S.N.U.F.F.

Есть известный украинский анекдот о том, почему на рождественские праздники водку непременно следует закусывать винегретом. «Бо воно ж, куме, таке потім гарне на снігу — як вишиванка!».

Собственно, в эту пару строк вполне можно было бы уместить рецензию на новый роман Виктора Пелевина.

Торжественный замысел. Со­держательный, во всех смыслах слова, результат.

Снафф — это понюшка, доза, первоначально — табачная. Это также кино- или видеозапись настоящего убийства человека (обычно женщины), сделанное с целью последующего распространения для развлекательных целей. Иногда — снятое случайно. В романе это аббревиатура — Special Newsreel Universal Feature Film.

Главный герой — Демьян-Ландульф Дамилола Карпов — словоохотливый и неуклюжий толстяк, дистанционный видеооператор, почти не покидающий пределы своей комнаты, но именующий себя «боевым летчиком» корпорации, снимающей новос­ти и снаффы. Извращенцем его назвать трудно, потому что секс с пластиковой компьютеризированной куклой — одна из норм изображенного Пелевиным мира, таких людей там величают «пупарасы».

Именно людей, потому что оные живут в подвешенном над поверхностью земли гигантском городе-шаре, «офшаре» (свифтовская Лапута). Он называется Бизантиум. Внизу живут орки, ранее называвшиеся урками, потому что жили в Уркаине. А потом все перепуталось окончательно, пока не уравновесилось в виде отношений метрополии — наверху, колонии — внизу. Люди и орки устраивают ежегодные ритуальные войнушки в Цирке, где орков взаправду массово убивают ряженные в людей и чудовищ роботы, посылаемые людьми, а люди все это снимают с помощью летающих видеокамер. Использование газа приравнивается к использованию урана со всеми вытекающими.

Такой оригинальный двуединый мир. Жалко даже, что Уэллс своих «морлоков» и «элоев» придумал в 1895 году.

Две любовных линии. Первая — молодой орк Грым с его барышней Хлоей. Автор скромно намекает на один из пяти канонических греческих романов «Дафнис и Хлоя», напоминая, что он тоже классик, не хуже Лонга, заслуживающий анналов (с двумя «н»). Из подобных междустрочий, собственно, роман и состоит. Но об этом чуть погодя.

Вторая — упомянутый видеооператор со своей куклой-«сурой». Surrogate wife «западает» на орка и сбегает с ним из неумолимо деградирующего матричного «офшара» на воздушном шаре заниматься сексом в девственные леса и пустоши, которые, оказывается, уже не радиоактивны (как в польской фантастической комедии 1983 года «Новые амазонки»). Хлоя, подобраная в «офшар» респектабельным пиарщиком, быстро становится преуспевающей стервой, а посему красиво гибнет. Дамиола Карпов готовится рухнуть на Землю и погибнуть вместе со всем «офшаром». Эдакая Россия будущего, или, говоря пелевинскими языковыми выкрутасами, «Сросия».

Герой думает и разговаривает, как рефлексирующий подросток, компенсирующий пубертатную страсть к видеоиграм и порнографии обильным цитированием «Луркмора» и «Баш.орга». Его ближайшее окружение похоже на временно одетых персонажей «хентай». Словесность орков, определяющих будущее по священной книге «Дао Песдын», чем-то напоминает одновременно Симпсонов и «Южный парк». Отдельной розовой нитью в книге — постоянный стеб над вечно пожилыми феминистками.

«Очень своевременная книга», как сказал Ленин о романе «Мать» Мак­сима Горького. Словарь «крылатых» выражений утверждает, что так отзываются «шутливо-иронически о скороспелом конъюнктурном сочинении».

Но книга действительно очень своевременная. Если тот же Ленин говорил о Льве Толстом как о «зеркале русской революции», то свежее произведение Пелевина — несомненные «дребезги» русской политической, художественной и нравственной культуры.

В былые времена, будучи членом Science Fiction Research Assoсiation, я читал в Оксфордс­ком университете лекцию о динамике социально-политических аспектов в советской фантастике. Меня спросили о корнях ее диссидентства. Я ответил, что в двадцатые годы ХХ века образованные люди, поленившиеся эмигрировать (вроде графа Алексея Толстого, выдающегося российского интеллектуала, поэта, драматурга), вынуждены были пойти на литературную службу к новой власти. Того же Толстого, вне сомнений, сгноили бы на Соловках, не напиши он «Аэлиту» и «Гиперболоид инженера Гарина», заканчивающиеся всемирными революциями под руководством русского пролетариата. Евгению Замятину повезло больше. После критики, последовавшей за публикацией в 1929 году в эмигрантской печати фантастического антикоммунистического романа «Мы», которая привела к исключению из Союза писателей СССР и запрету публиковаться, Сталин разрешил ему эмигрировать. В истории жанра есть еще подобные примеры.

Все это сегодня не утратило актуальности. Напротив — тенденция еще ярче. С одной стороны, Пелевин написал талантливую кремлевскую заказуху с необходимой ритуально-политической канвой. Ни одно мало-мальски заметное произведение в России не обходится сегодня без «хохлосрача». Раньше не могло обойтись без реверансов в сторону компартии и ее вождей. А теперь презрительное сплевывание в сторону хутора Михайловского — такая же обязательная отметка о благонадежности русского писателя.

С другой, — этот отчаянный сдавленный вопль интеллектуала, не желаю­щего разделять грустную советскую судьбу своих предшественников. На­мекающего свободомыслящим людям: «Я свой, просто так сложилось, что мне предложили хорошую цену». И одновременно понимающего всю нелепость таких оправданий. От этой сдав­лен­ности духовность вырывается наружу через самые разные отверстия. «Грустно, когда любимый автор любовно опрыс­кивает мозг читателя мочой», — написала одна из росийских блогерш.

Пелевин — характерный пример русской интеллектуальной истерики в длинном перечне различных имен. Здесь и талантливейший Никита Михалков, и замечательный фантаст и украинофоб Сергей Лукьяненко, и даже «серый кардинал» Кремля Владислав Сурков (с его «Околоноля»). Эти и подобные им «воцерковленные говнометарии», прибегая к пелевинскому сравнению, предчувствуют и предвидят неизбежное «закручивание гаек» в нынешней России, сами непосредственно принимая в этом активнейшее участие. И вроде порой горько кручинятся от такой «маяковщины», но стреляться точно не будут. Не в чес­ти такая самодеятельность, понадобится — власть пришлет кого надо. Конечно, в романе Пелевина ирония плотнейшим образом переплетена с самоиронией, и зажравшиеся «бизантийцы» в произведении отнюдь не милее тупых «орков».

Роман следует обязательно читать, потому что как минимум — нескучный, как максимум — многоуровневый. Множество скрытых и прямых аллюзий превращают книгу в занимательный интеллектуальный квест. Ехидные и едкие замечания об истинной природе отношений между мужчиной и женщиной — фактически отдельный философский трактат, достойный Отто Вейнингера. Замечательный слог и оригинальные постмодернистские выдумки (словом «маниту» в мире Пелевина обозначается одновременно верховное божество, монитор и деньги). Это и лубочная пародия на весь жанр постапокалипсиса в целом.

Текстом можно восхищаться. Автору нужно искренне сочувствовать.

Но потребляя этот культурный продукт, важно помнить: один раз его уже ели.

Олег Покальчук

Источник: zn.ua

Роман этот можно прочитать как социально-психологическую антиутопию, в которой гротескное изображение отдаленного будущего обнажает то, что только формирует сегодня наша цивилизация в качестве своих опорных точек. А можно — как философское эссе о феномене «индивидуального», уже не выступающего в качестве естественного оппонента «родового», — у Пелевина «индивидуальное», получив абсолютную свободу для развития, естественным образом ведет человека (человечество) к самоуничтожению, или, как минимум, к утрате экзистенциальных опор в жизни, и тогда включающиеся на определенном этапе механизмы инстинкта самосохранения предлагают человечеству рациональный вариант «спасения» — замену утраченных опор их муляжами, созданными с неимоверной технической изощренностью. И, соответственно, вопросы религии или, скажем, любви становятся исключительно вопросами новейших технологий, которые включают в действие выданного ими «продукта жизни» и самого человека в качестве комплектующей детали.

При всей как бы лихости — сюжетной, образной, стилистической — пелевинского романа, на чтении его не разгонишься, это текст для медленного чтения, предлагающий пошаговое — по мере развития мысли — разворачивание и усвоение философской метафоры, воплощаемой у Пелевина как раз этим многосоставным образом будущих «технологий жизни».

Сергей Костырко

Источник: russ.ru

Николай Александров

Источник: echo.msk.ru

Книжки и правда были не все ровные. Одинаково хорошие книжки пишут только посредственности. И вот читаю как дружно долбают «SNUFF» и поражаюсь — никто за деревьями леса не видит! Никто не заметил, что книжка — про любовь. (У Пелевина вообще про это не часто.) Про то что она, как и Всевышний, иррациональна, непредсказуема и необъяснима. А как всегда точная и часто черная карикатура на мир, в котором мы живем — любимая игра мастера, орнамент, покрывающий занавес, за которым скрыто главное. И вот все обсуждают орнамент — за занавес не заглядывают.

Я не прав?

Еще, конечно, про конец мира. Кто же сегодня не пишет про конец мира? Только это уже не карикатура и не игра. Это предчувствие.

Боюсь, общее.

Андрей Макаревич

Источник: snob.ru

Меланхолично смекаем: к середине текста аббревиатура получит крутую расшифровку. Кавээнную, но полнящуюся запредельной мудростью. Едем дальше — видим подзаголовок: утопия. Да не простая — с по-скандинавски перечеркнутым о и десятеричным i. Привычно констатируем: смеяться надо. Вернее, тонко улыбаться. Поджидаючи каскада германо-хохляцких реприз. И они будут.

В том числе отменно бородатые, например, про глобус. Но не остонадоевшей Украины, а переливающейся смысловыми оттенками Уркаины. Когда придет черед выкатиться этому глобусу, читатель уже приобыкнет и к оркам-уркам-уркаганам, и к пародийному обыгрыванию малоросской лексики и графики, и к абличительным шуточкам над гнусным глобализмом (офшарность тож). Все в порядке: не верьте погоде — наши календари никогда не врут. Будет нам и елка, и салат оливье, и «Ирония судьбы...» (первая, настоящая — с заливной рыбой и ценным веником), и поздравление президента (то ли нынешнего, то ли предыдущего-будущего). Не подкачал симулякр графа Т., по всем статьям превосходящий так называемый «оригинал», — снова подает нам (сами понимаете, кому) ананасовую воду. Стабильность. Весело, весело встретим... трам-пам-пам.

Не подумайте плохого — это не эквивалент какой-нибудь ненормативной лексемы, что пышным букетом украшают наш и без того праздничный стол (с ананасовой водой и, по удачному давнему слову Михаила Золотоносова, вяленьким цветочком). Это знак растерянности. Как ни стараюсь, а строптивое прилагательное «новый» вколотить в текст не могу. Дергается. Выскальзывает. Скользким хвостом по морде бьет. Как рыба, еще не ставшая заливной. Ничего, и не таких лаврушкой да желатином доводили до кондиции. Чай, смолоду запомнили: новое — хорошо (или плохо) забытое старое, праздники знаменуют стабильность. Годового цикла. И всех прочих. Диким орком быть надо, чтобы чаять чего-то нового. Вы еще скажите: живого!

Меня тут недавно в одном высокоученом сочинении «сосчитали». Там вообще-то про «критику» объясняют — советскую, постсоветскую и достигшую зияющих вершин под знаком «НЛО», каковое сей капитальный труд выпустило. За компанию и я под лошадь (или раздачу) попал — со всеми своими кричащими противоречиями и «кризисом самоидентификации». Мол, Сорокина с Пелевиным (и прочими Акуниными-Быковыми) ВПЗР именую ернически, а Солженицына и Астафьева (добавлю, грешный: Пушкина, Лермонтова и далее по списку) всерьез считаю великими писателями. Простодушные капустники Михаила Успенского (опять добавлю: еще и Льва Гурского, и Евгении Пастернак, и Андрея Жвалевского) взахлеб нахваливаю, а применительно к вышеисчисленным ВПЗР то же словцо произношу с брезгливой миной. Люблю тех писателей, которых люблю, а не тех, что PhD прописал.

И — слушайте, слушайте! — аки троечник, то и дело пересказываю рецензируемые опусы. Понял — начинаю перестраиваться. Возлюбить попсово-элитарную премудрость (художество тож) мне, вестимо, слабо, но от пересказа отказаться — запросто. Во всяком случае, если аттестовать надлежит очередной шеведр. Заодно можно похерить дешифровку политических намеков, киношных аллюзий, научпоповских наработок, лобовых реминисценций и каламбуров, достойных студенческой вечеринки. Кому не надоело — без меня ознакомятся.

Эсхатологизм, трагедию человечества, поиски веры, гимн торжествующей любви, мифопоэтику, претворение страдания в творчество и критику чистого разума (или общества потребления) в новогоднем гостинце «Эксмо» будут выявлять другие — братья по разуму мертвого автора, что в S.N.U.F.F именуются сомелье. У них с самоидентификацией, актуальностью, духовностью, матерщиной, баблом и дискурсопроизводством перебоев не бывает. При любой погоде.

Андрей Немзер

Источник: mn.ru

Мир книги «S.N.U.F.F.» невелик, он ограничен двумя мирами — верхним и нижним. Дольний называется Уркаиной, там живут урки, которых иногда также называют орками. Что сей мир — Россия, пояснять не надо, в тексте это несколько раз отдельно подчеркнуто.

Пелевинский текст, как всегда, полон пасхалок. Скажем, «Косая черта в расшифровке называлась „жижик“ в честь какого-то легендарного европейского левого мыслителя. Она, как объяснял словарь, разделяла частное и общее, которые дополняли друг друга». А бомбу для убийства гомосексуалистов изобрел орк Кутузов — отсылка к прошлогоднему скандалу с блогером, писавшим под таким же ником, которого уволили с его журналистской работы за гомофобные высказывания. Но это, конечно, не главное.

Читатель привык, что очередной роман Пелевина — это своего рода итоговая программа, новости за отчетный период с комментариями от эксперта, который пересказывает их эзоповым языком, а затем переосмысляет, используя свои познания в восточной мифологии и западной философии.

Ровно тринадцать месяцев Пелевин находится где-то в нашем миру, так себе и представляешь, как он подслушивает твой пьяный треп в кафе, из-за плеча подглядывает в твои книгу в метро, внимательно изучает распечатки твоих телефонных переговоров и уж точно 24 часа в сутки мониторит блогосферу и информационное поле. Чтобы в конце периода отчитаться перед тобой же: в этом году в ваш анамнез, гражданин читатель, добавились следующие психозы.

Новая работа Пелевина называется точно так же, как и роман Чака Паланика, — «Снафф», изданный в 2008 году.

Источник: mainpeople.com