Ирина Муравьева: «Большой художник всегда работает под диктовку Творца»

Прозу двух этих писателей роднит одно очень важное качество, которое можно сформулировать как исключительную внутреннюю честность. Благодаря этому качеству (разумеется, в сочетании с истинным талантом и профессиональной наблюдательностью) им обоим особенно хорошо удается передать в своих произведениях само дыхание жизни. Статья Ирины Муравьевой как раз об этом.                                         


            Сказать, что проза Владимира Сотникова  это и есть мироощущение Владимира Сотникова - значит: сказать сразу главное, но при этом и самое простое. И в сущности: отговориться. Но это действительно так: его проза - он сам. Невероятная, кстати, редкость, особенно в наши «постмодернистские» времена, когда не личность определяет написанную книгу, а рыночные требования, предъявляемые к книге, ломают и определяют личность.
               У Сотникова физически не может произойти ничего подобного. В том, что он пишет, нет ни малейшего элемента игры: эти книги утверждают спокойную правоту серьезности. Сотников не смотрит на мир ни как на обузу, ни как на случайность, вязальной спицей своего мастерства не стремится поддеть ни “прянности» жизни, ни остроты её, он даже не созерцает окружающее  так, как это часто делают другие мастера: отойдя на почтительное расстояние и четко при этом ценя каждый миг созерцания. И мир наш, и тайну его он любит больше самого себя, и в этом - главная прелесть и сила его дарования.
                Согласитесь: великого Пруста, странная стилистика которого определила один из главных массивов всей прозы 20-го столетия, можно читать почти произвольно, и ничего страшного не случится, если вы прочтете сначала «Под сенью девушек в цвету», а потом «По направлению к Свану». Линейное время так же мало значит для Пруста, как мнимая обязанность прозаика увлекать читателя содержанием своей книги. Я бы сказала то же самое о манере и стилистике Владимира Сотникова. Но именно благодаря этой своей особенности - отнюдь не заимствованной, а органической, природной - он и получает то глубокое неторопливое дыхание, которого с лихвой хватает, чтобы уместить в свои книги всё главное о жизни и всё - особенно острое и томительное - о смерти.
                   «Деревья стояли плотно, уютно определив и своё место, и место могил при них, и не было пространства, которое спешило бы измениться, в одно мгновение нарушая установившийся покой.
                      Перед тем, как выйти из кладбища, он негромко, стесняясь себя, сказал: «Пап, а пап?». Стыд и неестественность погнали его к выходу, он увидел ровные линии ржевника на поле, перелетание воробьев и еще каких-то птиц, и стрекотание кузнечиков заполнило его голову до отказа, до полного забытья, которым долго и бесчувственно живут люди.
                       И вдруг полюбив этого человека, я уже называю его собой, мгновенно решив самую трудную свою задачу.
                        Дорога впереди была пуста. Легкий ветерок закручивал местами пыль. Я подолгу шел с закрытыми глазами, и солнце при этом исчезало за чем-то красным и горячим. Я плыл в этом красном мраке, и далекий детский плач на спине у отца в сторону заката, который покачивался от отцовских шагов, - был только предчувствием сегодняшней дороги.»
                          Совсем небольшой отрывок привела я сейчас, но сколько в нем музыки и чистоты! А, главное: сколько в нем того, что принято именовать «мыслью», - той самой, которую Пушкин считал главным достоинством прозы: «Она требует мысли и мысли. Без неё блестящие выражения ни к чему не служат.»
 Особая драматическая структура письма Владимира Сотникова производит почти завораживающее действие: он создает свою метафору на ходу, не настаивает на ней, но эта его ненавязчивая и тихая метафора в своей ненарушаемой плотности образует не только единство всех составляющих книги, но и единство того огромного, слаженно дышащего всеми бесчисленными порами своими мира, которым явственно виден и легко прощупывается под тканью повествования.
                 Секрет особой емкости творчества Сотникова состоит, как мне кажется, в особой емкости и подлинности его человеческого существа. Большой художник всегда работает под диктовку Творца в отличие от «небольшого», которому кажется важным изобрести свой якобы “новый» мир и успеть показать простодушным зрителям слепленный им из мокрого песка домик или только что получившийся с грехом пополам карточный фокус. Ничего подобного вы не встретите у Сотникова. Единственная «приманка», на которую он «покупается», это приманка смысла, а лучше сказать: прямое, душевное и независимое постижение того Божьего мира, который не может быть познан человеком, не знающим самого главного - а именно: часа своей смерти. Искусство интуитивно ощущает меры человеческого постижения, и, несмотря на приблизительность и грубость такой арифметики, мы всё-таки можем сказать, что Бах и Моцарт ближе к разгадке божественной тайны, чем Хренников и Кабалевский.  
                    Владимир Сотников не только угадывает смысл, не только разворачивается к нему всем творческим «я», - не опасаясь того, что читатель не дорос до этого его мощного и порывистого движения, не боясь наскучить такому читателю - но по ходу движения своего повествования он всё отчетливее исключает из него всё машинальное, всё накатанное, всё, что изобличает в писателе так называемого «профессионала», который легко пользуется теми самыми «блестящими выражениями», которые «ни к чему не служат».
                   «Покров», «Пролитая вода» и «Фотограф» - три синих небольших томика, недавно вышедших в издательстве Эксмо - не только редкостное исключение, не только явление в современном языке и современной литературе. Это явление внутри русской духовной жизни, которую они безусловно обогатили собою.