Рейтинги
Там Гоголь подмигнет, здесь Башлачев вспомнится...
Чуть больше, быть может, физиологичная, чем пристало русской классике, — но, с другой стороны, у Гоголя с Бабелем тоже телом нет-нет, да и пахнёт, да и «Мелкого беса» мы читали, и Ремизова, и Горького — так что и это всё, пожалуй, «в традиции». Разве что вульгарными классики не бывали, а Буйда себе позволяет. Позволяет и позволяет. К середине книги уже начинает подташнивать от нескончаемого скотства и блядства.
Но это ладно, мы попривыкли.
Зато каждый рассказ (а «Жунгли» — это цикл рассказов, с общими героями, живущими в одном месте) раскрывается как детская книжка с картинками — всё видно, всё осязаемо, под конец непременно заготовлена мораль, с умом выполненная, но вроде как малоприметная, ненавязчивая. Почти.
В первом рассказе — «Лета» — бабушка по имени Лета Александровна раскрывает руки — и к ней сбегается малышня — русская, армянская, прочая. «И хотя она не сказала ничего такого, что могло бы успокоить и одобрить детей, они <...> сгрудились, сбились вокруг нее, облепили, всё еще всхлипывая и дрожа, — а она лишь касалась руками их черных и русых голов, их плеч, лиц, бормоча: «Я здесь... Я здесь...»
Бабушка Лета Александровна — это, понятное дело, Империя.
Во втором рассказе, все, как могут, ищут Бога, и никто не находит. И лишь полубомж Овсенька, тихое, ласковое существо, просыпается ночью оттого, что к его щеке прикоснулся кто-то. Овсенька спрашивает: «Кто тут? Есть кто?» — встает, открывает окно, а там первый снег идет. «Вон чего! — понимает Овсенька. — Это снег пошел...» Но умный читатель-то уже догадался, что это не снег, не снег, а Бог, Бог.
Поселок Жунгли — это, само собой, метафора низовой, навозной, народной России. «Троих сестер-толстушек Веру, Надежду и Любовь Крокодил воспитывал, как мог и умел: кормил пельменями, заставлял менять трусики каждый день, выдавал деньги на школьный буфет, а вечерами трахал по очереди». Крокодил — это герой такой, здоровый парень, в Чечне служил. Жунгли, одним словом! — как африканские джунгли, только с русскими людьми.
В Жунглях подросток продает дворовым пацанам свою дурковатую тетку побаловаться за десять рублей и фонарик. В Жунглях горожане на Пасху ловят черного пса и жгут его, и побивают камнями. Это у них вера такая страстная и страшная. В Жунглях бабы раздевают карлика в бане и принуждают заниматься рукоблудием, а сами хохочут. В общем, всё как издавна повелось у нас на Руси, не узнаёте, что ли?
В Жунглях живет подросток по прозвищу Франц-Фердинанд, под лопатками у него странный нарост — вроде как крылья невыросшие. Подросток все время пытается взлететь, прыгая с деревьев и сараев, и каждый раз ломает то руку, то ногу. В конце концов от бесконечных переломов умирает — и все тот же умный читатель догадывается, что ангелам в наших жунглях и жить нельзя, и улететь отсюда они не в силах. Одни местные крокодилы здесь уживаются — им и достается вера, надежда и любовь — в той мере, в какой крокодилы способны осознать эти вещи.
Буйда своим писательством наслаждается, это чувствуется. Нарисует строчку, отложит ручку, воскликнет шепотом: «Ай да сукин сын!»
«Трахаться с Камелией было то же самое, что воевать со всей Россией — со всей ее ленью, пьянью и дурью, с ее лесами, полями и горами, великими реками и бездонными озерами, с медведями, зубрами и соболями...» Камелия — это такая непомерная, жирная русская девка, надо пояснить. Не сукин ли сын!
И дальше про красу Камелии: «Крутой рыжий лобок пылал, как храм Божий на солнце».
Даже не сукин сын, а натуральная сучара, как выражается один из персонажей Буйды.
Он со всеми героями так: распишет их в самой отвратительной мерзости — и любуется, любуется.
А надо мудрости автору досыпать — и такой товар найдется в его лавочке.
«Ну хотя бы верить надо! А кто верит? Ты, что ли? Да ты даже не знаешь, кто такой Бог», — говорят одной героине.
Она отвечает: «Кабы знала, то и не верила б».
Вот-вот. Не то беда, что Буйда относится к людям с любовной злобой, а то беда, что Буйда слишком знает, как сочинять хорошую прозу.
