Рейтинги
«Зеркало для тела осени» ― сборник сочинений от Адониса, многократного номинанта на Нобелевскую премию и сирийского поэта в изгнании, чье настоящее имя ― Али Ахмад Саид Эсбер. Включенные в издание стихотворения, поэмы и эссе ― размышления автора об истории и ее превосходящей человека силе.
Военная служба, клеймо поэтического и политического диссидента, тюремное заключение и изгнание не помешали Адонису снискать всемирную славу. В творчестве он совмещает классические темы с новаторским письмом, нарушая привычные размеры и рифмы арабской поэзии, смешивает европейский модернизм, авангард, арабский романтизм и суфизм, а любовь в его произведениях ― бессменный ориентир.
Список книг:
- Кирилл Корчагин. «Запыхался ветер в полдень от жара как морок заката...»
- И.М. Фильштинский. История арабской литературы X–XVIII века
- Э. А. Али-Заде. История литературы Сирии XIX–XX веков
ПЯТЬ ВОПРОСОВ ВОКРУГ АДОНИСА
Как Вы думаете, почему Адонис так долго был недоступен русскому читателю?
Трудно ответить на этот вопрос. Меня самого это всегда удивляло: поэту довольно много лет, и даже в Советском союзе переводили арабских поэтов, хотя, конечно, более ангажированных и прокоммунистических — иногда переводы выходили даже отдельными книгами. Не всегда это был плохой выбор: например, Махмуду Дарвишу в свое время дали Ленинскую премию, хотя стихи его не переводили на русский. Ну, хоть что-то! А с Адонисом произошла странная история: всё-таки он ярко выраженный поэт-модернист, его поэзия сложна, и, вероятно, те люди, которые потенциально могли переводить с арабского языка обращали внимание в первую очередь на поэтическую классику. А до сложной модернистской поэзии руки у переводчиков не доходили. Нужно сказать, что арабские поэты, жившие за два поколения до Адониса в эмиграции в Северной америке — Амин Рейхани, Халиль Джебран — переводились на русский великим арабистом Игнатием Крачковским. Но это было очень давно.
Когда интерес к модернизму проснулся — в 80-е, 90-е, 2000-е — казалось, что время переводить Адониса наконец настало. Отдельные редкие переводы появлялись — но оказывались очень странными: либо люди переводили не с арабского, а с промежуточных языков, и ощущение поэтичности оригинала утрачивалось; либо переводили с арабского, но переводчиков не устраивала форма свободных стихов Адониса — монтажных, устроенных неклассическим образом — и они пытались подогнать их к классической поэзии, вводя в стихотворения рифму и классический размер, что смотрится довольно странно. Видимо сами переводчики чувствовали недостаточность этих попыток: результат работы был мало похож на оригинал и давал мало представления о том, чем этот оригинал хорош и почему заметен в арабской литературе.
Недоступность Адониса связана с недоступностью новой арабской поэзии вообще. Отсутствуют переводы. Отсутствует, возможно, даже интерес: прежде всего потому, что наши специалисты по восточным языкам интересуются прежде всего поэтической классикой — старыми, условно говоря, средневековыми текстами, или такими работами, которые подражают средневековым. Адонис — это не то и не другое. Чтобы попытаться передать его на русском языке всё-таки важно понимать что-то в русской поэзии — и даже не только в русском модернизме начала XX века, но и в новейшей поэзии. Это необходимо, чтобы попытаться найти аналоги языку Адониса в нашем поэтическом языке.
Что оказалось самым сложным в работе над переводами Адониса?
Соблюсти баланс между поэтической интонацией, свойственной Адонису в оригинале, и русской поэтической интонации модернистской поэзии. Здесь возникает сложность: несмотря на то, что арабский язык вовсе не так далек от русского, как можно было бы подумать, вещи, которые в нем привычны, в русском языке сложны — и наоборот. Сложности в грамматике. И даже, пожалуй, в самой изобразительности. Я бы сказал, что самое сложное — передать те вещи, которые из повседневного опыта знакомы каждому человеку, который живет в арабском средиземноморье, но при этом совершенно незнакомы жителю любого российского города.
Часть моей переводческой задачи — чтобы эти тексты не выглядели как экзотика, чтобы они не казались чужими, непонятными, странными... Мне хотелось создать прежде всего факт русской поэзии этим переводом. Сохранить баланс между их экзотичностью и понятностью — пожалуй, самая сложная часть работы. Сделать стихотворения Адониса воспринимаемыми в рамках русской поэтической традиции. Сделать Адониса таким же фактом русской поэзии, какими стали переводы из Бодлера или Томаса Элиота.
С кем из русских поэтов Вы могли бы сравнить Адониса? Быть может, в нашей литературе есть авторы близкие ему по духу?
Мне нравится этот вопрос больше всего — я много об этом размышлял. Казалось бы, есть сходство между развитием новейшей поэзии в России на Ближнем Востоке, но оно не всегда очевидное — не всегда идет теми путями, которые нам легко предсказать. Для меня как для переводчика всегда важен вопрос поиска аналога в русском языке — не для того, чтобы попытаться имитировать стиль какого-то существующего поэта в русском переводе, а чтобы сконструировать ту стилистику, тот способ письма, способ сочинения стихов, который был бы присущ поэту, если бы он родился не в сирийской деревне, как Адонис, а где-нибудь в русском городе. Долго думая над Адонисом, я нашел два полюса, между которыми его поэзия помещается. С одной стороны это гражданская поэзия шестидесятников — прежде всего, кого-то вроде Евгения Евтушенко: с широкими жестами, поиском солидарности и «Мы» с большой буквы, с любовью к монументальным поэмам. Всё это у Адониса есть. На другом полюсе — поэзия предельно герметичная, загадочная, зашифрованная: вроде Михаила Ерёмина. Казалось бы, это совершенно противоположный Евтушенко поэт, хотя они не только современники, но и почти ровесники. Но у Адониса тоже есть что-то похожее на Ерёмина: желание зашифровывать, оставлять намёки, которых очень много в его поэзии. Один полюс перетекает в другой. Иногда Адонис начинает какое-нибудь свое произведение как гражданскую лирику — и кажется, что это совсем Евтушенко, — и вдруг это сменяется аллегорией, намеком, шифровкой, и превращается во что-то совершенно другое. В балансе между поиском всем понятного поэтического языка, — всем понятного, гражданского, объединяющего людей, — и использованием языка зашифрованного, тайного, полного множеством намеков на традицию, состоит одновременно специфика Адониса и его сходство с русскими поэтами.
В предисловии Вы пишете, что Адонис может быть созвучен нашей действительности. Чему, на Ваш взгляд, может научиться русская литература у арабской?
Уникальность Адониса — в том, что он застал и время надежд, и время катастроф. Он почти ровесник XX века — и до сих пор действующий поэт, хотя и пожилой. В нем отразилась вся арабская современность. В самом начале своей карьеры, еще в конце сороковых годов (страшно подумать, как давно это было), он был частью литературного возрождения, начавшегося тогда в Сирии (которая находилась тогда под французским мандатом). Сирия под властью Османской империи была довольно отсталым местом: там, конечно, происходил некоторый литературный процесс, но ему было далеко до тех высот, которых сирийская литература достигла во второй половине XX века, в годы независимой Сирии. Проект сирийского, средиземноморского, арабского модернизма во многом связан со временем надежд, с поиском нового облика арабской культуры в целом, и сирийской, восточно-средиземноморской культуры в частности. В это время возникает увлечение мифологией — не только в Сирии, но и в других арабских странах — и это мы тоже находим в ранних стихах Адониса. Потом он уезжает из Сирии в Ливан, а именно в Бейрут. Расстояние между Дамаском и Бейрутом — всего 200 километров: совсем не тот масштаб, к которому мы привыкли в России. Бейрут тогда на подъеме: это культурная столица всего арабского мира, туда едут отовсюду и именно там происходит всё новое — и, конечно, новая модернистская космополитическая поэтика развивается там по-полной. Она связана уже не только с увлечением арабской древностью, но и с зарубежными влияниями — от американской поэзии до французского сюрреализма, которым увлекаются все. Эти интересы становятся повсеместными, и их разделяет Адонис. Его довольно ранняя книга «Песни Михьяра Дамасского», переводы из которой вошли и в наш том, это хорошо показывает: в ней заметны следы чтения Уолта Уитмена, сюрреалистов, видны попытки выработать новый поэтический язык, который на тот момент ещё не родился, и буквально на наших глазах рождается в этой книге. Это блестящее десятилетие — шестидесятые годы — закончилось очень трагично: началась гражданская война в Ливане, которая захватывала всё вокруг очень постепенно.
С каждым годом в Бейруте угасала культурная жизнь, пока всё не стало совсем плохо. О том, как это было, можно прочесть в «Книге осады»: в нее включено очень поучительное поэтическое эссе «Свет свечи», которое в моем переводе вошло в книгу Адониса на русском.
Хороший урок в том, что в семидесятые и восьмидесятые, когда стало совсем плохо и Адонис был вынужден уехать из Бейрута, казалось бы, наступило время отчаяния — но поэт продолжал писать. И вторая половина жизни Адониса оказывается очень продуктивной: это время, когда он пишет большие поэмы длиной в книгу, которые я пока даже не пытался переводить — это очень крупный проект. Мне кажется, можно поучиться тому, как преодолеть отчаяние. Что может сделать поэзия? Поэзия может сделать немного. Она не способна решить мировые конфликты — но важную порцию смысла она добавляет в нашу жизнь. Это понятно по стихам Адониса — и нам это понимание пригодится.
И последний вопрос. На что бы Вы посоветовали обратить внимание читателю, только начинающему погружаться в поэзию Адониса?
Хочется ответить на этот вопрос немного парадоксально. Исходя из того способа перевода, которого я старался придерживаться, мне кажется, что русскому читателю моих переводов из Адониса стоило бы обратить внимание на непосредственных предшественников этого поэта. Вспомнить о поэзии сюрреалистов, поэзии Томаса Элиота, о поэзии Уолта Уитмена. Не то чтобы Адонис с ними совпадает: у него много нового, много того, что пришло из арабской традиции и литературы. Но для поиска ключа к этой поэзии помнить об этих авторах будет не лишним. Хотя я уверен, что эту книгу можно читать без подготовки: в ней нет ничего, что отпугивало бы читателя. В ней есть некоторое количество малопонятных для человека русской культуры слов — но они объяснены в кратком словарике в конце книги. Но общий смысл должен быть совершенно понятен. Эти стихи посвящены тому, о чем всегда пишут поэты: любви, родине, солидарности, поиску нашего места в мире, связи человека с тем, что его превосходит — с божественным.
