Цитаты из книги Исповедь старого дома

— Хотеть и стать — разные вещи, Нука. Нужны данные, понимаешь? А у тебя их нет.
— С чего ты взяла? Дело не только во внешности!
— Конечно, — вынужденно согласилась Аля. — Нужен талант.
— Почему ты считаешь, что у меня его нет?
— Потому что на детях природа отдыхает.
— Ты даже ни разу не видела, как я играю.
— У меня нет времени ходить на дурацкую самодеятельность.

Отец стал терпимее ко всему окружающему миру, и Мишка сам не заметил, как его зависть к сестре переросла в благодарность. Да, не стало веселых посиделок на кухне с разговорами о театре, литературе и мужчинах, да, не прибегали веселые аспиранты, никогда не отказывавшиеся решить мудреную школьную задачу по алгебре. Да, никто не интересовался его сочинениями, контрольными и планами на будущее, но — Мишка не мог этого не замечать — вместе с несчастьем в доме воцарилось счастье.

Мишка не узнавал отца. Обычно жесткий и несентиментальный, доходивший до абсурда в своей косности, он превратился в человека мягкого и зависимого. Зависимого от маленькой девочки, отстающей в развитии и умственном, и физическом, слабенькой и глупенькой, беззащитной и несмышленой, девочки, которую он любил безгранично и в заботах о которой проводил дни и ночи напролет.

Аня эти сплетни ненавидела. Отчасти за то, что они были истинной правдой. И сознание того, что ее действительно можно и нужно жалеть, делало существование невыносимым. Невнимание матери и прилюдные вздохи бабушки сделали свое дело: Аню, не таясь, называли сироткой и взрослые, и ребятня.

Она никогда ничего не анализировала, неслась вперед, боясь опоздать. Возможно, в слепой страсти, в неуемном желании обладать и в запретности этой связи была для обоих какая-то особая притягательность, которая разрушилась одновременно с обретением законности и дозволенности отношений.

— Статистика — упрямая вещь, с ней сложно спорить, Андрюшенька. Это ведь не я придумала, что женщины способны тянуть лямку гораздо дольше мужчин.
— Это ерунда какая-то! А герои страны? А космонавты? А подводники? Много ли среди них женщин?
— Это не лямка, это рывок, усилие. И человек, его совершающий, видит цель и знает, зачем он это делает, к чему стремится. А вот ждать всех этих героев страны, космонавтов и мореплавателей — это, Андрюша, хомут хуже некуда.

— Лена, я прошу тебя, дай шанс! Дай шанс мне, нам, ей! Я так хочу узнать, увидеть, какая она…
Какая она, все узнали через пять месяцев. Мишка смотрел на туго спеленутый комочек и раздумывал, как такому маленькому, почти прозрачному существу может разом принадлежать целая вереница медицинских диагнозов. Лично он с трудом мог запомнить три: синдром Дауна, церебральный паралич и врожденный порок сердца.
Бабушка бесцельно бродила по квартире и охала, то проклиная неразумного зятя, то, когда не слышал «неразумный зять», злого боженьку.

Любимый муж попросил ее посвятить жизнь больной дочери, и она делала это покорно и безропотно, не противясь судьбе и не обращая внимания ни на какие проблемы, которые не входили отныне в круг ее интересов: анализов, медикаментов, методик и схем, которые предлагали все новые и новые светила медицины.
Светил приводил отец. Он развил бурную деятельность; Мишка не понимал, что скрывается за таким решительным намерением изменить ситуацию: действительная слепота и глухота к реальности, обычный страх и нежелание взглянуть правде в глаза или праведное и завидное умение надеяться и ждать вопреки всему?

...врачи даже до Мишки добрались с объяснениями, что дауны — это не такие дети, как другие, и не более того. Слово могли вычеркнуть из лексикона, но не из мыслей мальчика. Подростки — максималисты. Все либо черное, либо белое, поэтому ненормальность воспринималась пятнадцатилетним юношей как совершенно очевидная и неоспоримая. Но его отпугивало от нее не это. Многие другие на его месте были бы счастливы, что родители мало озабочены, где он бывает и что делает. Никто не контролировал его, никто (наконец-то!) не поучал, никто не лез в душу. А Мишка почему-то страдал и поэтому никак не мог полюбить маленький несчастный кулек, отобравший у него материнское внимание.

— А ты? Что будешь делать ты?
Теперь уже Аля смотрела на мать, сочувствуя ее недальновидности и простоте. Разве можно было не понимать таких простых, таких очевидных вещей? Аля устала быть просто Алей. Она собиралась вернуться к тому, кем была на самом деле, снова стать блистательной, несравненной Алевтиной Панкратовой. Аля возвращалась на сцену. А те, кто недоволен, — прочь! На обочину! Куда подальше! Места на кладбище на всех хватит.

Глаза ее наполнились слезами, которые тут же заструились по щекам, скатываясь ровными дорожками и исчезая за воротом кофты. Женщина посмотрела на Михаила долгим, немигающим взглядом и сказала, наконец, тихо и глухо, так, как и должна была: — Он стал ненормальным.
— Муж?
Молчание.
— Муж?
— Ре-е-е-бенок, — вырвала она из своей груди еле слышный крик и потом, будто от облегчения, зарыдала громко, надрывно, уронив голову в руки и ничуть не стесняясь священника.
Если бы не была она так поглощена своей трагедией, если бы не позволила эмоциям захватить себя целиком, она бы заметила, какой удивительно странной оказалась реакция Михаила на ее слова. Щеки его побледнели, на лбу выступила испарина, а рука непроизвольно потянулась к шее, словно хотела ослабить узел воображаемого галстука. Теперь Михаил смотрел немигающим взглядом на ее трясущиеся плечи и вздрагивающую в ладонях голову. Смотрел и не видел. Слушал ее плач, а слышал совсем другое.
— Она никогда не будет нормальной, ты понимаешь?

— Понимаете, мы ребенка очень хотели. Два года старались…
«Кто старался-то? Ты или твой женатик?»
— …Так радовались, когда все получилось…
«Радовалась! Давай-ка, называй вещи своими именами. Думала небось, что теперь он бросит свою благоверную и упадет в твои распростертые объятия. Нет, возможно, мужики и козлы, но бабы — точно дуры».
— Муж просто преобразился. Светился весь изнутри, будто это он беременный, а не я.
— Муж? — Михаил от неожиданности удивился вслух.

Он притаился за дверью и слушал, как родители решают, становиться ему братом или все-таки нет. — Это безумие, Андрюша, просто безумие. Больной ребенок — это очень тяжело.
— Ты боишься трудностей?
— Я боюсь, что их испугаешься ты.

— Она крохотная и слабая, — почти брезгливо заявила Аля, передавая малышку матери. — На смесях быстро вес наберет. Хотя там, в деревне, если хочешь, можешь кормилицу взять.
— А ты разве не поедешь с нами, Аленька?
— Я?! — Аля едва не рассмеялась.
— А вы? — Мать робко взглянула на художника.
— Мама, ну что ты говоришь! — Аля искренне возмутилась. — У человека выставка на носу, а ты лезешь! Что он там писать будет? Залив? Он, между прочим, не маринист! И кстати, ребенок — недешевое удовольствие. Его, кстати, содержать надо, разве ты не помнишь?
— Помню, Аленька, помню, — мать взглянула на дочь с каким-то странным, совершенно непонятным Але сочувствием. — Только я и другое помню: ребенку нужны родители.
— Вот и будешь ей за родителей, — отмахнулась Аля.

Она пыталась вернуться к чтению, но через несколько месяцев стала книг избегать, как только поняла, что последними произведениями, которые она прочитала запоем, стали именно те, в которых главная героиня избавляется от неугодного мужа преступными способами.

— Экая ты смешная! Настоящие, они в музеях да во дворцах. Кто же их тебе даст? Вот и приходится в контейнеры заглядывать, вдруг хоть частичку того самого, древнего, удастся урвать? Можно, конечно, и новые доски состарить, но это уже не так интересно.
— Выходит, вам здорово повезло, что люди не ведают, что творят?

И гость, и дом не сводили глаз со шкафа. Дом проверял свою память, сопоставлял две картинки (прежнюю и настоящую), рассуждал сам с собой о том, правильно ли он запомнил основной цвет, количество цветов и завитков на рисунке, расположение резьбы и других декоративных деталей. А мужчина… Мужчина замер на несколько секунд от неожиданности, затем нерешительно привстал, присвистнул то ли от изумления, то ли от внезапно охватившего его волнения, бросился к шкафчику и принялся его осматривать со всех сторон, робко поглаживая корпус и повторяя, словно в бреду: «Оно! Оно!»

— Я же сказала: не терпит она ни дублеров, ни конкурентов. И своими руками растить себе смену тем более не станет.

Впрочем, такие воспоминания случались довольно редко. Гораздо чаще на кухне раздавалось:
— А помнишь, как Тамарка надела парик и отправилась к Борьке на свидание, а он ее не узнал и все пытался познакомиться?
— А помнишь, как бутылку портвейна на билеты в Большой поменяли?
— Ага. Пришли, а там Плисецкая в главной партии.
— А помнишь, в доме кино рядом с Лановым сидели?
— А на выставке Дали у служебного входа с Глазуновым столкнулись.
— Вот видишь, как выгодно быть женой академика.
И женщины смеялись, а Мишка восторженно крутил головой и слушал, слушал, слушал до тех пор, пока воспоминания не приобретали опасный характер:
— А помнишь, в Политех бегали?

Любят просто потому, что любят, без всяких причин. И он любил. Любил девушку вполне ординарную, не хватавшую звезд с небес и не обладавшую уникальными талантами.