лидия Пастернак писала, что хотя в это время Борис сильно страдал, «в очень большой мере этот триумф духовного счастья был обязан спонтанному выражению любви и благодарности, излившемуся на него в письмах от тысяч людей с разных концов света, ошеломительном, невероятном, не прошенном и совершенно неожиданном после десятилетий разочарований и фрустрации».
4 ноября 1958 года Борис находился в Ольгиной московской квартире вместе с Ириной и Митей, с удовольствием разбирая новую большую порцию писем и посылок. Зазвонил телефон. Ольга попросила Митю сказать, что ее нет дома. Они наслаждались редким моментом совместной беззаботности, краткой передышкой от враждебности, окружавшей их, и не хотели, чтобы им кто-то мешал. И тут они услышали, как Митя, прикрыв ладонью трубку, извиняющимся тоном говорит: «Мать, вождь на проводе!».
Это был Поликарпов. Он объявил Ольге, что пора Пастернаку написать открытое письмо «народу». Его письма Хрущеву оказалось недостаточно.
Борис тут же набросал черновик письма, который Ольга на следующий день отнесла в ЦК. Поликарпов — вполне предсказуемо — сказал, что им с Ольгой придется «немного поработать» над письмом. По словам Ольги, это «была работа завзятых фальсификаторов. Мы брали отдельные фразы Б. Л., написанные или сказанные им в разное время и по разному поводу, соединяли их вместе. Вырванные из контекста, они не отражали общего хода мысли Б. Л. Белое становилось черным».
Награда последовала немедленно: Поликарпов пообещал, что пастернаковский перевод «Фауста» выйдет вторым изданием и что он снимет запрет на работу Ольги и Бориса с Гослитиздатом. Они смогут возобновить свою переводческую деятельность.
Ольга показала Борису письмо, «в котором были почти все его слова, но совсем не было его мысли». Пастернак только отмахнулся. Слишком усталый, чтобы продолжать борьбу, он хотел, чтобы все это закончилось. Ему также были отчаянно нужны деньги, чтобы содержать две семьи — «Большую дачу» и «избушку» — и многих людей, которым он оказывал финансовую помощь. Ольга смотрела, как Борис, «совершив над собой непоправимое насилие», подписал это второе письмо. Оно было опубликовано в «Правде» в четверг, 6 ноября.
Любому вдумчивому читателю «Правды» было очевидно, что Пастернак писал это письмо под принуждением. Письмо объясняло, почему он отказался от Нобелевской премии по литературе, и постоянный упор на добровольность этого поступка наталкивал на совершенно обратный вывод. Там были такие строки: «Когда я увидел, какие размеры приобретает политическая кампания вокруг моего романа, и убедился, что это присуждение — шаг политический, теперь приведший к чудовищным последствиям, я, по собственному побуждению, никем не принуждаемый, послал свой добровольный отказ». В заключение «Пастернак» писал: «В продолжение этой бурной недели я не подвергался преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Я хочу еще раз подчеркнуть, что все мои действия совершались добровольно. Люди, близко со мной знакомые, хорошо знают, что ничего на свете не может заставить меня покривить душой или поступить против своей совести. Так было и на этот раз. Излишне уверять, что никто ничего у меня не вынуждал и что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое я живу, и за людей, которые меня окружают».