РейтингиНедавно в издательстве «Эксмо» вышел новый роман писательницы и поэтессы Наталии Черных «Неоконченная хроника перемещений одежды», действие которого происходит в лихие 90-е годы. Мы поговорили с Наталией о том, как создавалась эта книга, о судьбе главной героини и ее собственной судьбе.
Расскажите, как задумывался и создавался ваш новый роман?
«Неоконченная хроника перемещений одежды» — мой второй роман. Когда он писался, у него было другое, рабочее, название — «Черкизон». Первый называется «Слабые, сильные», опубликован в 3 и 4 номерах журнала « Волга» за 2015 год. Этот роман вошел в длинный список премии «Большая книга». Так себе победа, но с характером. Благодарю замечательного редактора Анну Сафронову, которая и решилась опубликовать эту книгу. Темы — неприкаянные герои, да еще и наркоманы, разные периоды девяностых, идущие одна за другой смерти героев — это непопулярно. Хотя если написать сценарий, выйдет забавный сериал.
«Неоконченная хроника перемещений одежды» писалась отчасти из сопротивления материалу первого романа, который разволновал, отчасти потому, что хотелось создать произведение линейное и ординарное, с несколькими удобоваримыми для среднего читателя сюжетными линиями, с трепетной влюбчивой героиней, у которой было бы необычное занятие. Как получилось, не мне судить, но, думаю, получилось. Это более счастливый ребенок, чем старший, так сказать, роман. Одна деталь все же важна. У героини сложное заболевание, нейро-иммунное, и потому говорит она как бы скандируя, отрывисто. Так и старалась писать: фразами речи героини.
Много ли вас в ваших героях?
Конечно, я там есть. А еще больше моих знакомых и просто людей, с которыми ехала в транспорте, лежала в больнице (и со мной случались болезни). Но Илька все же на меня непохожа. Она одновременно и уверенней, и застенчивей.
Мы застаем Ильку в период ее несчастливой влюбленности в Никиту. Влюбленность — это само по себе хорошо или страшно? Для чего, на ваш взгляд, людям дана способность влюбляться?
Когда человек влюблен, на него пристально смотрят и ад, и рай. Примерно так высказался о влюбленности философ Владимир Соловьев. Влюбленность, пожалуй, единственное, что есть до конца светлого в человеке. Если бы не влюбленность, поистине чудесная способность увидеть в человеке святыню, что влюбленные и делают, первые чувства создали бы в человеке тяжелое и мрачное настроение. А влюбленность любую, даже случайную, связь поднимает до светлого восторга. Влюбляться просто необходимо. Без влюбленности нет личности.
Илька влюблена в Никиту почти весь роман. Сначала она полна предощущением любви, а после трагической кончины Никиты всячески старается сохранить эту любовь, хотя это трудно, опасно и почти нерелигиозно, а она очень религиозна. Влюбленность и любовь, которые длятся даже после смерти одного из влюбленных, заслуживают уважения. Все это сокровенная жизнь сердца, она прекрасна.
У меня от 90-х в вашем исполнении ощущение затянувшегося конца света, все уже где-то за гранью. Это мои фантазии или часть замысла? Чем были 90-е для вас?
В «Неоконченной хронике» не просто девяностые, а середина девяностых, 1994-1998 гг. Это особое время, когда изменялись нормы поведения (скажем, у моих знакомых появились ПК), восприятие вещей и человеческих отношений, и уже закончились эти самые затянувшиеся похороны прежней страны. Не конец света, а смерть страны, инфантильным обитателем воспринятая как конец света. Меня еще тогда раздражала эта пластиковая «загробность».
В 1994 году я перестала тусоваться на Арбате с закрытия «Джалтаранга». Это было единственное место, куда можно было прийти и встретить кого-то без предварительного договора. Это была одна из последних точек общения волосатых. Это такой народ, если угодно. Для меня закончился очень важный период моей жизни. До 1994-го я впитывала все, что могла, развивалась, восстанавливалась после очень сильной драмы, писала стихи и рисовала. Что интересно, от больших работ пастелью, сделанных тогда, не осталось ни одной. После 1994 меня, как губку, начали выжимать.
Если говорить о девяностых целиком, это был сложный и противоречивый период, нечто вроде многоуровневой игры, и совсем не моей игры, хотя именно я и есть дитя девяностых. Не те, кто моложе, и не те, кто старше хотя бы на три года. Я получила диплом в 1988-м, так что в самом начале девяностых должна была стать надеждой и опорой культуры отечества, молодым специалистом-библиотекарем. А я в 1989 году пришла умирать на Арбат. Работать по специальности и жить невозможно было, зарплата 80 рублей, идти в бизнес или замуж было против принципов. Идти замуж только для того, чтобы выжить? Никогда. Так что надежда и опора совершила социальное самоубийство.
Вещи беспомощнее людей. Это новое милосердие, звучащее в вашем романе, заставляет многое пересмотреть. Как вы считаете, вещи наделены сознанием?
Конечно, нет. Но вещи — первое напоминание о контактах с людьми и о людях. Об их характерах, об отношении к ним. У растений и животных вещей нет. Так что отношение к вещам — это отношение и к людям тоже. Идея восстания вещей против людей некогда была очень популярна. Сейчас многие из литераторов интересуются влиянием рекуррентных нейронных сетей на человеческое творчество. Но все время забывается, что это влияние опосредованное, идущее через вещи. Тут связь не прямая, не текст-человек, а человек-вещь-текст. Для начала адепт знакомится с планшетом, затем уже с текстом. Даже в случае цифровой агрессии, в которую не верю, вещи станут буфером между человеком и средой, каким они уже много тысячелетий и являются.
Кем вы себя ощущаете больше — поэтом или прозаиком? Как вы пришли к прозе?
Я поэт, что в прозе и видно. Меня много лет пугали разные литературные знакомые, что как поэт я не смогу написать приличную прозу, потому что поэт не только не может написать приличную прозу, но даже составить подбор своих стихов для журнала, так как для него все вещи одинаково важны, и он не способен выбрать лучшие стихотворения и расположить их в наиболее выгодном порядке. У поэта, мол, другие задачи, ему нужно транслировать и визионерить. Эта точка зрения внутри литературной среды на самом деле довольно агрессивная, хотя и меньше, чем противоположная: я все могу одинаково (ведь я поэт-профессионал). Проза дается поэту, как коробка конфет на юбилей. Ее можно съесть, можно отправить в кухонный ящик, можно отнести в детский дом, можно собрать знакомых на чаепитие, а можно раздать на улице. Написание романа — последний вариант. Если роман пишется не на заказ и не за деньги, четкой цели он не имеет, но все равно кормит, в том числе и материально. Как и стихи, прозу пишу примерно с четырнадцати лет. Поначалу это было фэнтези, но тогда такого слова не было в обиходе. Собственно, книги у меня есть, но пока они не опубликованы.
Можно попросить Вас подарить нашим читателям одно свое стихотворение?
Конечно, с радостью! Примите вместе со стихотворением мои самые теплые пожелания.
*
— Пляши и пой — на середине мира,
По камешкам обочины танцуй.
Нальют вина, в карман положат сыра
И бросят на прощанье поцелуй.
Но кто кольцо жестокое расправит,
Сердечный и смертельный твой недуг?
Твои ладони — кто же их восславит,
Нагой и беззаветный разум рук;
Восславит их живые очертанья,
В которые порой глядится Бог?
О руки-руки, слуги-египтяне,
О спутанные волосы дорог!
Пляши и пой — от самого порога —
Бороздья горя, выпуклость Земли.
Пляши и пой — последнюю дорогой
Босой отец уводит дни свои...
1992
Беседовала Надя Делаланд
