РейтингиПроизведения Самуила Маршака проходят с читателями через всю их жизнь: от «Кошкиного дома» до переводов Шекспира, Бёрнса, Блейка, Киплинга и других зарубежных классиков разных эпох. Сегодня едва ли найдется кто-либо, кто не любил бы его тексты, а среди современников сложно было найти человека, кто бы не восхищался его выдающимися трудами.
Мы публикуем воспоминания людей, лично знавших Самуила Яковлевича.
Корней Чуковский
«Когда в начале двадцатых годов молодой Самуил Маршак приходил ко мне и стучал в мою дверь, я всегда узнавал его по этому стуку, отрывистому, нетерпеливому, четкому, беспощадно-воинственному, словно он выстукивал два слога: „Мар-шак“. И в самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:
— Мар-шак!
Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но, когда мы проходили по улице, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чем не бывало продолжал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперед, напролом.
Куда вел его этот путь, мы в ту пору не сразу узнали, но чувствовали, что, какие бы трудности ни встретились на этом пути, Маршак преодолеет их все до одной, потому что уже тогда, в те далекие годы, в нем ощущался силач. Его темпераменту была совершенно чужда добродетель долготерпения, смирения, кротости. Во всем его облике ощущалась готовность дать отпор любому супостату. Он только что вернулся тогда с юга, и, я помню, рассказывали, что там, на Кавказе, он наградил какого-то негодяя пощечиной за то, что тот обидел детей».
Леонид Зорин
«Впервые я увидел Маршака в июне 1934-го, в доме, который в ту пору был известен каждому, кого поманила литература, в доме Горького на Малой Никитской, 6.
Накануне, в Горках, я читал Горькому свою поэму. Это была одна из многих поэм, которые дети писали в то годы, — вся из политических событий, перешедших в нее с газетной полосы. В поэме было мало образов и много восклицательных знаков.
Горький был печален и мягок, — всего три недели назад он похоронил сына.
Декламация мальчика его тронула.
— Надо, чтоб его послушал Маршак, — сказал он Бабелю.
<...>
Маршак был полный, круглый, пухлощекий, в черном костюме, в черных очках. Он производил впечатление здоровяка.
Слушал он меня внимательно, с серьезным лицом, чуть наклонив голову. Спустя много лет, когда я вызывал в памяти тот день и думал, сколько несовершенных детских рифм пришлось ему выслушать за свой век, я испытывал грустное умиление.
Дослушав до конца, Маршак сказал:
— Ну что же, очень интересно. Теперь надо запастись терпением и ждать. Очень может быть, вы будете поэтом, а может быть, другая область покажется более заслуживающей внимания».
Евгений Шварц
«Я пришел к Маршаку в 1924 году с первой своей большой рукописью в стихах — „Рассказ Старой Балалайки“. В то время меня, несмотря на то, что я поработал уже в двадцать третьем году в газете „Всесоюзная кочегарка“ в Артемовске и пробовал написать пьесу, еще по привычке считали не то актером, не то конферансье. Это меня мучило, но не слишком. Вспоминая меня тех лет, Маршак сказал однажды: „А какой он был тогда, когда появился — сговорчивый, легкий, веселый, как пена от шампанского“. Николай Макарович [Олейников] посмеивался над этим определением и дразнил меня им. Но так или иначе, мне и в самом деле было легко, весело приходить, приносить исправления, которых требовал Маршак, и наслаждаться похвалой строгого учителя. Я тогда впервые увидел, испытал на себе драгоценное умение Маршака любить и понимать чужую рукопись, как свою, и великолепный его дар радоваться успеху ученика, как своему успеху. Как я любил его тогда! Любил и когда он капризничал, и жаловался на свои недуги, и деспотически требовал, чтобы я сидел возле, пока он работает над своими вещами. Любил его грудной, чуть сиплый голос, когда звал он: „Софьюшка!“ или „Элик“ — чтобы жена или сын пришли послушать очередной вариант его или моих стихов. Да и теперь, хотя жизнь и развела нас, я его все люблю».
Лев Кассиль
«В тот вечер и за ночь я прочел все, что мог достать из книг Маршака. До этого дня я из современной детской поэзии знал только „Крокодила“ Чуковского. Ну и, конечно, детские стихи Маяковского про Власа, лентяя и лоботряса, напечатанные в „Пионере“. <...> Я читал и перечитывал то вслух, то про себя „Почту“ и про даму, которая „сдавала в багаж диван, чемодан, саквояж“. И тут же чуть ли не наизусть от начала до конца запомнил „Цирк“. Я радовался „На площади базарной... каланче пожарной“, с высоты которой совсем по-иному увидел впервые для меня приоткрывшиеся горизонты настоящей большой литературы для детей, где, оказывается, можно было делать вот такое!.. <...>
Теперь-то я понял, почему у Ивантера был столь предостерегающий значительный вид, когда он сообщил мне о том, что меня будет слушать Маршак. Понял, почему у Маяковского так по-доброму рокотал его грозный бас, когда он повторял строки Маршака, и почему Брик успокаивал меня, просил не очень уж волноваться.
<...>
А через два дня он сам, плотный, с широкими подвижными плечами, весь полный какой-то крепко спрессованной энергии, иногда лишь прорывавшейся в коротких и точных жестах, которыми он поправлял очки или закуривал, сидел прямо передо мной и, чуть склонив голову набок, слушал. Когда я кончил читать и решился взглянуть на Маршака, я вдруг с жаркой, обдавшей меня всего радостью увидел за его очками веселый, и одобрительный, и как бы к чему-то призывающий взгляд. И, боясь еще поверить себе, почувствовал, что Маршаку как будто понравилось».
Борис Полевой о поездке в Шотландию на бёрнсовский фестиваль в 1955 году
«Передо мной был совсем другой, незнакомый, веселый, жизнерадостный Маршак, с твердым голосом, с юношеской озорцой, и веселые чертики, теперь уже не таясь, прыгали в его близоруких глазах за толстыми стеклами очков.
Вот с этим-то, новым для меня, обаятельным, жизнерадостным Маршаком, совсем не похожим на расслабленного, избалованного старика, каким он выглядел в окружении заботливых дам на аэродроме, мы с профессором Елистратовой и сыном Маршака, инженером, — его Самуил Яковлевич называл Маршак-юниор, — и совершили чудесное двухнедельное путешествие по бёрнсовским местам Шотландии и Англии, которое и сейчас, много лет спустя, вспоминается как одна из самых интересных моих поездок.
Обаяние Маршака, умевшего чувствовать себя отлично в любой незнакомой среде, однако не сливаясь и не теряясь в ней, создавало вокруг нашей маленькой советской группы атмосферу тепла и доброжелательства. Поэта на Британских островах отлично знали; его, как старого друга, приветствовал и знаменитый современный шотландский поэт Хью Мак-Дайармид, которого считают современным Бёрнсом, и шахтеры из копей Эйра, поклонники своего великого земляка, знающие наизусть все его стихи, и знаменитые шотландские винокуры, столетиями держащие в своих руках секрет приготовления виски „Белая лошадь“, и мэр столицы Шотландии Эдинбурга, устроивший прием в честь участников фестиваля в городской ратуше. У всех находились для Маршака слова восхищения».
Юдифь Маршак о жизни брата в Англии
«Сусанна Яковлевна, приехавшая в Лондон позже, вспоминает рассказы друзей Самуила Яковлевича о жизни в бординг-хаузе. Как-то хозяйка дома из своей кухни, которая находилась в подвале, услышала доносившийся из столовой какой-то необычный шум. Когда она в испуге бросилась наверх и вбежала в столовую, глазам ее представилась странная картина: Самуил Яковлевич, стоя у стола, дирижировал ножом и вилкой, а все ее пансионеры, вместо того, чтобы обедать, нестройным хором что-то за ним повторяли. Софья Михайловна буквально покатывалась со смеху, слушая, как студенты, каждый на свой лад, скандировали: „Щи да каша — пища наша“. После этого хозяйка бординг-хауза ничему не удивлялась и не бежала наверх, когда ее постояльцы, засидевшиеся за ужином до поздней ночи, хором распевали: „Пускай могила меня накажет...“, она только качала головой и приговаривала: „О, эти русские!“»
