Рейтинги
Вишня с золотой косточкой
(Дополнительная глава из романа «Ящик для письменных принадлежностей»)
«Любую вещь, чтобы она была услышана, следует сказать дважды».
Это, насколько нам известно, последние слова господина Тимофея Медоша.
Поскольку его эра Рыб закончилась, мне, находящемуся уже в другой эре, остается лишь догадываться, в каких обстоятельствах была произнесена эта фраза в прошлом 20 веке и в прошлом тысячелетии. В те времена загадочные и противоречивые сообщения о судьбе Тимофея Медоша приходили из ненадежных источников и при этом все реже. В соответствии с одним из таких известий Тимофей не утонул, его выбросили на берег волны. На узкой тропе вдоль пограничного пояса он попал в засаду, был схвачен, похищен или еще каким-то другим способом принужден на некоторое время снова оказаться в Боснии. Я и по сей день не знаю, в какой ее части ему пришлось тогда находиться, под какой властью — боснийской, хорватской или сербской. Кто он такой, было установлено без труда. А вся дальнейшая история походит на тестирование, которому Тимофея подвергли некие секретные службы. Как бы то ни было, все, что теперь, спустя столько времени, можно предположить о его дальнейшей судьбе, выглядит следующим образом.
Его поместили в каком-то доме, где он мог свободно передвигаться, накормили брынзой и грецкими орехами. К нему приставили двух парней, каждый с бубенчиками, а не с серьгами в ушах. Его привели в комнату, где он будет жить. Комната была треугольной. На северной стене балкон.
Кроме него самого и караульных был и еще кое-кто. Маленький «карманный» песик. Это был щенок, но он постоянно боялся.
Кроме входной двери и двери на балкон была еще одна, третья, совсем маленькая дверка. Песик особенно опасался той третьей двери. Казалось, что из-под нее ползет именно та самая греческая «высшая степень страха».
Тимофей обычно сидел на балконе, смотрел на горы Боснии и грел босые ноги, прижав их к спине свернувшегося под скамьей песика. Он рассматривал вершины далеких гор и видел, что на разных высотах всегда разное время дня или года. Можно было ясно заметить, где утро настало раньше, где царит весна, где медленно наступает вечер, а где высоко в горах падает снег. Однако все это было пропитано страхом, который выползал из треугольной комнаты или же просачивался в нее неведомо откуда в виде боязни, из-за которой щенок тихо рычал.
На следующий день на рассвете, когда дождь плевал и в глаза, и в рот, а ветер мог порвать рубашку, за Тимофеем пришли парни с бубенчиками в ушах. Оба за спиной держались левой рукой за локоть правой. Они отвели его в соседнее здание, в зал, настолько длинный, что слово, сказанное в одном его конце, нельзя было удержать в памяти, пока идешь к другому концу. Вдоль зала тянулся стол, заставленный блюдами с рыбой и фруктами, а за столом сидели двое мужчин с поношенными лицами. Оба не мигая смотрели на приведенного к ним юношу. На столе перед ними лежало нечто завязанное в белую рубашку.
— Царскую тайну хранить — дело хорошее, — сказал ему один из двоих людей, сидевших за столом, как только парни с бубенчиками покинули зал. И рассказал Тимофею, что от него требуется.
— Мы надеемся, что вы запомните одно имя и воспользуетесь известными вам языками, а именно: французским, греческим, английским, итальянским, сербским...
— Сербского я не знаю, — бросил Тимофей, на что оба человека за столом рассмеялись.
— Перейдем к делу, — сказал другой человек, — на свете существуют некоторые запрещенные имена. О них лучше как можно меньше говорить, только в случае необходимости. Запомните, что такое имя тяжело, как река Дрина, что от него огонь свечи становится синим. Такое имя может быть паролем для перехода из одного мира в другой, может стать условным названием смерти. Но кто это знает? Это имя не для оглашения, не для записывания и уж тем более не для чтения. Однако по определенным причинам это запрещенное имя сейчас будет вам сообщено. В сущности, этого имени не знает никто, не знаем его и мы, те, которые сейчас должны вам его сообщить. Оно представляет собой огромную тайну, и будет доверено вам для хранения, и открыто особым образом, но вы, разумеется, не смеете никому упомянуть его или, чего доброго, записать. За это, разумеется, будете отвечать головой.
И тут они сообщили ему имя.
Сперва один из них подошел к нему и шепнул на ухо свою половину имени. Поскольку каждый из них знал только свою половину того имени, о котором шла речь.
— Вы все поняли и запомнили? — спросил он и, прежде чем получить подтверждение, положил ему на губы правую ладонь и поднял вверх указательный палец левой руки.
После этого второй извлек из кармана кусок веревки и спросил его, умеет ли он читать морские узлы. Когда Тимофей подтвердил это (что было всего лишь порядка ради, ибо спрашивающий наперед знал его ответ), второй сообщил Тимофею другую половину имени, связывая морские узлы.
— Вы уразумели и запомнили?
— Да, — ответил Тимофей.
И это было все.
В треугольной комнате его ждали изменения. В его распоряжении теперь был компьютер, снабженный электронными словарями и энциклопедиями на компакт-дисках. Здесь был «Spelling» для английского, «Hugo» для французского, американская энциклопедия «Encarta» и энциклопедия «Британника», а из словарей — «Bookshelf». Была и библиотека, полная иностранных и отечественных книг.
На этом дело не кончилось. Парни с бубенчиками в ушах снова пришли за ним на заре и отвели его в тот длинный зал, из которого двое мужчин, похоже, и не выходили. Перед ними на столе все еще лежало нечто замотанное в рубашку. Один из них показал на этот предмет подбородком. Казалось, что ему противно то, на что он указывает.
— Теперь на очереди вот это, — сказал он Тимофею.
Второй размотал рубашку, и стало видно тетрадь в сафьяновом переплете. Потом добавил:
— В тетради что-то записано, возможно, послание от особы, чье имя вы вчера слышали. На каком языке написано — неизвестно. И неизвестно, что именно... Поскольку до сих пор эту тетрадь никто не открывал. Вы будете первым. И передадите нам это послание из тетради, переведя то, что там написано, на все языки, которые вы знаете и которые мы здесь перечислили. Чтобы не было утрачено ни крупицы смысла...
Оба человека встали, завязали рукава рубашки, скрыв сафьяновую тетрадь, и протянули сверток Тимофею. Казалось, что он обоих страшит. Как будто этот замотанный в рубаху предмет заражен чумой.
— Возьмите тетрадь. Она ваш единственный шанс спастись. Нам не нужно говорить вам, что наше око не дремлет, даже когда вы будете спать. Мы знаем, что вы, размышляя о будущем, все еще боитесь прошлых бед и былых врагов. Будьте уверены, теперь у вас будут новые палачи, еще более страшные, чем старые, можно даже сказать, что вы и во сне представить себе не можете, какие нежданные беды вас подстерегают. Поэтому, переводя то, что записано в тетради, думайте хорошенько. Все, что пишете, каждую букву, каждое слово, каждую строку, а особенно каждое имя — все сберегите. Так же, как бережете свои зубы или ногти на руках. Все — и то из ваших писаний, что, по-вашему, годится, и то, что не годится, — по завершении работы передадите нам. Ни единое слово не должно пропасть. Необходимо особенно внимательно следить за тем, чтобы ничего из написанного вами не попало в руки потомков. Ибо, что касается потомков, на них рассчитывать не следует. Не следует иметь к ним никакого доверия. В большинстве своем это проходимцы и убийцы. И никакой поддержки от них не добьешься. От них нужно бежать как от огня. Сами убедитесь...
С этими словами они его отпустили. Тетрадь Тимофей взял и услышал уже за своей спиной, что господа каждый третий день будут расспрашивать, как идет работа.
— Кто прочитает, будет каяться, кто не прочитает, будет каяться, — сказал Тимофей, зажег вместо электрической лампы свечу, стоявшую на полке, положил на стол замотанную в рубашку тетрадь в сафьяновом переплете и стал читать книгу. Читал и готовился к прыжку. Знал, что от того, как он начнет, зависит его жизнь. Пламя на его свече завязалось узлом, стояла глубокая ночь, откуда-то слышалось бульканье воды, как будто ее пьют. Когда у него создалось впечатление, что он ощущает тяжесть огня на фитиле, когда освободились от пут его внутренние чувства, которые были тенями живых чувств, он взял тетрадь в сафьяновом переплете, чтобы начать работу. Он раскрыл ее и на мгновение замер. Тетрадь была совершенно пустой. Tabula rasa. В ней не было написано ни строчки... Он проверил каждую страницу отдельно, каждую пощупал указательным и большим пальцами, а потом, не веря своим глазам, прощупал большим и средним пальцами. Ничего не возникло. Тетрадь была бела, как пустые страницы чьей-то жизни. Тогда он подумал:
— Имя — это единственный текст, которым я располагаю.
Потом сел и принялся что-то писать на куске бумаги. В ушах у него постоянно звякали бубенчики.
Он записывал на греческом текст, который украшал веер его матери и который он знал наизусть.
«Так же, как у тела есть свои члены, есть они и у души...» — писал Тимофей. Он решил для тех мужчин за столом перевести текст с веера на французский и другие языки.
— Не верю, что они решатся заглянуть в тетрадь, — думал он при этом. Точно так же, как они до сих пор не решились узнать имя, половины которого вертятся у них на языке... В сущности, это их и не интересует. Совершенно ясно, что они избегают его, как только могут. Единственное, что для них важно, так это то, чтобы имя не было предано гласности. Осталось неизвестным... И чтобы они смогли свои заботы перекинуть на другого. В данном случае на меня.
Короче говоря, Тимофей схватился за соломинку.
Шло время, условленный день встречи приближался, а узник ничего не сделал. Ничего не довел до конца, а то, что было начато, было начато благодаря его фантазии, и достаточно открыть тетрадь в сафьяновом переплете, чтобы увидеть, что его работа не соответствует тому, что было в тетради, ибо там не было ни одного слова, а Тимофей словами все-таки воспользовался. Текст неизвестного, если это вообще можно было назвать текстом, был недоступен и непреодолим.
Тимофей сходил с ума и ту ночь провел на балконе. Ему казалось, что каждый предмет его одежды представляет какую-то часть пространства вокруг дома: пояс означал реку, прорезные петли для пуговиц — источники в лесу, рубашка — гору в Боснии, а под ней, он чувствовал это, лежит тяжелая земля с огнем и плодом внутри...
В свой обычный час, а это тот час, когда режут кукарекнувших до времени петухов, парни с бубенчиками в ушах за Тимофеем не пришли. Они пришли раньше. Приказали взять с собой тетрадь в сафьяновом переплете и все свои бумаги и записи. Привели в зал с длинным столом. Там, как и раньше, сидели двое мужчин, они спросили его, как идет работа. Тимофей ответил, что идет, посмотрел на свои ногти, которые он бессонными ночами полировал о стену возле кровати, и в каждом из десяти ногтей отражалось его лицо. Оно было бледным и испуганным. Заключенный не мог догадаться, знают или нет два человека за столом тайну тетради в сафьяновом переплете...
Тогда один из них взял у него тетрадь и замотал ее в новую рубашку. Бумаги взял второй и, не глянув в них, свернул и запечатал.
— Тетрадь в сафьяновом переплете переводиться не будет, — кратко сказали они и дали знак парням с бубенчиками в ушах. Те вывели Тимофея и отвели в зал суда. Светало. Там сидели три человека, они сообщили ему:
— Объявляем тебя заложником. Люди склонны разглашать царскую тайну. А ты теперь эту тайну знаешь. Когда-нибудь, рано или поздно, возможно, лет через сто, а, может, прямо сейчас, появится некто, который доверенное только тебе имя запишет и таким образом выдаст тайну. Но, разумеется, найдутся и те, которые захотят прочитать имя, раз оно уже написано, и таким образом разгласить тайну. Для того чтобы защититься и от тех, и от других, мы выбираем тебя, Тимофея Медоша, заложником и в одном, и в другом случае...
— Как я могу отвечать за то, что кто-то, кто, по вашим словам, еще не родился, выдаст тайну? — заметил Тимофей.
— Это твое дело, — ответили судьи.
Последний вечер Тимофей провел в треугольной комнате. Но он не спал. За третьей дверью в ту ночь было слышно, как кто-то передвигает огромные столы, измеряет и расставляет деревянные скамейки, которые царапают стены и пол. Когда шум стал невыносимым, Тимофей встал и открыл дверь. Перед ним была кладовка шириной в три локтя, а в длину и того меньше. В ней не поместилась бы даже собственная входная дверь. Посредине стоял стул. Пустой. Над ним паутина. А на этой паутине раскачивался огромный дьявол. Увидев его, песик зарычал, а дьявол на это расстегнул штаны, вытащил здоровенный волосатый хвост и помочился на щенка, который заскулил и дал деру. Тогда дьявол вытащил откуда-то что-то вроде иконы, что-то вроде картины на доске и показал это Тимофею. На «иконе» был изображен мужчина среднего роста, примерно семидесяти лет, с голубыми, холодными от страха глазами, с тонкими ноздрями и небольшой бородкой. Из тех двухмастных, которые по утрам темноволосы, как их мать, а по вечерам светловолосы, как отец. Выглядел он так, будто наелся больного хлеба.
— Знаешь, кто это? — спросил дьявол. И тут же сам ответил на свой вопрос:
— Это человек, который однажды напишет доверенное тебе и запрещенное имя, человек, который станет виновником твоей смерти.
— Я никогда не видел этого человека, — сказал Тимофей.
— И не увидишь, — сказал дьявол.
— Как это так, что причина наказания объявляется после исполнения приговора. Наверняка нет способа вернуть нас с помощью течения времени от последствия назад к причине. Потому что совершенные вещи не могут объясняться несовершенными вещами. А ввиду того, что все доказательства лежат на том пути от последствия к причине, — ничто в мире не может быть доказанным. В том числе и моя вина.
Дьявол на это рассмеялся, и у него во рту загорелся розовый свет. Потом, не говоря ни слова, повернул деревянную картину и показал ее другую сторону. На той другой стороне «иконы» было изображено бесчисленное количество крохотных особ мужского и женского пола. Одетые все по-разному, они передвигались. Их лица были Тимофею незнакомы.
— Это будущие виновники твоей смерти, — сказал дьявол. Но здесь не все. Их много, некоторые пока еще не родились... Это те, которые однажды прочитают запрещенное имя, которое доверено тебе на хранение.
Потом дьявол позвал песика, который заскулил и покорно вернулся в кладовку. И дверь за ним закрылась.
*
На следующий день Тимофей был казнен. После того как решение суда было исполнено, обоснование было прочитано в качестве комментария. Оно гласило:
«Ясно, что в будущем появится кто-то, кто, несмотря на запрет, запишет имя, которое запрещено излагать на бумаге, наверняка будут существовать и другие, которые это имя прочтут, хотя читать его никто не смеет. В соответствии с этим смерть Тимофея Медоша основана на законе, ибо он является заложником, который должен поручиться, что описанные выше события не свершатся. А вся ответственность за его смерть ложится на тех, кто в будущем нарушит указанные здесь запреты».
*
Спустя много лет после войны в Боснии я, автор этих строк, заинтересовался судьбой любовников из Котора, госпожи Лили Дифи и Тимофея Медоша. От госпожи Евы, дочери покойной, я получил старинные бумаги и письма, заезженные магнитофонные ленты, одну видеокассету и странную, местами неполную историю о треугольной комнате в Боснии и последних днях Тимофея, проведенных в ней. От юной госпожи Иветты я получил и зеркало, которое некогда стояло на улице Filles du Calvaire. Я подверг его фотокинезу и, как в каком-то палимпсесте, перелистал все картины, которые в течение лет были там запечатлены. Примерно в середине я нашел сначала каждого из них отдельно, а потом и совместные отражения госпожи Лили Дифи и Тимофея Медоша. Они были совершенно такими, какими в свое время утонули в зеркале, пока вместе учили математику, просто чуть бледнее. Силуэты из прошлого миллениума...
Наконец от барышни Иветты я услышал и запрещенное имя. Кажется, оно было намеренно сообщено ее матери, госпоже Еве, по телефону какой-то незнакомой личностью. Это заинтересовало меня, и я начал сам искать в литературе это имя. Я перекопал все свои справочники, искал в крупных книжных магазинах, в архивах, через Интернет, но все напрасно. Запрещенного имени не содержал ни один словарь, ни одна энциклопедия, его не отметила ни одна генеалогия, ни одна история. Имя действительно до сих пор нигде не появлялось. В сущности, оно и не было похоже на имя. Тогда я подумал: а почему бы мне не сделать то, что так сильно старались не допустить палачи Тимофея? Почему бы мне не назвать имя, которое палачи любой ценой старались скрыть?
И я написал и опубликовал книгу под названием «Ящик для письменных принадлежностей». В один из отделов этого ящика я положил бумажку с впервые написанным тайным именем. Тогда две птицы пролетели через мой сон, и я понял, что сделал, опубликовав впервые это имя-пароль. И почему не захотела сделать это госпожа Ева, более осторожная, чем я. Записав это имя, я, в сущности, стал убийцей Тимофея Медоша. Преступление — это единственное, что можно отправить в прошлое к нашим предкам, потому что в матрице времени причина может стоять позже, чем ее последствия. Мое преступление идет назад, в прошлый век, чтобы найти того, кто его совершил. А я тот, кому давно было уготовано стать причиной смерти Тимофея. В том преступлении у меня есть соучастник. Это ты, тот, кто изображен на другой стороне «иконы» дьявола. Ты, который в книге «Ящик для письменных принадлежностей» или в заглавии этого текста в Интернете уже прочитал запрещенное имя: «Вишня с золотой косточкой».
