Рейтинги
А что если Логика умерла, и теперь не остается ничего другого кроме как оплакивать покойницу и...делить ее недвижимость. А ведь на питерскую квартиру почившей найдется немало желающих. В числе потенциальных наследников загадочный и циничный бывший завсегдатай психиатрической лечебницы Тикай Агапов. Что за отношения связывали его с Логикой и не надеялся ли он при ее помощи поймать куда более крупную рыбку — Истину? Во всем это предстоит разобраться читателям и поклонникам абсурда.
В книге Микаэля Дессе соединились лучшие традиции Даниила Хармса, Эжена Ионеско и других классиков-абсурдистов, а также непередаваемая атмосфера инфернального Петербурга. Потому уж если встречаться безумцам в поисках ответов на важные и неважные вопросы, то где, как не в Северной столице. Микаэля Дессе уже называют революционером в мире интеллектуальной литературы, поправшим даже законы абсурда: у писателя не только свой уникальный стиль, но и необычная манера выстраивать сюжет. Все в безумном мире Дессе не то чем кажется, смерть прикидывается жизнью, а сумасшедшие оказываются самыми нормальными. Куда выведет этот бесконечный лабиринт безумия — покажет только время. Или нет.
Рассмотреть «Непокой»: иллюстрации Лолиты Рудаковой
Мне давно хотелось посотрудничать с Лолитой Рудаковой. Я подписан на нее в соцсетях (superbmunchkin), куда она выкладывает свои работы – в основном обложки музыкальных альбомов, решенные в минималистичном ключе. В моем личном топе «рисующих дизайнеров» она точно где-то в первой тройке. В конце концов я ей написал и предложил представить свое видение Нини из «Непокоя». Портрет вышел невероятный, и мы договорились еще на несколько иллюстраций. Вот что получилось.
«Среди осколков, разлетевшихся по коридору, оказался футляр. Он бряцнул о стену меж прутьев и закружился на утоптанном ковре. Тикай подобрал его — обычный древесного цвета футляр без опознавательных знаков — сдул с него керамическую пыль и открыл. Внутри оказались солнцезащитные очки с оправой для стекол в виде сердец и записка: „Желаю тебе сердце в грудь, а пока вручаю два фиктивных на нос. С любовью“».
«Почти две тысячи пар глаз, которым нет дела до Анны Сонтаг. Даже отчий взор был обращен ввысь, когда хор херувимов ознаменовал явление библейского папаши. Небеса разверзлись, демонстрируя толпе дно колоссального тэцубина. Явление вызвало у нее не просветление, а недержание. Отец ведьмы упал в обморок еще до того, как показалась могущественная рука, занесшая чугунную благодать над лобным местом. С безупречной точностью поместив чайник на макушке столба, рука спешно воспарила кверху, назад в занебесную».
«Кое-кто скажет, что нельзя судить творение по его творцу, и баста, но я знаю пару исключений. Взять вот бога. Как вы знаете, создатель прикидывал внешний вид мироздания в кромешной тьме. Это многое объясняет. Он сказал: „Да будет свет!“ — и пока его глаза привыкали к этому самому свету, он работал на тяп-ляп. Вышло немало нелепостей вплоть до утконоса и секвойи (другие деревья дразнят ее дылдой). Сравнительно прилично вылепился только человек, потому что „по своему образу и подобию“, но, ко всеобщему несчастью, он унаследовал от своего создателя творческую безалаберность, и как следствие — все, к чему человек ни приложит руку, чем-то неуловимо напоминает утконоса».
«Просто дядя. Просто тапочки-халат. Просто ногти не стрижет. Просто камень-голова в форме полумесяца. Просто черные глазницы и оскал акулий. Не мерещится? Не мерещится».
«Вообще-то кругом лес, а напротив дома развернут траурно-черный шатер по типу циркового — в нем, собственно, проходят поминки Логики Насущной. Это мир под номером два. При его входе смаргивает слезинку неоновая вывеска формы алой зенки, а внутри под куполом багровеют лучистые черешни китайских бумажных фонариков. В их слабом свете людские бошки кажутся томатами, кипящими в угольной вари. Насколько мне известно, решение вынести поминки за порог было всеобщим. Дом не терпит скорбящих — ему от них солено и натоптано, он их сплевывает, и его нельзя винить».
«„Ты, зятек, на щедрые вливания особо не рассчитывай. Бери пример с растения“, — по-эстонски сообщала подписанная тестем открытка. В кулек был завернут глиняной горшок с торчащим из него конусовидным малюткой-кактусом — эти, как известно, и вовсе без воды не сразу чахнут. Тут надо прояснить одну вещь. Неделей ранее Тамм женился на дочери владельца кирпичного завода. Женился не по любви, а из корысти, рассчитывая бросить медицинскую практику, которая у него включала всовывание пальцев в незастекленные бздимонокли малознакомых людей, и зажить на дотации со стороны тестя, который, как теперь выяснилось, мужик был ехидный, а что страшнее — жадный».
«Подарком была эта черноухая, а впрочем — белая, раскосая, расписная, подающая лапку игрушка. Когда-то он и стащил эту утварь с блошиного рынка, чтобы вручить Логике на ее -надцатый день рождения. В свете последних событий копилка, ясное дело, ожила, но Тикай об этом пока не знал и завороженно смотрел, как под окном у тротуара голуби — недобрая дюжина птиц — победно водили хоровод вокруг мертвого кота».
«Ввозят приставную лесенку, чтобы я пролез внутрь этой межзвездной рухляди, что и делаю. Едва уселся, дверца захлопывается, придавив собой светодиодный чирей. Снаружи уже ведут отсчет. Где-то сзади шипит горящий фитиль. — Tirez! Пушка говорит: „Пуф!“ — и нет иллюминатора, чтобы поглазеть на космизм снаружи. Лопнувший чирей истек теменью, затопив борт. Полет занял семнадцать секунд. Глухой удар говорит: „Приехали“, — открываю дверцу ракеты. Свет звезд ныряет внутрь, и темень по закону Архимеда проливается наружу, и я вместе с ней».
«Из Бамбукового дома в шатер на контрольный смотр шли плечом к плечу Метумов с Истиной, озябшей с первого шага за дверь. — Чай этот уморителен в наихудшем смысле слова, — заикаясь от дрожи, сказала Истина. — И никакие сахара́ с ним не сладят. — Касаемо сахара, — отвечал Метумов, — готов разрешить эту напасть, изучив личные припасы. Уже под светящейся глазообразной вывеской шатра Истина не выдержала. — Ну ветер — зараза! Поймала бы — удавила, ей-богу! — Зато какое небо звездное! — Ничего страшного. В шатре оно вас не потревожит. „Горе для всех, даром, — афишировала подпись к вывеске, — и пусть никто не уйдет утешенный“».
