Смотрим, слушаем, узнаем больше: «Осьминог» Анаит Григорян

«Рассказ „Заколка Момоко-сан“ возник из крошечного эпизода: у выходившей из поезда на одной из станций метро города Нагоя молодой девушки выскользнула из прически заколка с блестящим украшением, но, когда девушка обернулась, чтобы поднять ее, двери поезда уже бесшумно захлопнулись. Заколка осталась поблёскивать на полу, ее хозяйка растворилась в бурном людском потоке, а у меня возникла неожиданная мысль: „Что, если эта девушка была призраком?“ Так было положено начало первой в серии мистических детективных историй, в которых непременно замешаны потусторонние силы и иностранцы, волею судеб оказавшиеся в Японии, впоследствии продолженной романом „Осьминог“». — Анаит Григорян

Заколка Момоко-сан

Всё началось в день, когда Момоко-сан потеряла заколку для волос. Это произошло на станции Мотояма под конец утреннего часа пик, когда можно совершенно не держаться за поручни, потому что со всех сторон ты так плотно окружён людьми, что иной раз трудно даже просто наклонить голову или поднять руку, чтобы посмотреть на часы. Момоко-сан зашла в поезд на станции Нагоя — следующей после Камедзимы, на которой каждое утро садился я. Камедзима в своё время привлекла меня названием — «Черепаший остров» — но на деле это оказалась маленькая станция со стенами, выложенными светло-голубым кафелем, и довольно унылым спальным районом вокруг — так сразу и не скажешь, что рукой подать до центра. Правда, на Камедзиме садилось относительно немного народа и, если повезёт, можно было занять свободное место, чего не скажешь о Нагоя, где в поезд вливался целый поток людей, в основном ещё не вполне проснувшихся мужчин в деловых костюмах, одинаковых чёрных ботинках с острыми носами и с одинаковыми чёрными кейсами в руках. В тот день этот поток принёс Момоко-сан: её лицо я едва успел разглядеть, потому что она, испугавшись, что не удержится на ногах, быстро развернулась к двери, вытянулась и ухватилась за высокий поручень, да так и поехала, балансируя на носках туфель на невысоком каблуке. Я осторожно, чтобы не привлекать ничьего внимания, наклонил голову и посмотрел вниз — туфли были велики ей на размер, если не больше — многие японки считают изящным, когда обувь велика, это якобы делает ножку визуально меньше. У Момоко-сан ножка и так была крошечной, и слишком большие туфли — на вскидку всего-то размера тридцать седьмого — делали её не женственной, а скорее детской. Вот бы она потеряла туфлю, подумал я, — тогда бы можно было, преодолевая сопротивление деловых костюмов и кейсов, наклониться и помочь ей её надеть.

Момоко-сан была в тёмно-синем европейском пиджаке и длинной узкой юбке, но причёска у неё была на манер традиционной — с тугим валиком волос спереди, обрамлявшим маленькую голову, и узлом на затылке, в который был воткнута заколка — небольшой гладкий гребешок из кремово-белого пластика, такие продаются в каждом магазинчике бижутерии на крупных станциях, и уж точно их можно найти великое множество в «Такашимая». Сверху к гребешку на короткой цепочке крепилось украшение — небольшая серебристая стрекоза с разноцветными стразами на крыльях, розовыми на двух верхних и светло-голубыми, чуть поменьше, на нижних. Когда Момоко-сан немного поворачивала голову, в белом свете потолочных ламп эти стразы сияли, как настоящие драгоценности. Она ни разу не повернулась так, чтобы я снова смог увидеть её лицо, и от нечего делать я начал представлять его себе. Воображение рисовало только чуть вытянутый овал, маленький немного курносый нос и большие широко расставленные глаза — тёмные, как спелые вишни. Всё это было покрыто таким густым слоем косметики, что невозможно было догадаться, как выглядит Момоко-сан на самом деле. И, сколько я ни пытался, у меня никак не получалось представить себе её рот — какой он, маленький, детский, с чуть более выступающей верхней губой, или, наоборот, с тонкой верхней и пухлой нижней, отчего выражение лица казалось бы немного надменным?

На станции Сакаэ в поезд вошло ещё больше народу, Момоко-сан тихо охнула и качнулась назад. Я было выставил перед собой руку, чтобы удержать её от падения, но она вовремя выпрямилась, и я только успел ощутить запах её духов — слабый, едва уловимый цветочный аромат. Скорее всего, этикетка на флаконе была светло-розовая и с надписью «сакура». Она купила духи в каком-нибудь недорогом магазинчике — вроде того, где выбрала свою заколку-гребешок. Сколько ей, интересно, лет? Двадцать три? Тридцать пять? Я поднял глаза, снова упёрся взглядом в качающуюся на цепочке серебристую стрекозу и с досадой подумал, что вот из-за этого-то и существуют Women-only passenger cars, потому что женщинам не нравится, что их могут бесцеремонно рассматривать или трогать. Впрочем, от хрупкой фигурки, несмотря на ежеминутный риск потери равновесия, веяло спокойным достоинством и уверенностью, как будто создававшей между Момоко-сан и окружающим воздухом тончайшую прозрачную оболочку: трудно было представить, чтобы кто-нибудь осмелился повредить эту оболочку. Может быть, обидчик бы почувствовал на своих пальцах не слишком сильный, но всё же чувствительный электрический разряд.

На Мотояме — пересадочной на кольцевую — обычно выходила бóльшая часть пассажиров. У меня мелькнула мысль, что и Момоко-сан тоже выйдет — скорее всего, женщина в таком костюме работает где-нибудь в деловом центре, едва ли она собирается ехать со мной до конечной. От этого я испытал укол горечи — надо же, я уже придумал ей имя и историю, а она сейчас выйдет из вагона и растворится в чёрно-белой толпе, даже не обернувшись напоследок, и наша случайная встреча никак не отразится на наших судьбах. Чего только не придумает себе человек со скуки по дороге на работу! Поезд плавно остановился и распахнул двери. В этот момент сосед Момоко-сан, высокий мужчина, всю дорогу не державшийся за поручень и стоявший, вытянувшись и едва касаясь пальцами потолка — видимо, ему просто хотелось таким образом похвастаться своим ростом, как-то неловко опустил руку и задел рукавом серебристую стрекозу — совсем слегка, так, что Момоко-сан и не почувствовала, но этого хватило, чтобы заколка выскользнула из её волос и неслышно, незаметно для своей хозяйки упала на пол. Я быстро, чудом никого не толкнув, наклонился и подхватил гребешок двумя пальцами, а когда выпрямился, Момоко-сан уже и след простыл. Поезд захлопнул двери, и, наполовину опустевший, потащился дальше — мне оставалось ещё шесть станций до Фудзигаоки, а там пересесть на монорельс и ещё четыре до Гэйдайдоори. Подсчёт станций вогнал меня в ещё большую тоску: мне приходилось проделывать этот путь шесть раз в неделю туда и обратно и каждый раз придумывать что-нибудь, чтобы отвлечься от одной и той же тяжёлой мысли, привезённой из России, а всё потому, что студенты Кимуры-сэнсэя были слишком прилежными и всей группой решили, что четырёх встреч в неделю им недостаточно. Я рассеянно сунул гребешок Момоко-сан в нагрудный карман.

Университет находился в глубине большого парка, поэтому там всегда бывало тихо и немного сонно: филологи и искусствоведы вообще люди не шумные, а перед сессией и вовсе становились тише воды, ниже травы и бродили парами или по одиночке по зелёным аллеям, уткнувшись в свои конспекты. Мне как-то пришлось рассказывать о рецепции японской культуры в России курсу физиков из Тодая, и я до сих пор не могу взять в толк, каким образом физика делает людей такими жизнерадостными.

Придя в пустую преподавательскую, я первым делом заварил себе кофе и уселся на место возле окна, из которого открывался вид на маленький дворик, заставленный произведениями современного искусства — в основном работами выпускников, подаренными любимому университету в знак их глубокой признательности. В целом это не слишком отличалось от обычной выставки в каком-нибудь средней руки музее, но некоторые работы действительно были ничего. Мне больше всего нравился гигантский грецкий орех из цельного дерева, внутри которого было вырезано что-то наподобие Петры: молодой скульптор, видимо, потратил немало часов, высвобождая из неподатливого материала здания и величественные храмы, пробивая стамеской улицы и переулки и соединяя их изящными подвесными мостами. Из окна, правда, этот орех казался просто большим тёмным шаром с шершавой поверхностью — в отличие от большинства экспонатов, вблизи он был гораздо интереснее, нежели издали, и из окна преподавательской все эти композиции из странно скрученных и сваренных металлических труб и инопланетные гипсовые животные, раскрашенные в самые немыслимые цвета, смотрелись почти завораживающе, а орех выглядел жалко. В дальнем от меня углу дворика, чуть поодаль от всего этого буйства молодой фантазии, стояла фигура обнажённой женщины: правая нога выпрямлена, левая чуть согнута в колене, маленькие изящные руки сплелись тонкими пальцами на правом плече, голова с распущенными прямыми волосами, рассыпавшимися по спине, наклонена чуть влево: кажется, что женщина стоит на берегу реки и что-то увидела в воде, — что-то, что одновременно заинтересовало её и немного испугало. Поза статуи явно отсылала зрителя к классическим образцам, но гипсовая девушка, несомненно, была молодой японкой, отчего фигура даже издали выглядела немного непривычно: слишком на европейский вкус длинная талия, узкие, почти мальчишеские бёдра, выступающие плечи и лопатки и маленькая грудь. Отсюда было не разглядеть лица статуи, но я неоднократно задерживался возле неё по пути в университет, поэтому мог без труда представить его по памяти: узкое печальное лицо с огромными полуприкрытыми глазами. У статуи вообще-то не было имени; студенты, безнадёжно коверкая английское слово, называли её «бю:ти:», «красавица», и часто назначали возле неё встречи. Поднеся к губам чашку дымящегося кофе, я машинально дотронулся левой рукой до кармана, достал гребешок и повертел его в пальцах. Так и есть: дешёвый пластик, стоит от силы пятьсот-шестьсот иен. Такую безделушку совсем не жаль потерять, если её не подарила близкая подруга или, к примеру, друг...

— Никорай-сан, коннитива! — дверь приоткрылась, и в преподавательскую заглянул Кимура-сэнсэй. Он как всегда улыбался: при первом знакомстве, увидев эту улыбку, я подумал, что Кимура-сэнсэй, как и большинство японцев, просто подчёркнуто любезен, особенно с иностранцем, а на деле он чопорный профессор, но впоследствии выяснилось, что он действительно искренне рад каждому встреченному человеку, будь то студент, его коллега-преподаватель или просто случайный собеседник. В улыбке Кимуры-сэнсэя не было ни толики пресловутой азиатской загадочности, разве что его глаза, вокруг которых всегда собирались лучики мелких морщинок, могли показаться немного лукавыми, но и это ощущение пропадало, стоило с ним разговориться.

— Кимура-сэнсэй, добрый день! Зайдите, пожалуйста, зачем вы стоите в дверях?

— Да? Вы, наверное, заняты, готовитесь к лекции... — Кимура-сэнсэй ещё немного помялся для приличия, прекрасно зная, что прихожу я обычно заранее, чтобы иметь возможность выпить в тишине чашку кофе, и зашёл внутрь. Ходил он всегда немного согнувшись и прихрамывая, отчего казалось, будто он собрался кланяться, но в последний момент передумал и, забыв разогнуться, так и пошёл дальше. Никто толком не знал причины этой его особенности: в университете говорили, что то ли это была родовая травма, то ли однажды Кимуру-сэнсэя, когда он ещё не был сэнсэем и одним из крупнейших специалистов по творчеству Достоевского, а был просто младенцем, лежавшим в коляске, уронил не в меру разыгравшийся лабрадор его родителей, и тогда-то младенец и покалечился, да так, что врачи ничего не смогли с этим поделать, а самые отчаянные из числа студентов выдумали, что у Кимуры-сэнсэя была любовница, замужняя женщина и притом красавица, и что однажды, спасаясь от её ревнивого мужа, Кимура-сэнсэй выпрыгнул с четвёртого этажа — то ли из её квартиры, то ли из номера отеля, тут мнения расходились. Кимура-сэнсэй не пытался опровергнуть ни одну из версий и только посмеивался, когда до него доходила очередная небылица.

— Выпьете со мной кофе, Кимура-сэнсэй? — я, не выпуская из пальцев заколку Момоко-сан, ринулся к кофе-машине, чтобы опередить его, и он, с едва заметным сожалением выдвинув из-под стола шаткий стул, уселся нога на ногу, по обыкновению чуть подавшись вперёд и сцепив худые пальцы на колене. Пока я возился с кофе-машиной, Кимура-сэнсэй не спускал с меня глаз, продолжая ласково улыбаться, — так взрослые обычно смотрят на играющих детей.

— Спасибо большое. А что это у вас там такое, Никорай-сан? — поинтересовался Кимура-сэнсэй, когда я поставил перед ним чашку, и выразительно скосил взгляд на заколку.

— Женская заколка. — просто ответил я.

— Я вижу, что эта вещь принадлежит молодой женщине. — он указал на гребешок двумя пальцами, явно не желая до него дотрагиваться. — Вот, между зубьями остался её волос.

Я взглянул: действительно, иссиня-чёрный волос обернулся вокруг одного из зубьев, — как только я раньше его не заметил. Я осторожно снял волос и вместо того, чтобы тотчас выбросить его в мусорную корзину, поднёс к глазам и принялся рассматривать. Волос был толстый и блестящий, и на ощупь напоминал леску.

— Это волос из причёски молодой красивой женщины. — полувопросительно сказал Кимура-сэнсэй, поднёс к губам чашку и тут же поставил её на стол, тихонько звякнув блюдечком. — Ататакасугиру, слишком горячий. Да?

— Да. Не знаю даже. — я зачем-то намотал волос обратно на зубья гребешка. — Я и лица-то её толком не разглядел.

— Вы, кажется, уже долго у нас в Японии, Никорай-сан?

— Чуть меньше года.

— И вы же, кажется, ещё не женаты? — продолжал допытываться Кимура-сэнсэй. Улыбка его совсем растаяла, и лицо приобрело серьёзное и немного печальное выражение. Я подумал, что, наверное, спина у него всё время болит, а он и вида не подаёт.

— Не женат, Кимура-сэнсэй. В России у меня была невеста.

Он вопросительно поднял брови, и я добавил:

— Мы расстались как раз перед моим отъездом в Японию. По моей вине.

— Мм, вот как. — Кимура-сэнсэй осторожно отпил кофе и многозначительно прикрыл глаза. — Так значит, вы обидели девушку и уехали? И даже потом не извинились?

Я растерялся. Вообще-то Кимура-сэнсэй был очень деликатным, но у него была особенность: говоря на русском, он позволял себе то, чего никогда бы себе не позволил, беседуя на японском — очевидно, так он старался соответствовать в его понимании «русскому национальному характеру».

— До начала лекции ещё довольно много времени. Хотите узнать, как так вышло, что я стал хромым и надо мной все смеются? — спросил Кимура-сэнсэй, не дожидаясь моего ответа. Я хотел было возразить, что никто над ним не смеётся, а, напротив, в университете все его очень уважают, но Кимура-сэнсэй покачал головой и снова заулыбался.

— Когда мне исполнилось двадцать, прошло уже чуть больше сорока лет с окончания войны, и на молодёжи, к которой я относился, наше поражение, можно сказать, никак не отразилось. Я тогда перешёл на второй курс Тодая, большинство моих друзей были старше меня на год-два и на много лет опытнее. Могу сказать, Никорай-сан, я хоть и прочитал много книг о жизни, самой жизни ещё совсем не знал, — Кимура-сэнсэй с улыбкой покачал головой и отпил из чашки кофе. По лицу его было видно, что на него нахлынули воспоминания о том — видимо, счастливом, — времени. — Хана пришла к нам учиться в конце первой недели апреля, ей долго оформляли документы в её американском университете, но весна выдалась холодная, и она как раз вошла в класс, когда в Токио отцветала последняя сакура. Вы любите сакуру, Никорай-сан?

— Конечно, люблю. — ответил я и едва удержался, чтобы не съязвить по этому поводу. Поскольку в Японии, за исключением пары зимних месяцев, всё время что-нибудь цветёт, Кимура-сэнсэй регулярно задавал мне вопросы про глицинию-фудзи, асагао, гортензию, ирисы и даже про японский остролодочник, которого я в глаза не видел. Если бы он не стал филологом, то наверняка бы сделался садоводом.

— Нет человека, который не любил бы сакуру. — удовлетворённо заметил Кимура-сэнсэй. — Хана пришла к нам вместе с облетающими лепестками сакуры, и само её имя означало «цветок», поэтому все молодые люди сразу обратили на неё внимание. Она села за соседний с моим стол, так что целую неделю я почти не слушал лекций, а только разглядывал её украдкой, и к вечеру пятницы был уже влюблён и осмелился проводить её до общежития.

Вообще-то, если не обращать внимания на больную спину и хромоту, Кимуру-сэнсэя можно было назвать привлекательным: волосы, когда-то совершенно чёрные, а теперь тронутые сединой, с возрастом не поредели и лежали на голове плотной шапкой, да и глядя на его правильное, с мягкими чертами — разве что слишком худое — лицо, никак нельзя было дать ему пятьдесят два года. Ясно было, что ничем хорошим связь с Ханой для него не закончилась: насколько мне было известно, у Кимуры-сэнсэя не было детей, он никогда не был женат и вся жизнь его была сосредоточена в тихих стенах университета. Мне захотелось как-нибудь его подбодрить.

— Она ответила вам взаимностью, Кимура-сэнсэй? — спросил я и тут же спохватился — получилось немного невежливо.

— Молодость легко отвечает взаимностью. — уклончиво ответил Кимура-сэнсэй. — И не думает о последствиях. Мы встречались с Ханой три месяца, — я так хорошо это помню, потому что в те дни, когда я решился пригласить её к нам в дом и познакомить с моими родителями, как раз зацветали гортензии. — он грустно покачал головой и потрогал ручку совсем остывшей кофейной чашки. — Отец был в ярости. Честно говоря, я никогда не видел, чтобы мой отец так сердился, вообще-то он очень добрый человек. Конечно, при Хане он ничего такого не сказал, только я понял, что он сильно раздражён: когда он бывал раздражён, он постукивал пальцами по столу, вот так, — Кимура-сэнсэй положил на стол руку ладонью кверху и постучал по дереву костяшками пальцев — очень тихо, с интервалами не меньше секунды между постукиваниями. — А когда она ушла, он дал волю своему гневу.

— И... как же вы потом поступили? — осторожно поинтересовался я, потому что он снова умолк, погрузившись в воспоминания.

— В общем-то, моего отца можно было понять. — помолчав, продолжил Кимура-сэнсэй, как будто не расслышав моего вопроса. — Он родился в семье военного врача через год после окончания Второй мировой, и всё его детство было так или иначе связано с унижением, которое пришлось переживать всем японцам. Но отец никогда не говорил со мной об этом, и я не мог подозревать, что моя любовь к американской девушке может стать для него тяжёлым ударом. Как бы вы поступили на моём месте, Никорай-сан?

Я только пожал плечами и покачал головой, не найдясь с ответом. Заколка Момоко-сан так и оставалась в моей руке: я вертел её в пальцах, и в какой-то момент пластиковые зубья вдавились в мою ладонь — не слишком больно, но ощутимо, как зубы примеривающейся укусить кошки.

— Я поступил очень глупо, — сказал Кимура-сэнсэй. — Я попытался объясниться с Ханой, сказал ей, что мой отец против нашей связи. Она, конечно, хотела узнать причину, и я ответил, что это потому, что она американка, а мой отец ненавидит всё американское.

Я промолчал: едва ли молодая девушка могла принять такую странную причину.

— Хана плакала, — продолжал Кимура-сэнсэй, — она не могла понять, почему я должен покориться воле родителей, потому что в Америке это немыслимо, американский бойфренд просто ушёл бы со своей девушкой от такого отца, американец ни за что бы не обидел свою девушку... Она много чего тогда сказала, — он вздохнул, — и была, думаю, со своей стороны права. Вскоре после этого разговора Хана уехала домой, бросив стажировку в Тодае — так сильно я заставил её страдать.

— А потом? — я взглянул на часы: до лекции оставалось всего десять минут. Студенты, наверное, уже собрались у дверей аудитории.

— Потом... потом жизнь пошла как прежде, с отцом мы помирились — может быть, он жалел, что повёл себя так жестоко. В любом случае, мы старались об этом не заговаривать. А примерно через год я повстречал Ханако-сан.

Заметив моё удивление, Кимура-сэнсэй усмехнулся, и в глазах его как будто промелькнуло лукавство.

— Это я так её назвал, настоящего имени этой девушки я не знаю. Когда я пришёл однажды на занятия, она уже сидела за столом спиной ко мне — к нам иногда заходили студенты с других факультетов, поэтому я не удивился. Записывая слова лектора о русском формализме, я то и дело поднимал глаза и рассматривал узор на её свитере и коротко подстриженные волосы. Иногда она поворачивала голову или поправляла рукой причёску, но мне всё никак не удавалось рассмотреть её лицо, и я думал, что у меня это получится, когда закончится лекция. Мысль о том, что я должен увидеть её лицо, стала неотвязной, но когда закончилась лекция, Ханако-сан быстро встала и вышла вместе со всеми — я увидел её лицо только мельком и не смог запомнить его черты, помню только, что она была очень густо накрашена, студентки так не красятся. Вернувшись на своё место, я увидел, что Ханако-сан забыла на столе закладку для учебника — маленький металлический веер с блестящими перламутровыми вставками и истрепавшимся белым шнурком — наверное, она часто им пользовалась. Мне следовало не трогать этот веер или отдать его преподавателю, но я не удержался и, пока никто не видел, взял его и сунул в карман рубашки. Я решил, что найду Ханако-сан и сам верну ей её вещь.

— И вы... вам удалось её найти, Кимура-сэнсэй? — сам не знаю, почему, но я ощутил укол беспокойства.

— Скажите, Никорай-сан, вы когда-нибудь слышали про онрё:?

— Онрё:? Это привидение? — признаться, познания в запутанной японской мифологии у меня самые скудные.

— Если точнее, это мстительный дух умершего человека. — пояснил Кимура-сэнсэй. — Чтобы появился онрё:, человек должен умереть, но если живой человек очень сильно страдает, то его дух может стать икирё: и явиться к обидчику, чтобы наказать его. Икирё: — это мстительный дух живого человека.

— И вы, что же, думаете... — я совсем растерялся и, наверное, глупо заулыбался. Кимура-сэнсэй, очевидно, меня разыгрывал.

— Я долго искал Ханако-сан, спрашивал о ней других студентов, но никто не мог сказать, что за девушка приходила к нам в тот день: большинство и вовсе не обратили внимания на незнакомую студентку, да и не были даже уверены, что видели её. Я же думал только про Ханако-сан и почти забросил занятия, хоть и приближались экзамены, только сидел каждый вечер после лекций в парке возле университета, рассматривал её закладку и представлял себе нашу встречу: что я скажу ей, возвращая её вещь, и что она мне ответит. Иногда в моих мечтах Ханако-сан улыбалась мне и благодарила, иногда удивлялась и отвечала, что она и думать забыла о такой незначительной потере и не нужно было так беспокоиться, а иногда смеялась надо мной, и этого я боялся и говорил себе, что, если она будет надо мной смеяться, лучше бы мне никогда её не находить. Но мысль о том, что я не найду Ханако-сан и не увижу её лица, пугала меня ещё больше. Короче говоря, я мучился. — Кимура-сэнсэй рассеянно постучал мизинцем по пустой кофейной чашке, затем взглянул на меня виновато: — Я сильно отвлекаю вас, Никорай-сан?

Я отрицательно покачал головой, хотя мне уже, по правде, было пора.

— Я наконец повстречал Ханако-сан в последний день семестра. Мне бы надо было думать, что меня исключат из университета, но я не мог думать ни о чём, кроме того, что не смогу больше приходить туда и ждать её, чтобы отдать ей закладку для учебников, больше меня ничто не заботило. Я не выпускал маленький веер из рук и даже ночью просыпался, чтобы посмотреть на него и дотронуться пальцами до перламутровых вставок — конечно, это был вовсе не перламутр, а просто разноцветный пластик — такую вещь можно купить в любом магазинчике бижутерии на крупной станции.

Я машинально сжал руку, в которой держал заколку Момоко-сан, и пластиковые зубья впились мне в ладонь сильнее — скорее всего, останутся небольшие синяки. Эта вещь действительно не имеет никакой ценности, и разумнее всего было бы просто выбросить её и забыть.

— Ханако-сан стояла на лестнице, вполоборота ко мне. Руки она сложила на перилах и смотрела вниз, как будто высматривая там что-то или наблюдая за студентами, которые шли в аудитории или просто стояли и разговаривали на этажах. Я подошёл к ней и что-то сказал про потерянную закладку — только в тот момент мне пришло в голову, что я ведь не знал её настоящего имени! Услышав мой голос, Ханако-сан повернула голову. Её лицо, как и в тот день, было густо покрыто косметикой, и она, несомненно, каким-то образом узнала меня. Она улыбнулась — грустно, но в то же время такой улыбкой, какой может улыбаться человек, собравшийся совершить что-то жестокое. Она подняла руки, больно схватила меня за плечи и столкнула с лестницы, да так, что я, скатившись по ступеням, сильно ударился о стену и ненадолго потерял сознание. С того случая я так сильно хромаю. Хотя в этом была и своя положительная сторона: за время болезни мне удалось наверстать пройденное, и меня всё-таки не исключили из университета.

— А закладка Ханако-сан, она всё ещё у вас? — спросил я, напрасно ища в выражении его лица признаки лукавства и удивлённый такой простой и такой печальной развязкой.

— Нет. — Кимура-сэнсэй покачал головой. — Должно быть, я выронил её, когда упал, или Ханако-сан сама забрала её. В любом случае, я её больше никогда не видел.

После лекции я, решив пропустить несколько заполненных в вечерний час пик электричек, задержался во дворике со скульптурами возле бю:ти. Гипсовая красавица, склонив набок голову, равнодушно смотрела на заколку, которую я снова достал из кармана и вертел в пальцах — на лекции я с трудом от этого удержался. При закатном солнце стразы на крыльях серебристой стрекозы тускло поблёскивали и казались настоящими драгоценностями. Если Момоко-сан — мстительный дух, который теперь будет неотступно преследовать меня, то лучшее, что я могу сделать — это по возвращении домой написать письмо моей невесте. Может быть, тогда икирё: исчезнет, я выброшу заколку в ближайший контейнер для сбора пластика и буду вспоминать рассказ Кимуры-сэнсэя просто как странный и забавный эпизод. Но вот только мне совсем не хотелось, чтобы Момоко-сан пропала, и, если теперь мы действительно каким-то таинственным образом были связаны, я непременно должен был встретить её снова. Физически я, скорее всего, сильнее Кимуры-сэнсэя в молодости, тем более, я предупреждён и не дам ей столкнуть меня с лестницы. Не знаю, сколько времени я провёл в этих раздумьях, но, вернувшись в тот день домой, я не нашёл заколки со стрекозой ни в карманах, ни в моём кейсе с материалами к лекциям. Должно быть, я обронил её где-то по пути к платформе Гэйдайдоори или в извилистых переходах нагойского метро.