Две сестры и Кандинский

Притчу Владимира Маканина «Две сестры и Кандинский» (М., «Эксмо») с равным правом можно назвать «прозрачной» и «туманной».

С одной стороны, все яснее ясного — уже напряженно болезненным, неприятно скрежещущим эпиграфом (из эссе 90-х — утаенного в столе? забытого нерадивым читателем вроде меня? а может, и не маканинского вовсе?) автор оповещает: речь пойдет о стукачах былых времен, их «раскаянии» (в кавычках ли должно это слово писать?) и агрессивном стремлении обрести место под солнцем. Как в новой — новой ли? — общественной жизни, так и в воссоздающей ее словесности. Они — осведомители, сексоты, стукачи, дрозды и дятлы — хотят быть услышанными. Понятыми. Прощенными. Увековеченными прозой, драматургией, кинематографом. Вот Маканин и пошел им навстречу — коли никуда от вас не денешься, то получите «три в одном»: текст, нареченный романом (повести «героям всякого времени» мало!), сбивается то на пьесу, а то и на сценарий. И это все о них. Но не только.

Тут-то и начинается характерное маканинское «с другой стороны». Потому как история о неизбывности стука, изящно превращающегося в покаянную (самооправдательную) исповедь, легко могла быть рассказана без инородного довеска — новеллы об энергичном, сентиментальном, бессовестном и незадачливом артисте-альфонсе. Персонаж этот во многом грешен, но доносами не отметился. Даром что батя его был профессиональным осведомителем, а на старости лет сердечно задружился со своими жертвами.

Что ж, кряжистому «бате» выпало в охранке служить, а потом обрести прощение не только у выживших и оставшихся в Сибири «клиентов», но и у двух московских интеллигентных сестриц. (Подарки принимают, чаем поют, на ночлег оставляют.) Первый возлюбленный героинь, борзый перестроечный вития бегал в гэбуху с «объясниловками» (контакт меж властью и продвинутой интеллигенцией налаживал), за что был вышвырнут как из политики (не нужен крутому «денежному мешку» замаранный агент влияния), так и из теплой постельки старшей сестрицы. Вот и чеши, читатель, в затылке: почему штатного «ловца человеков» пожалеть можно, а сплоховавшего борца за светлое будущее — никак? И еще, что страшнее — прощать, как поступают отмотавшие срок сибиряки, или, давясь слезами, указывать на дверь, подобно старшей из двух сестер? Которая ровно так же обходится со вторым своим любовником, когда тот от мягкого каждодневного вымогательства переходит к интеллигентному воровству — намеревается загнать репродукцию Кандинского. То есть посягает на святое: героиня — хозяйка «студии Кандинского», она пишет (и, что характерно, не может написать) книгу о художнике, чьи творения ей так же дороги, как заветы отца-диссидента.

Стало быть, не о стукачестве маканинская притча? И доносительство лишь частный случай той душевной дряблости (если не сказать, полости), что равно присуща как бы политику с псевдонимом Константа и как бы музыканту с кличкой Квинта? Той пустоты, которую старшая сестра не умеет (не хочет) замечать, пока гром не грянет. А сестра младшая видит с самого начала, но готова простить и после того, как все точки над i поставлены. В свой вожделенный Питер (обитель высшей духовности — для экскурсантов) она зовет и низвергнутого борца с цензурой, и проштрафившегося артиста. Тщетно. Оба надеются рано или поздно вернуть расположение старшей, а вместе с ней Москвы.

Сестрам остается ждать новых мужчин. Бесстрашных. Таких, как братья Орловы, которые возвели на престол великую государыню. За что им и возвели в питерском пригороде памятник, пленивший младшую сестру и других московских экскурсанток. Не желающих вспоминать об убийстве Петра III и охоте на княжну Тараканову... В отличие от памятливого автора, с тоской глядящего, как милые сестры предполагают (по завету Чуковского, в романе замененного мудрым компьютерщиком) жить долго — аж до счастливой встречи с братьями Орловыми. Чем бы ни тешились. Лишь бы не вешались. А плачут уже сейчас.

Андрей Немзер

Источник: mn.ru

Еще не так давно критики дружно жаловались на нехватку романов о 1990-х. Но за последнее время появились «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича, «Матисс» Александра Иличевского, «Крепость сомнения» Антона Уткина. Эти романы создали объемную картину сложного и не поддающегося однозначной оценке времени. В них было много действия и еще больше рассуждений. В своей новой книге «Две сестры и Кандинский» Владимир Маканин тоже возвращается к нашему недавнему прошлому, но делает это по-своему. Писатель не столько присматривается, сколько прислушивается к 1990-м.

Эпиграф настаивает на том, что главная тема — это тот «шепот» псевдораскаяния, который вдруг стал слышаться отовсюду: «Изо всех продуваемых щелей вдруг начнут выползать они... Шепча!.. Вышептывая из себя задним числом свою вину и свою давнюю рассудочную боль... Миллионная толпа... Стукачи, осведомители, информаторы». Этот нестерпимый звук, конечно же перерастающий в победный вопль, вскоре заглушит все остальные голоса. Но пока автор просит вслушаться в звучание всего-то нескольких дней, понаблюдать за жизнью одной артистической студии в центре Москвы. Там живет героиня романа, искусствовед Ольга Тульцева, сюда приходит ее младшая сестра Инна. Когда-то эта студия была диссидентским кровом, теперь, когда не стало бескомпромиссного отца двух сестер, они сами пытаются в меру сил поддерживать тлеющий огонь его идеалов. Голоса сестер звучат тихой музыкой — может быть, всего-навсего потому, что они воспитывались «под славный клавесин Вивальди» и при выключенном телевизоре.

Первое утро в этой студии, носящей имя Василия Кандинского, где повсюду развешаны его репродукции, да еще и с подсветкой, и с аудиоразъяснениями, наполнено величественной тишиной. Ольга сторожит сон своего возлюбленного, «набирающего силу и уже сколько-то известного общественного деятеля с яркой харизматической кличкой Артем Константа». Артем — пламенный борец с цензурой, даже сквозь сон он продолжает бормотать указания своим помощникам: «Дайте слово Кусыкиной... Но сначала крикливую Петрову... И сразу голосовать!» Рядом со студией — тихое кафе, только «чай, кофе, газеты, разговоры». Дальше в умиротворенное звучание мирного пространства вклинится голос улицы, Константа отправится на митинг с аплодисментами, а потом приведет в студию своих спонсоров — отмечать веселую победу. Некоторый диссонанс внесет появление странного мальчика-сироты, заикающегося Коли Угрюмцева, которого только что выгнали из «гэбистской» школы и который теперь хочет служить искусству Кандинского. Именно этот нелепый мальчик случайно разоблачает Константу: тот, оказывается, успел в недавнем прошлом написать пару доносов, причем именно на художников. Падение харизматика стремительно, но каково это «падение»! Артем, настоящая фамилия которого тоже говорящая — Сигаев, со смирением отправляется в родной Воронеж учительствовать. Позже, уже новым, хотя так и не прощенным Ольгой, человеком, он появится в студии еще раз.

Ольга за время отсутствия Константы успеет разочароваться еще в одном герое, музыканте по имени Максим Квинта. Эта история еще более прозаична: Квинта обещает носить возлюбленную на руках, но в конце концов пытается украсть у нее репродукции Кандинского. А потом еще, словно и вправду «из какой-то щели», вылезает отец Максима: он пришел погреться у чужого огня и рассказать о своем доносительском прошлом. Все, кого он когда-то «заложил», его не только простили, но и пригласили в гости, в разные российские города, — из этого «турне» он как раз и вернулся в Москву. К концу романа хор голосов уже гремит, тишины в «Кандинском» больше не будет. Можно сколько угодно спорить о том, возможно ли прощение и раскаяние в этой отдельно взятой студии. Но уж точно можно сказать, что Владимиру Маканину в этом романе удалось саранжировать то «звучание», эхо которого мы слышим и по сей день.

Источник: Известия

Новый роман Владимира Маканина «Две сестры и Кандинский» уже вызвал некоторое подобие общественной дискуссии. Критики сразу обозначили тему «Стукачи и стукачество». И как-то напряглись, как будто не рецензию на художественный текст пишут, а на допрос вызваны. Меж тем Владимир Маканин если и допрашивает в своем романе читательскую совесть, то делает это мастерски, то есть незаметно.

Для начала он устраивает полное погружение в 1990-е, время иллюзий и надежд. Две сестры, дочери знаменитого диссидента, «прелестные молодые женщины», пребывают в достойной, избранной обстановке: у них огромная студия, где когда-то собирались художники андеграунда, а теперь — художественная школа. Повсюду репродукции Кандинского и «намоленное» творческими приношениями пространство. Старшая, искусствовед Ольга, благословляет своего возлюбленного, набирающего силу харизматичного политика Артема Константу, перед выступлением на митинге против цензуры. Однако во время послемитинговой пирушки выясняется, что Артем когда-то «постукивал» на художников в КГБ, а значит, не может претендовать на место лидера. Готовые было спонсировать глашатая перестройки «денежные мешки» уходят со своими мешками. Ольга расстается с любимым. Жалость младшей сестры Инны ничего не меняет.

А дальше история повторится не раз, но выглядеть будет все более и более приземленно. На сцену явятся мужчины, ради денег готовые продать дорогие сестрам репродукции Кандинского, и предатели, подзаряжающиеся энергией у давно простивших их жертв. Маканину удается сохранить дух чеховской краткости в своем так похожем на пьесу небольшом романе. Только вместо изредка повторяющегося «звука лопнувшей струны» здесь в финале слышится постоянный «стук» и непрекращающийся Ольгин плач.

Источник: Эксперт

«Две сестры и Кандинский», новый роман Владимира Маканина, напоминает пьесу. Это роман быстрых реплик и просторных разговоров, едва сбрызнутых авторскими ремарками. Так свободнее, так, представив героям слово, можно тем не менее расставить на этих словах акценты, добавить им смыслы. По этой свободной форме гуляет эхо чеховских «Трех сестер».

У Маканина, правда, сестер только две — Ольга и Инна — и отец их не генерал, а диссидент, сидевший и уже умерший. И мечтают сестры не о Москве-Москве, а о Питере. И действие происходит не на переломе веков, а в начале 1990-х, в Ольгиной полуподвале-студии, заполненной репродукциями Кандинского. Так что «Две сестры и Кандинский» все же не рифма к «Трем сестрам», чеховские мелодии, звучащие здесь, — просто подходящее музыкальное сопровождение. Как и «почти-пьеса» — удобная форма для диспута, обсуждения ключевых, больных тем: палач и жертва, мужчина и женщина, предательство и прощение.

Начало 1990-х — любимая эпоха Маканина последних лет. Это переломное и продувное время отлично сочетается с вечной тоской одинокой женщины: выйти замуж, найти его. Но его и нет. В начале романа Ольга еще не знает, что «и быть не может». И ищет, и находит — молодого, перспективного политика-либерала перестроечной поры Артема Константу, зажигательного оратора, на него уже сделали ставку, вот-вот — и он въедет на белом коне в Московскую думу. Но трусость и глупость перечеркнут его триумфальный въезд — Артем побежит докладывать в КГБ о крамольной выставке из страха перед возможными последствиями.

Следующий избранник, в точную параллель к первому — все у Маканина, как обычно, посчитано и расчерчено (математик!), — молодой рок-музыкант Макс Квинта. Ничтожеством оказывается и он — Максим готов обокрасть Ольгу. И ему тоже дан от ворот поворот.

Последним на сцену является Батя, отец Максима, — профессиональный осведомитель. Очень маканинский персонаж — обаятельный, «стареющий, но все еще сильный, крупный мужчина» с «хорошей, широкой улыбкой», несуетливыми жестами и кучей сибирских «друзей по жизни». Друзья, как выясняется, — преданные им когда-то знакомые и соседи. Спустя годы, выйдя на пенсию, Батя разослал им в Красноярск, Новосибирск, Иркутск признания, по чьей они сидели вине. И от каждого получил в ответ прощение и приглашение приехать. Попить чифирь, поохотиться. Вспомнить. «Написал ему, что это я сдал его. Но я не навязывался. Звоницын уже не был, конечно, ссыльным. Но как же он мне обрадовался. Приезжай — вдруг закричал по телефону!.. И ни малой злобы».

Неужели прямо все-все Батю простили? Да. Но столь же невероятна и широта осведомительской Батиной квалификации — откуда столько жертв для доносов? Его засылали в компании диссидентов? Или он стучал только на соседей (историю о сданных соседях Батя тоже рассказывает)? Или все-таки был внутрикамерным стукачом? В реальности все это вряд ли возможно. Но когда Владимир Маканин заботился о правдоподобии? Никогда. Никогда он не был натуралистом, да и реалистом в лобовом смысле слова, всегда — демиургом, творящим собственный мир, существующий по автономным, им одним установленным законам.

Высочайшее мастерство Маканина — которое и в «Двух сестрах» ему, разумеется, не изменило, — заключается в том, что мир, им созданный, обладает абсолютной убедительностью. Что, пока читаешь роман, вопросов у тебя не возникает. Только закрыв книгу и вырвавшись из-под очарования снайперски точного маканинского слова, начинаешь понимать, что перед тобой очередная сконструированная «волшебная коробочка».

Коробочка «Двух сестер» выточена безукоризненно, но внутри нее — с точки зрения нравственной системы координат — смутно. Здесь не знают, что такое подлинное прощение, покаяние, любовь. «Работа такая», — спокойно объясняет Батя суть своих занятий. Что-то мало это похоже на покаяние. Впрочем, нигде и не говорится об истинных мотивах его признаний. И прощают его вовсе не из христианской любви — скорее, из брезгливой жалости, из страха перед все еще пугающим прошлым, из желания отделаться, может быть. Потому что все жертвы Бати — люди больные, старые и, судя по его же описаниям, сломанные, сдавшиеся. Палач и жертва сливаются в объятиях не из любви, а из-за того, что жертва махнула на самое дорогое рукой.

Как всегда, Владимир Маканин ставит обществу диагноз. Неутешительный, по-чеховски безнадежный.

Человек слаб и скорее сломается, прогнется, чем устоит. Ни Ольге, ни Инне не найти мужа — сильный пол измельчал, внешне самый мужественный в пьесе герой — доносчик. За «м-мужчину в доме» и мудреца оказывается заика Коля Угрюмцев, бездомный подросток, пригретый из жалости сестрами.

Оттого-то весь финал романа Ольга рыдает. Это плач от утраты иллюзий, от понимания, что побег в Питер, как и в абстракции Кандинского, не спасет. Сомнамбулически бродящий по ее студии Батя, беседующий с призраками прошлого, только усиливает ощущение вечной ночи и смутного сна, которыми открывается и

Источник: «Ведомости»