15 цитат из романа Марлона Джеймса «Краткая история семи убийств»

До своего ухода ты не знаешь, что людские сны связаны с тобой, а после ухода уже не остается ничего иного, как взирать на их собственную кончину, но уже иную — медлительную, с постепенным отказом вначале ног, затем рук, системы за системой.

Живые ждут и видят, теша себя обманом, что у них, якобы, есть время. Мертвые, напротив, видят и ждут.

Сытый голос по радио вещает, что преступность и насилие захлестывают страну, и наступят ли когда-нибудь перемены, надо подождать и посмотреть, но мы здесь, в Восьми Проулках только и можем, что смотреть и ждать.

И что у твоего домины на Хоуп-роуд мы дежурили уже несколько дней, пока ты не вышел к нам для разговорца с таким видом, будто ты Иисус, а мы все Иуды, и типа так кивнул: благословляю, делайте свое дело, продолжайте в том же духе.

Семьдесят второй год — это вам не вовсе не тыща девятьсот шестьдесят второй, и люди до сих пор нашептывают (кричать в полный голос — попробуй найди такого сумасброда), что когда умер Арти Дженнингс, то вдруг оказалось, что он забрал с собой мечту. Какую именно, я не знаю. Мечта не ушла, просто люди не узнают кошмара, сами находятся в его гуще.

Когда ствол приходит в дом жить с тобой, это значит ох как многое. Сперва это замечают люди, что живут с тобой. Женщина, с которой живу я, начинает смотреть на меня по­-другому. Все разговаривают с тобой по­-другому, когда видят у тебя на штанах то приметное вздутие. Нет, дело даже не в этом. Когда ствол приходит жить к тебе в дом, то это именно ему, стволу, а не человеку, который его держит, принадлежит последнее слово.

Небеса от земли Бог так далеко отделяет потому, что не может терпеть смрад изгнившей плоти. Смерть — не ловец душ и не дух; она — ветер без тепла, ползучий недуг.

Каждый раз, когда я влезаю в автобус, меня в какой-­то момент пронизывает уверенность, что сейчас вот-­вот рванет. Причем непременно сзади, поэтому я усаживаюсь впереди. Как будто это что­-то изменит.

Знайте: тюрьма для человека из гетто — университет.

В миру говорится: «У людей должна быть справедливость», поэтому мы эту справедливость им дадим, хотя в мире существует единственно правосудие Вавилона, мордующее нас, как животных.

Я уже знаю: есть три вещи, к которым возврата нет и не должно быть. Первая — это сказанное слово. Вторую я позабыл в шестьдесят шестом году. Третья — это секрет.

В какой-­то момент ко мне подсел раста, не сводивший с меня взгляда с самого моего прихода, и сказал, что мне нужен массаж спины. Это та часть, где мужики дают понять: если они вам не интересны, они уйдут. Собственно, мне-то какая разница. «Ну да ладно, хотя бы посмотрим на него», — произнес в моей голове кто­-то, весьма похожий на меня.

Лихие люди пометок в книжках не делают. Я говорю что­-то с уверенностью знания: например, что от солнца снаружи все становится жарче и тяжелей. А вы записываете это себе в голову и тренируете ее, чтобы она запоминала. «Прощать» и «забывать» — таких слов в моей книге нет. Не потому, что я ничего не прощаю, — будь оно так, река взбухала бы кровью во всем своем течении от Парка национальных героев до Кингстонской бухты. Просто я действую с опорой на три установки: помнить, ждать и шевелиться.

Ты вот погляди на меня. Мне нет и сорока, а я уже смотрю только на то, что позади меня, как какой­-нибудь старик. Хотя эй, это десятилетие прошло еще только наполовину. Оно может еще двинуться в любую сторону. Ностальгия — так это называется?

Я уже вне времени. Все это время человек, который меня убил, никак не умирает. Вместо этого он гниет. Я смотрю, как его секретарь касается его белой оголенной макушки с извивами прожилок, напоминающих синеватых змеек, и умащивает его жиденькие волосы черной краской. Его новая жена этим не занимается: пачкаются кончики пальцев и страдает лак на ногтях.