Укрощение красного коня

Несмотря на то, что лето обычно время затишья для серьезной прозы (а русская проза несерьезной быть не любит), нынешнее оказалось довольно богатым на новые книжки. В первом обзоре после июльского отпуска — очередной ретродетектив Юлии Яковлевой, претендующий на роль большого романа, обидно короткий роман Антона Понизовского о природе безумия и слишком лиричная попытка политической сатиры от Ксении Букши.

Юлия Яковлева. Укрощение красного коня. М.: Эксмо, 2017

Вторая книга серии «Хранить вечно. Криминальное ретро Юлии Яковлевой» продолжает рассказывать о похождениях следователя угрозыска Василия Зайцева в Ленинграде 1930-х годов. И несколько озадачивает читателя, который ждал продолжения ленинградского детектива с легким флером искусствоведения, леденящего душу разными способами.

Скорее всего, недостатки «Укрощения...», или по крайней мере явное несовпадение с читательскими ожиданиями, обязаны той марафонской дистанции, к которой приготовилась писательница. Очевидно, что следователь Зайцев явился, чтобы остаться с читателем на годы. Очевидно, что поэтому же, дабы не уподобиться Дарье Донцовой, с первых страниц сообщающей, сколько у ее очередного героя детей, собак и денег, Юлия Яковлева поднимает завесу тайны над зайцевской биографией с черепашьей скоростью, обещая превратить ее в отдельную сюжетную линию. Наконец, не очевидно, но не исключено, что неуловимый злодей из первой книги, о котором во второй Зайцев вспоминает не то чтобы каждый день, претендует на роль советского Мориарти. И все это в сумме рисует такую размашистую перспективу, что мобилизованный первой книгой читатель с огорчением расслабляется: резких поворотов не будет.

«Вдруг охотник выбегает» был хорошо сбалансирован на грани романа жанрового и «большого», удачно использовал атмосферу темных советских времен в качестве естественного нуара и сплетал сюжет из двух постепенно пересекающихся интриг. «Укрощение красного коня» уже совсем не нуар, да и детектив такой, что по мере расследования становится не так важно, от чего внезапно погибли на скачках наездник по фамилии Жемчужный и звезда ленинградского ипподрома — конь по кличке Пряник. То есть Зайцев упорно расследует именно это дело, но внимание читателя постоянно рассеивается, а прицел сбивается.

Просветительский пафос Яковлевой, которая в прошлый раз сумела ненавязчиво показать гнетущую атмосферу тридцатых, в этот раз, как бодрый рысак, вырвался вперед фабулы (и да, удержаться от лошадиных метафор, говоря об этой книге, очень сложно). Социальный феномен «бывших», ад коллективизации, политическое поло Буденного и Тухачевского и воспитание будущих советских маршалов на кавалерийских курсах разворачиваются перед читателем как глава неформального учебника истории, в то время как расследование плетется, спотыкаясь о бытовые детали и сюжетные ответвления. Внимательный читатель рискует разоблачить преступника задолго до развязки, и тогда ему останется только наблюдать за другой главной линией — отношениями Зайцева со случайным новым напарником, — занимающей, честно говоря, незаслуженно много места.

Решить, что жанровая неопределенность «Укрощения» — признак литературного новаторства, увы, не получается: автор все-таки явно завис между ретродетективом и популярным историческим романом, и это желание быть шире жанра не пошло на пользу книге. В какую бы сторону сериал ни двинулся дальше, хочется пожелать ему более прямой и ясной дороги. Норовящую излишне разветвиться историю стоит, как говорят садоводы, слегка «прищипнуть», чтобы кустилось и не торчало. Для писательских амбиций это может быть обидным советом, зато читатель станет куда счастливее.

<...>

Как советская власть отправляла людей под копыта истории: книга Юлии Яковлевой

«Укрощение красного коня» (привет Кузьме Петрову-Водкину) — вторая часть ретродетектива Юлии Яковлевой о следователе Василии Зайцеве. В первой книге, которая называлась «Вдруг охотник выбегает», Зайцев шел по следу маньяка, обладавшего большим художественным вкусом: своих жертв после их смерти он наряжал и усаживал в позы героев полотен великих мастеров живописи. Во втором томе, на первый взгляд, никакого преступления и нет: несчастный случай — гибель орловского рысака и его наездника во время забега. Однако то, что выглядит как невезение, окажется ниточкой к гораздо более масштабным преступлениям. А если учесть, что время действия — 1931 год, то шанс попасть под копыта истории нарастает с каждым днем.

— ...И мы должны защищать порядок, жизнь, покой советских граждан! Нанесем удар по кулацким гнездам. Стальным советским кулаком! Каждым имеющимся человекостволом.

Ухабистая дорога встряхнула товарища Емельянова. На этот раз в голосе Зайцев услышал и энергию, и злость, и даже некоторое самолюбование.

Колыхались флажки, которыми была размечена беговая дорожка. По двум усачам на транспаранте, Сталину и Буденному, пробегали легкие волны, надувались и опадали пузыри — политически неграмотный ветерок заигрывал с вождями. Повязка товарища Емельянова ослепительно белела на солнце. Матово блестела портупея. Зайцев стоял чуть позади него, ему мучительно хотелось почесать лоб под кепкой. Он спохватился, что сам-то вообще никакой не строевой кадр. Команда «смирно» к нему не относилась. Снял кепку, почесал лоб. Натянул снова.

Он все еще недоумевал, зачем он здесь. Зачем они все здесь. На лицах курсантов-кавалеристов — зернышки в ряд — не проступало ничего: ни тревоги, ни любопытства. Выражение выглажено дисциплиной. Глаза прямо, нос вздернут, рот сжат. Двадцать три богатыря, снова вспомнил Зайцев. Для чужака, извне — неотличимые в единении. Все как один. Вздымались пики усов Баторского. Зайцев нашел глазами Артемова. Тот смотрел прямо перед собой, как все — молодцевато и в никуда.

Речь товарища Емельянова так искусно подавала факты, что только опытное ухо могло их выцедить из политической трескотни. Факты эти очень не понравились Зайцеву. Где-то поблизости засела банда. И это было как-то связано со стрельбой, которой приветствовали их с Зоей приезд. И с мертвыми ногами в телеге во дворе ГПУ.

Товарищ Емельянов выпалил последние ядра:

— Классовый враг выдвинул ядовитое жало. Подавить кулацкий очаг. Пока он не раскинул террористическое пламя на колхозных землях. Это наш долг. Как людей с оружием в руках! Как советских людей! Как коммунистов! Как... — товарищ Емельянов замялся — не мог придумать дальше. Махнул рукой, как бы оборвав замявшуюся фразу.

Строй курсантов ответил неодинаково угрюмым выражением. У кого-то — с оттенком недоверия. У кого-то — скрытой насмешки. У кого-то опаски. Журов дернул подбородком. Больше ни движения, ни звука.

Еще залп — последний:

— Дадим кулацким бандитам коммунистический ответ!

Тщетно. Не зажег. От строя курсантов ККУКСа веяло могильным молчанием, гробовой неподвижностью.

Зайцев мог только гадать почему. Что слышали они в речи Емельянова, чего не слышал, не знал он?

Он тщетно пытался прочесть это в их лицах.

Их неподвижность грозила стать вечной.

— Что, бега не состоятся? — вдруг прозвенел капризно голосок. Там, за свежесколоченной оградой, колыхался крепко надушенный шелково-крепдешиново-батистовый цветник: жены.

— Мы зря наряжались? — не унималась Анюта Кренделева. Есть такие голоса, слабые и милые, которые способны звонко перекрыть любое расстояние и любой шум, как флейта-пикколо — симфоническое тутти. Забор им тем более не помеха.

Товарищ Емельянов слегка клацнул челюстью.

Кренделев сжал губы. Кто-то не выдержал — ухмыльнулся.

Тотчас издалека грянул хор жен — нестройный, возмущенный:

— Откроют трибуну или нет? В чем дело, товарищи? Ну и манеры. Я близка к обмороку, солнце так и бьет, мне надо в тень... Что случилось? Провокация? Не говорите ерунды. Это свинство! Товарищи, ау! Бега отменены? Вражеская вылазка?

Косоглазый зам уловил движение головы шефа — тотчас согнул стан, наклонил мохнатое ухо.

— Уведите. Распорядитесь. Разъясните. Уладьте, — проскрипел сквозь зубы товарищ Емельянов. — Ну!

Косоглазый припустил, пыля, к ограде.

— Бега разве отменены? — спросил властно голос из строя. Баторский.

Товарищ Емельянов сменил тактику и тон.

— Это, товарищи, вам решать. Я вам приказывать не могу. По мне, так странно устраивать праздник, когда враг поднял голову. В округе выявлено затаившееся террористическое гнездо бывших белоказаков. Несколько семейств. На станице.

Зайцев уловил не то что вздох, пронесшийся по строю. Словно ледяной порыв: всех так и заморозило. А товарищ Емельянов даже начал раскачиваться — с пяток на носки, с пяток на носки. Как будто это помогало выталкивать из нутра слова:

— Они не пожелали вступать в колхоз. В свое время. Укрыли от советской власти! Зерно и скот! А теперь замечены! В новой попытке!

— Так это они стреляли в нас с товарищем? — спросил Зайцев, смяв шуршащую газетой речь Емельянова. В тишине каждое слово звучало отчетливо. — Откуда вы знаете?

Строй слушал во все уши. Емельянов клацнул челюстью.

— Такие вещи знают! Вы не местный — вам не понять здешней ситуации.

Он снова обернулся к курсантам:

— Первая попытка уничтожить гнездо показала! Враг вооружен и готов к сопротивлению. Я вам приказывать не могу, — вдруг задушевно добавил он. — Я могу только сказать от себя. Враг сильный и опасный. Нам нужна помощь надежных советских людей. Каждый штык, каждый ствол.

— Я прошу прощения, — подал голос Баторский. — Вопрос. По составу врага.

Товарищ Емельянов ободрился, кивнул, приглашая.

— Спрашивайте, товарищ Баторский. Отвечу с прямотой.

Баторский глядел не на него — на своих курсантов. Мальчиков.

— А сколько в этом гнезде — детей?

Товарищ Емельянов потрогал себя за жесткую щетку волос.

— О детях этих врагов позаботится советская власть. Даст им шанс вырасти честными советскими людьми. А баб жалеть нечего. Они мужиков стоят. Кулаку — раскулачивание. Бандитам и террористам — ответ по закону. Жалость здесь неуместна.

Зайцев проклял тот миг, когда полез в его дьявольский автомобиль.

— Кто готов. Добровольцы.

И опять ничего. Только легкомысленный ветерок обдувал лица, хлопал флажками.

«Что же мне делать? — думал Зайцев. — Не могу, срочный телефонный разговор с Ленинградом? Симулировать внезапный приступ падучей? Боже, какая глупость. Есть выход лучше?» Ум его тщетно метался.

— Ну-с, товарищи курсанты, — задумчиво обратился к строю Баторский. — Вот хорошая задача для красных командиров. Карательная операция. Задача по плечу. Женщины, дети. Кто видит перед собой врага, по которому стрелять, — шаг вперед.

Зайцев внутренне ахнул. Баторский дернул себя за ус.

— Но здесь не знаю, что и сказать. Товарищ Емельянов однозначно настаивает: перед вами враг.

— Кулак, — уточнил Емельянов. — И террорист.

— И о карьере вам своей подумать самое время, — задумчиво выговорил Баторский.

Взгляд его переходил от одного лица к другому. Как бы прощупывая каждого.

— Какая уж может быть карьера, если курсант уклоняется от выполнения долга каждого советского гражданина? — почти монотонно, словно читал лекцию, выговаривал он. — Военный человек должен исполнять приказы. И отдавать. И честь знать. Вот уравнение — решайте.

«Честь», «честь» — билось у Зайцева сердце. Глаза Баторского на миг обожгли и его («думает, что я заодно с ними» — Зайцева окатило стыдом). Вернулись на побагровевшее лицо товарища Емельянова.

— Добровольцы. Шаг вперед! — выкрикнул Баторский.

«Вот вам и будущие маршалы, — лихорадочно думал Зайцев. — Вот вам и мальчики. Но что делать — мне?» А при этом какой-то частью своего существа с любопытством ждал: что они выберут?

«А я?» Сердце его бухало. Пока речь о них. Но дойдет и до него. Бесчестие или карьера. Одна катастрофа или другая. Выбор был неотвратим, как смерть. «Но что выберу я?» — вглядывался в собственную душу Зайцев. На самое дно.

Казалось, даже ветер стих. Раскаленный миг все тянулся.

— Я...

Чеканным шагом вышел из строя Журов. Вздернул руку к виску.

— Товарищ Баторский, разрешите обратиться.

Рука застыла у виска. Армейский истукан.

Все замерли, если только была еще одна — следующая — ступень неподвижности у того паралича, в котором цепенел строй.

Разрешаю.

Журов отмахнул руку вниз.

— Прошу позволения покинуть строй.

И добавил:

— Лошадь ждет — перегреется.

У Баторского дрогнули зрачки.

«Вот тебе и будущая звезда. Сорвалась и упала. Кончено», — только и подумал Зайцев.

— Разрешаю, — распорядился Баторский. С болью? С облегчением? Зайцев не успел понять. Журов крутанулся на каблуках.

— Я тоже, — щелкнул шаг из строя. — Прощу позволения.

Артемов. Журов бросил на него взгляд. Ученик учителю.

«Что ж ты делаешь», — успел пожалеть Зайцев. Но больше не успел подумать ничего.

— И я.

— Прошу позволения.

— И я.

— Я тоже.

— Выйти из строя.

— Разрешите покинуть.

— И я.

Пронеслось через всю шеренгу, через каждый рот. Что крестьянского сына, что дворянского.

Молчание Емельянова стало ватным.

— Добровольцев нет, — отчеканил и с фальшивым сожалением развел руками Баторский. — А приказ я отдать не могу, товарищ Емельянов. Надо мной товарищ Буденный. Я приказы лишь исполняю. За самоуправство меня под трибунал.

— Я уверен, что товарищ Буденный, когда узнает... — залопотал Емельянов.

Фигуры его зама, гэпэушных молодцов казались будто вырезанными из картона. Казалось, если ветер сейчас опять дунет, они опрокинутся. Их покатит, потащит в пыли. И все окажется сном. У Зайцева звенело в ушах. Он уже не знал: от голода, от жары, от всего?

Чуть не подпрыгнул:

Пам! Пам!

Откуда-то сверху разрывались пушечные хлопки — аплодисменты: пам! пам! Пам!

Каждый хлопок тяжело падал с трибуны. Зайцев обернулся. Со скамьи медленно поднимался военный. Светлые глаза. Что-то неуловимо наполеоновское в холеном лице под фуражкой. Большой чин. Ладони ковшами: так лупили с галерки Мариинского театра петербургские студенты.

Пам! Пам! Пам! — уронил он еще несколько хлопков стоя.

Не спеша спустился по грубо сколоченным боковым ступеням, сошел с трибуны. Подошел.

Рот усмехнулся. Губы, которые обычно называют «капризно изогнутыми». Рот баловня судьбы, любителя и любимца женщин.

Глаза холодно осмотрели строй.

— Цирковое представление окончено, я полагаю.

Зайцев его узнал. Тухачевский. Совсем недавно был командующим Ленинградским военным округом. А потом? Зайцев не знал: видимо, Тухачевский взлетел так высоко, что взгляды простых смертных туда не добирались.

Тухачевский перевел взгляд на Баторского.

Тот отдал честь.

— Здравствуйте, товарищ Баторский.

— Здравия желаю.

— Товарищи.

Тухачевский заложил руки за спину. О сходстве с портретами Наполеона — только не обычными, а парадными, льстивыми, сам Тухачевский, похоже, отлично знал.

— Товарищи курсанты недовольны, что там окопались женщины и дети, — поспешил с объяснением Емельянов.

Зайцев его тут же возненавидел. Но отчасти и пожалел; в голосе Емельянова он слышал: такой роскоши, как милосердие к женщинам и детям, ему, Емельянову, по должности не положено. Не по чину. Не то бы он, Емельянов, так пожалел, он бы утопил в своей жалости этих кулацких женщин и детей...

— Враг может принимать любое обличье, товарищ Емельянов, — величаво и безразлично заверил Тухачевский нимало ему не интересного провинциального гэпэушника.

А смотрел — на курсантов.

— Уничтожать врагов советского строя — первостепенная задача Красной армии.

Слова веские, как ледяные глыбы. Такой не заорет, сапожками не застучит.

Его, в отличие от Наполеона, рост не подвел — будущим портретистам не придется приукрашивать.

— Очень жаль, товарищи, — неторопливо выговаривал Тухачевский. — Что такие вот настроения проникли в кадровый оплот Красной армии — Высшие командирские курсы. Очень жаль.

«Барский голос», — отметил Зайцев. Прозрачные глаза несколько задержались на Зайцеве — уделили миг человеческой мошке, не вполне понимая, что гражданский тип здесь делает. Зайцев встретил его взгляд, понял: «Ничего тебе не жаль. Никого и никогда». Скользнули дальше.

— Примечательно, что из всех подразделений ККУКСа подобное имеет место не на артиллерийских курсах. Не на химических. Не на штабных. Не на авиационных. Не на бронетанковых. А именно кавалерийских. Не удивлен. Род войск, который доживает свои последние дни перед тем, как уйти в историю.

— Славную историю, — расцепил губы Баторский.

Тухачевский обернулся.

Ответил не сразу — и глядя несколько мимо Баторского:

— Могу только догадываться, откуда, от кого эти настроения проникают в будущий комсостав Красной армии.

Тон говорил, что догадки здесь ни к чему: кто заражает будущий комсостав, он, Тухачевский, был уверен.

Глаза его снова морозили курсантов.

— Только настроения ваши никому не интересны. Приказ есть приказ. За неповиновение — трибунал. Надо будет — весь курс под трибунал, под расстрел пойдет.

Он остановился напротив Журова.

— Не сомневайтесь. Это армия. Незаменимых нет.

Но голубые глаза спокойно смотрели в ледяные серые.

Журов снял фуражку. Движения его были спокойными, плавными. Зайцев знал эту подчеркнутую плавность у ленинградских бандитов. Она предвещала единственное и неизбежное развитие событий. «Сейчас даст ему в морду», — на миг ахнул он.

Но Журов не размахнулся. Не сунул коротким жестом кулак в живот. Не боднул противника головой в лицо.

Он так же спокойно отстегнул кобуру с пистолетом. Положил ее в фуражку. Протянул товарищу Тухачевскому.

Зайцев увидел бледное, совершенно побелевшее лицо Артемова. Он и не знал, что живой человек может так бледнеть — до восковой прозрачности.

Журов стоял с фуражкой.

Тухачевский не вынул рук из-за спины. Лицо его не дрогнуло ни мускулом. Это был поединок воль. Журов тоже ничуть не изменился в лице. Не сводя глаз, спокойно уронил фуражку плашмя — в пыль, у сверкающих сапог товарища Тухачевского. Рывком отдал честь. Резко развернулся — прямая спина, вздернутый подбородок. И покинул строй. Шаги его, казалось, отдавали в ребрах. Зайцев не сразу понял, что это бухает его собственное сердце.

— Превосходно. Ну что ж, — медленно, как удав, разматывающий кольца, развертывал фразу Тухачевский. — Подождем прибытия товарища Буденного. Вашего непосредственного командира. А пока командуйте вольно, товарищ Баторский.

— Строй. Воль-на! Раз-зой-тись!

С шорохом порядок расстроился: люди пошли, побрели, зашагали прочь. Но еще не решались глядеть друг на друга.

Зайцев сделал несколько шагов. Остановился, точно не узнавая, где он. Трибуны разевали пустую пасть.

— Товарищ Зайцев! — подал голос Емельянов. — Вы идете?

— Нет, — неожиданно просто ответил Зайцев. — Я не иду.

Повернулся и пошел прочь. Удивляясь этой легкости.

Веселой легкости мертвеца.

Сегодня выходит новый детективный роман балетного критика Юлии Яковлевой «Укрощение красного коня». Ленинград, 1930-е годы, сыщик Василий Зайцев расследует таинственное преступление на ипподроме. «Горький» публикует фрагмент из новой книги.

— ...Слушайте, а как его?.. Тьфу, вылетела фамилия из головы. С вами учится. Вот только что с ним говорил... Губы тонкие.

Примет было маловато.

— Одеколоном пахнет.

— Мишка, что ли? Кренделев?

— Во-во! Точно. У меня крутится, главное, хлебная фамилия. Я к чему вспомнил. Смотрел на него: вот красный кавалерист, офицер, теперь в Ленинграде на курсах командного состава. Может, будущий маршал. А ведь сам — деревенский паренек.

Радзиевский выслушал молча. Видно было, он пытается понять, куда эта политически грамотная речь клонит. Да что там, понял уже. И это ему не понравилось.

— А вражеская пуля, товарищ из уголовного розыска, — медленно и сухо проговорил Радзиевский, — она не разбирается, какого происхождения паренек — крестьянского или какого другого. Оба, если надо, поднимутся родину защищать.

Дверь распахнулась — без стука. Вошел мужик в блузе. Мужик зыркнул на Радзиевского, на Зайцева. Зайцев успел отметить неровно подстриженную бороду. Дворник или завхоз.

— Пора очистить помещение, — недовольно сказал бородатый.

— Извините, — поспешно поднялся Радзиевский. Нашел на стуле фуражку. Зайцев тоже встал.

Бородач деловито взял за горло бюст Ленина, другой рукой — Маркса и с обоими вышел.

— Извините, не многим смог вам помочь, — Радзиевский надел фуражку.

Адъютант Маркин, маячивший в коридоре поодаль, оживился.

— До свидания, товарищ Радзиевский, — пообещал Зайцев.

— Всего хорошего, — дал понять, что не желает этого свидания, потомок шляхтичей.

— Сюда, товарищ, — позвал адъютант.

Зайцев потащился за ним. Маркин вел облезлыми, давно не метенными коридорами. Валялись клоки соломы. «А дисциплина-то хромает», — подумал Зайцев, у которого армейские коридоры вызывали банальное представление о чем-то вылизанном до блеска.

Породистое надменное лицо Радзиевского не выходило у него из головы. Видел он его где-то раньше, что ли, хмурился Зайцев.

Адъютант обернулся. Принял хмурое выражение на свой счет. Ответил улыбкой. А глаза нервные.

«Товарищ Баторский, я вижу, приказ отдал исключительно ясный», — понял Зайцев.

Потом были еще лица. Все разные: широкие, узкие, скуластые, горбоносые, породистые, простецкие. И все похожие: молодые, обветренные и загорелые, привычные к свежему воздуху. Слова они говорили тоже почти одни и те же: «любили», «мало знали», «всего год вместе», «первоклассный специалист».

«Двадцать три богатыря, в чешуе, как жар, горя», — подумал Зайцев, поняв, что уже перестает их различать. А дядька Черномор, Баторский, однако, успел распорядиться. Двадцать три богатыря встали как один — сомкнув ряд чешуей наружу. Попросту говоря, дружно врали.

Слова сыпались шелухой, и Зайцев лишь ловил редкие даже не крупицы правды, а пылинки, указывающие: правда где-то здесь, близко и далеко одновременно. Чуть сжалась челюсть, чуть напряглась спина, чуть дрогнул голос, запинка некстати...

Зайцев не был разочарован. И когда услышал, что восемь курсантов на учениях в Сиверской и будут в казарме только поздно вечером, с облегчением ощутил, как налиты тяжестью его ноги, как утомлен мозг.

— Хотите подождать? — безразлично уточнил адъютант. А сам даже не сбавил шаг.

— Значит, не сегодня, — сказал Зайцев. Тот так же безразлично кивнул. Но Зайцев уловил на его лице облегчение.

— Прикажете вывести?

— Идемте.

И опять коридоры.

Зайцев размышлял на ходу, ступая по прямоугольникам света и тени. Радзиевский, конечно, прав: пуля — дура. Но товарищ Баторский отнюдь не дурак. Что творилось под этим черепом, просторным, чисто выбритым и даже, кажется, натертым до блеска замшевой тряпочкой, как дорогой биллиардный шар? Бог весть.

Заслужил же он этот свой воротник. Как-то. Не за усы.

Зайцеву искренне хотелось понять, что двигало Баторским. Он попробовал войти в его мысли — как входишь руками в рукава чужого пальто.

Ведь не бежал же Баторский после революции. Не подался в Белую армию. Почему? Ответов было много, слишком много. Все казались верными.

Неужели правда, как сказал скромный, пьющий, несчастный ветеринар Кольцов, это с самого начала было согласие — любовное, осознанное, искреннее? «Мы, настоящие боевые, с самого начала были за революцию».

Или все проще. Зайцев вспомнил зеленый блеск глаз: как Баторский разошелся во время тирады про рысаков. Вот где была подлинная страсть, главный смысл жизни. Лошади, кавалерия. Разве лошадь не все равно лошадь — хоть при царе, хоть в СССР?

Или, может, еще проще. Жена, любовница, дети. Нет, пожалуй, наоборот: как раз те, что с женами и детьми, бежали первыми?

Или все не просто даже, а совсем элементарно. Только три слагаемых: инстинкт самосохранения, совесть и здравый смысл, он же корысть. Карьерный инстинкт. Довольно, чтобы в нужный момент, на переломе, шепнуть Баторскому: оставайся, дружок. Не суетись. Вот новые хозяева жизни. Служи. И он служил. Искренне справедлив. Тверд в принципах. Не делающий различий между бывшими благородными и нынешними рабоче-крестьянскими.

Или все-таки делающий?

Есть ведь такие простые вещи. Зайцев вспомнил Радзиевского, его зевок в кулак. Как человек кладет руки на стол, как держит вилку, икает, смеется, садится, встает, чешет глаз. Такие простые вещи, которые скажут: вот свой, вот чужой. И это не форма, которую можно напялить и снять. Не одеколон, которым привыкнешь пользоваться. Свое всегда будет милее чужого. При любой власти.

На поверхности ККУКС являл идеальный симбиоз старых знаний на службе новому строю. Вот только...

«Назад!» — завопили стены Зайцеву в самые уши.

На него сразу обрушились и топот, и крики, и храп. Зайцев извернулся всем позвоночником, чтобы отскочить, — и только потом за движением успело сознание. Мимо промахнуло бьющееся косматое восьминогое существо. Обдало животным жаром. Налитые кровью глаза, дьявольские ноздри. Зайцев тяжело дышал, с трудом соображая, что опасность позади. Запоздав, его всполошенный разум придал косматому многоногому пятну форму: взбесившуюся вороную лошадь тщетно старались удержать два конюха.

Конь изгибался дугой, скручивался, выстреливая по очереди то передними, то задними ногами. Люди беспомощно висли по бокам, уворачиваясь от длинных, как клавиши баяна, желтоватых зубов. Все трое сплетались в таких причудливых позах, что казалось, борются кентавр и человек, притом у человека конская голова.

— Твою мать, — выронил адъютант. У него дрожала челюсть, фуражка лежала в пыли, задрав козырек. Он поднял ее и чуть не упал, наклонившись. Вытер нос рукавом.

Мат конюхов и храп зверя отскакивали от высокого потолка, барьеров, стен. «Держи!» «Сука!» Разъяренный храп. Человек в форме выбежал из прохода, мгновенно сдернул с головы на бортик фуражку и бросился к кентавру.

Зайцев не хотел бы оказаться на его месте.

— Твою же мать, — резюмировал адъютант, отряхивая фуражку. — Ну, Журов, бедовый.

— Журов? А разве те восемь курсантов из Сиверской не поздно вечером должны были вернуться? — спросил Зайцев. Лепет адъютанта он пропустил мимо ушей. Снова глянул на клубок. Который из троих?

Конюхи, впрочем, уже отпрянули в стороны, и их теперь было двое — курсант и лошадь. Выглядело куда менее живописно, чем у скульптора Клодта, который запечатлел борьбу нагого человека и коня по четырем углам моста, известного каждому ленинградцу. Курсант Журов к тому же не был гол. Его форма быстро покрылась пылью, на ней висели и мокли клочья пены, летевшие с мускулистой шеи, боков, мощной груди зверя.

Журов как-то ловко схватил узду, пригнул морду коня к самым грудным мышцам, и Зайцев не успел уловить движение, как Журов уже махнул себя вверх. Оседлал, сжал ногами скользкие, раздувающиеся бока. Конь под ним выгибался и извивался. Казалось, Журов оседлал дельфина. Зайцев видел, что курсант при этом что-то говорил. Не орал, не вопил — спокойно увещевал, потому что ни слова было не расслышать за всхрапами и топотом.

И вдруг буря улеглась.

Конь рванул вправо, влево. Выровнял ход. И, наконец, пошел, поставив хвост султаном, легко выбрасывая тонкие ноги — как бы играючи. Курсант Журов направил его на Зайцева.

Это было неприятно: конь казался просто огромным. С морды капала пена. Белки все еще были красны. Он надвигался. Зайцев боролся с желанием отскочить. Но видел голубые глаза всадника, неотрывно глядевшие в его лицо, — в них было недоброе, холодное и веселое любопытство. На понт берет. Зайцев заставил себя не двинуться с места. Журов осадил лошадь невидимым движением — животное тотчас встало. Замерло. «Как лист перед травой», — вспомнил Зайцев присказку. Его обдало топотом и теплой, животным пахнущей волной.

— Кретины! — завопил знакомый голос. Тонкая талия, галифе. — Чуть лошадь не угробили!

Конюхи стояли перед инструктором Артемовым, безопасно убравшись за барьер. На них изливался холодный душ ругательств.

Зайцев поднял и отряхнул кепку, выбивая песок.

— Дурррье! — раскатывал Артемов.

— Испугались, товарищ следователь? — весело спросил из седла курсант Журов. На вид — ровесник Зайцева.

— Есть немного.

— Это ничего. Можно, — приветливо кивнул Журов. — Вам как штатскому, пешеходу и пассажиру трамваев — не возбраняется.

Зайцев хмыкнул.

— Не обижайтесь, — уже дружелюбнее заговорил курсант. — Эту зверюгу знаете, как зовут? Злой. Сволочь редкая, но на ходу — игрушечка. А рысью так мягко стелет, хоть книжку сиди читай.

— Журов! — позвал Артемов.

Курсант шутливо козырнул Зайцеву. И конь послушно — тем же легким шагом — направился к инструктору с тонкой талией.

— Журов, конечно... — начал адъютант, но не договорил.

Зайцев бросил на него быстрый взгляд.

Адъютант смутился. На ходу приставил к фразе окончание — совсем не то, что чуть не выпало из его рта:

— Отличник курса. Наш первач.

— Комсомолец и спортсмен? — уточнил Зайцев.

Адъютант посмотрел на него полоумно. Кивнул.

— Они в Сиверской, видно, раньше управились...

Зайцев поднял руку, останавливая его ненужное вранье.

— Завтра побеседуем.

Журов на жеребце с подходящей кличкой Злой уже скрылся в проходе. Инструктор Артемов огладил ладонью седой ежик на голове, снова надел фуражку, заорал в проем:

— Уснули там?! За смертью вас только посылать! Арш! Арш! Арш!

И снова хлынул топот. Но уже ровный, смирный. Снова теплые пахучие волны одна за другой. На манеж выгоняли лошадей. Видимо, проминать или что там с ними полагалось делать. Зайцев невольно остановился, так и зажав в руке пыльную кепку. Остановился, поджидая его, и адъютант.

Солнце наполняло манеж золотым светом. Вычищенные сытые холеные животные блестели. Вспоминалось старинное, к советским будням никак не приложимое слово «муар». В этом царстве армейских гимнастерок, среди обшарпанных стен, с бытом общих столовых, общих казарм, общих уборных лошади поразили Зайцева царской роскошью. Черный шелк. Серый бархат. Золотой атлас. Нечистый песок подчеркивал их драгоценное сияние.

Но не только роскошь.

В царстве мужчин, среди грубых окриков, команд, презрения ко всему невоенному, не мужскому, лошади поразили Зайцева женственностью. Длинные хвосты. Длинные гривы. Черные влажные глаза. Одновременно и стройность, и округлость форм.

Да и в жеребце Злом, «редкой сволочи», было что-то женственное и роскошное — что не принадлежало жизни, в которой были партсобрания, приемы в комсомол, стенгазеты.

Зайцев смотрел на переливающийся круговорот.

И понимал, что может вот так стоять, и стоять, и стоять — смотреть, смотреть, смотреть...

— Красиво, — не удержался адъютант.

— Идемте, — кивнул наконец и Зайцев.