У нас всегда будет Париж

В какой-то мере Брэдбери — это, собственно, и есть двадцатый век, одно из его лиц, давно знакомое и любимое.

Двадцатый век маркируется тридцатыми и шестидесятыми. Все остальное — безвременье, время ожидания или время воспоминания. По крайней мере, так это ощущается — в рассказах Брэдбери.

В предисловии автор говорит, что все эти рассказы возникли «в результате взрыва или импульса». И сразу же называет свой любимый — «Массинелло Пьетро» (по имени главного героя). Но он мог бы и не говорить всего этого. Чуткий читатель уже догадался.

Догадался — о чем?

А вот о чем.

В творчестве каждого фундаментального литературного мэтра существует Итоговое Произведение. Которое можно расценивать как Завещание. Что-то весомое, пудовое, зачастую неудобочитаемое, очень глубокомысленное. Придумайте сами такого Мэтра и его Итоговое Произведение, и сразу же поймете, о чем я.

В творчестве таких писателей, как Рэй Брэдбери, итогового произведения не будет. Его Завещание? Разбросано по всем его рассказам и повестям. Такое же трудноуловимое и легкопостижимое, как запах одуванчиков.

Поэтому «поздние рассказы» выглядят совсем просто. Почти без сюжета. Набросок, эскиз, пара слов, сказанных в сумерках.

Когда-то, тысячу лет назад, в двадцатые, например, случился с молодым Брэдбери случай , встретил он человека, который поразил его воображение. Юноша попытался записать увиденное, пережитое, но не смог — не хватило мастерства. Потом, думаю, зрелый писатель тоже хотел описать Массинелло Пьетро, этого поразительного хозяина лавки зверей и диковин, — но тогда зрелый писатель знал: в рассказе нужен сюжет, с завязкой и всеми делами, — а тут сюжета никакого, собственно, не наблюдалось. Простая констатация факта: БЫЛ. И вот наконец старый Брэдбери, уже все могущий, уже все переживший, навсегда и всех завоевавший, возвращается к впечатлению молодости. Теперь он может все. Теперь ему дозволено все. И он просто пишет акварель, без начала и конца, и мы наконец узнаем все — что был такой Массинелло Пьетро.

В сборнике есть рассказы, которые воспринимаются как этюды, как вариации на знакомые темы. Вот «У нас в гостях маменька Перкинс» — персонаж популярной радиопередачи приходит в гости к жене главного героя и ни за что не уходит. Уж он и так ее выгоняет, и эдак — она все сидит. Потом и целая толпа «гостей» приходит в гости к жене, заполоняет гостиную... Знакомый сюжет?

А вот «Улети на небо» — еще один рассказ из «Марсианских хроник». О страшном одиночестве людей, оторванных от родной планеты. И о лекарстве — ну конечно же, построить хотя бы иллюзию родины вдали от родины. Пусть фасады картонные, зато нет больше космического одиночества, ощущения «затерянности в пространстве». Какой должна быть родина? («С чего начинается родина?») Как обычно у Брэдбери — это Америка тридцатых.

Кстати, хочу прибавить, что Америка тридцатых — с мороженым в «драгстори», с лохматым псом, с киношкой, белыми носочками у девочек, с брошкой под горлом учительницы, с крутым автомобилем и раздолбанным грузовичком, — что там еще? Ах да, яблочный пирог, кленовый сироп, — эта «Америка тридцатых» в большой степени именно благодаря Брэдбери сделалась своего рода всеобщей «родиной Землей», чем-то, что даже на Марсе легко распознается как однозначно «свое».

А вот рассказ, интонационно — да и «сюжетно» («сюжет» берется в кавычки — никакого сюжета в прямом смысле слова нет!) примыкающий к «Вину из одуванчиков»: «Летняя пиета». Что это? Да ничто — одно из драгоценных воспоминаний детства.

Многие рассказы даны как динамичные диалоги, практически без «авторской речи», без описаний. Так бывает, если человек придумывает ситуацию и проговаривает ее наедине с собой. Диалог развивается стремительно, и само действие бежит внутри этого диалога.

«Подломится ветка» — диалог супругов, которые не хотели ребенка. Но где-то плачет ребенок, незримый ребенок, дитя, которое не родится... им становится жаль этого ребенка, которому не суждено родиться. И вот уже... «Подломится ветка, и выпадет детка».

«Обратный ход» — диалог парня и девушки, вот они провели вместе ночь, о ужас! Что теперь будет с их дружбой? Давай открутим пленку назад, давай начнем сначала! И все их отношения побежали в обратном направлении: когда же ты впервые обратил на меня внимание?

«Пойдем со мной» — некий человек, спасатель по натуре, пытается увести нервного гомосексуалиста от его партнера. Партнер злой, авторитарный, подавляющий тип, а тот юноша, второй гей, — бедняга без характера. Диалог между двумя людьми ночью, разговор сильного и слабого, и сильный пытается слабого научить быть сильным и свободным.

Драйв скрыт внутри диалога, выбор будет сделан уже за кадром.

Самым большим ужасом, как и всегда, Брэдбери будет считать человеческое одиночество, разобщенность людей. Вот юноша и девушка, которые, как оказалось, жили на одной улице, ходили в одно кино, в одно кафе, чуть ли не в одну школу, — и что же? По-настоящему встретились и влюбились друг в друга они только в самый последний миг: завтра он уходит на войну («Когда пересекаются пути»).

Но они, эти двое, — счастливцы, потому что у них был хотя бы миг.

А что говорить о тех, кому и мига не дано? «Гольф по ночам» — одиночество в супружестве. «Парная игра» — не о том же ли? «Литературные встречи» — без посредничества литературы (правильной литературы — надо читать Сарояна!) нет любви между супругами. А это — что за ужас! — охлаждение пятидесятилетнего мужа жена пытается лечить, подсунув ему любовницу: «Мы с мисс Эпплтри». «У нас всегда будет Париж» — история странного, без начала и конца, приключения в Париже. Одиноки все герои, объединяет их только Париж, и только Париж не изменит, не бросит, не разочарует. «У нас всегда будет Париж». Культовая фраза из культового фильма — где много одиноких людей заняты одним делом: борьбой.

Якорем души, спасением от одиночества становятся для Брэдбери воспоминания детства. Даже любовь — и та не спасает. Только детство священно, только в детстве — чистота, только там дружба («Обратный ход» — урок!), только там — истинное. Взрослым — остается Париж...

Источник: krupaspb.ru