Рассказываем о самой страшной повести советской литературы
При упоминании «Котлована» у многих читателей появляются «вьетнамские флешбэки». Сложно вспомнить более мучительный и тяжелый текст школьной программы, чем повесть Андрея Платонова.
Признаюсь, я и сама с ужасом принялась перечитывать это произведение. Но увидела в нем много важных деталей, которые помогли если не полюбить «Котлован», то признать очевидную гениальность его автора. Делюсь своим опытом.
Если коротко, то это история тридцатилетнего рабочего Вощева, которого увольняют с завода «вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». Он приходит в другой город и нанимается в артель, роющую котлован для строительства дома будущего.
Артельщики берут на поруки девочку Настю, которая становится для них символом светлого будущего. Но, не закончив котлован, землекопы участвуют в коллективизации и раскулачивании крестьян. Повесть заканчивается смертью Насти и ее похоронами на дне котлована.
Язык — первое, на что обращают внимание читатели «Котлована». Многие исследователи текста, в том числе знаменитый переводчик Виктор Голышев, отмечали не просто сложность платоновского стиля, но его особую детскость. Текст изобилует грамматическими ошибками, будто его автор только вчера родился или... изобретает новую манеру говорить.
Платонов, безусловно, стилизовал «Котлован» под «язык эпохи»: язык агитаций, демонстраций и идеологической демагогии. Это видно и по речам Сафронова, который говорит лозунгами и «произносит слова... логично и научно, давая им для верности два смысла — основной и запасной», и по призывам, доносящимся из радио:
«Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства! Крапива есть не что иное, как предмет нужды заграницы... Вызываю вас, товарищ Вощев, на высшее счастье настроенья!»
Бродский считал, что «главным его [Платонова] орудием была инверсия». И она в тексте «Котлована» то подчеркивает язык митингов, то дает комический эффект, то превращает текст повести в... поэзию. Филолог Юрий Левин показал Левин Ю.И. От синтаксиса к смыслу и далее («Котлован» А. Платонова). , насколько близок текст «Котлована» к поэтическому тексту:
«Снежный ветер утих: неясная луна
выявилась на дальнем небе,
опорожнённом от вихрей и туч,
на небе,
которое было так пустынно,
что допускало вечную свободу,
и так жутко,
что для свободы нужна была дружба».
По словам Виктора Голышева, поэтизации языка также способствуют смысловые расширения и сужения («жить в голову», «работать над веществом существования», «получилась морщинистая мысль к отсталому человеку», «чинили автомобиль от бездорожной езды»):
«Когда вы читаете стихи, вы тоже участвуете в их написании, по-своему переводя смысл. Здесь то же самое, но сам текст плотнее, поэтому быстрее устаешь».
Кроме того, автор использует не только просторечия и канцеляризмы, но и книжный стиль («Позже он нашел след гробов, увлеченных двумя мужиками за горизонт в свой край согбенных плетней, заросших лопухами»).
«Два дня назад я пережил большой ужас, — писал Варламов А. Н. Андрей Платонов. 2-е изд. М.: Молодая гвардия, 2013. Андрей Платонов жене в феврале 1927 года. — Проснувшись ночью... я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я видел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез» .
Именно мотивом двойничества Алексею Варламову, биографу Платонова, пришлось объяснить прозу писателя. И как иначе, если сам автор, будучи убежденным социалистом и атеистом, написал одну из самых страшных книг о коллективизации, полную христианских мотивов.
Так, один из главных героев Вощев постоянно пытается понять истину, увидеть «куда жить» и осознать «отчего устроился весь мир». То есть ставит перед собой примерно те же вопросы, что и религиозные герои Достоевского. Ответы, даваемые молодым советским государством и сводящиеся к построению светлого будущего, его не устраивают. Кроме того, в тексте немало церковнославянизмов, да и упоминание церкви здесь тоже довольно объемное и двоякое:
«Близ церкви росла старая забвенная трава и не было тропинок или прочих человеческих проходных следов. <...> В храме горели многие свечи; свет молчаливого, печального воска освещал всю внутренность помещения до самого подспудья купола».
То есть храм никуда не делся и существует как бы вне истории.
Еще один показатель двойничества — время работы над повестью, о котором исследователи спорят до сих пор. В одном из машинописных черновиков есть пометка «декабрь 1929 — апрель 1930», но есть мнение, что так Платонов обозначил время действия «Котлована» — самый жесткий период коллективизации, а текст был написан несколько позже. Против этого утверждения свидетельствует то, что повесть начинается летом — и только в конце мы видим, как «снег падал на холодную землю, собираясь остаться в зиму». Впрочем, в процессе работы идея и время действия могли несколько поменяться, а вот страшные сцены коллективизации остались:
«Ликвидировав кулаков вдаль, Жачев не успокоился, ему стало даже труднее, хотя неизвестно отчего. Он долго наблюдал, как систематически уплывал плот по снежной текущей реке, как вечерний ветер шевелил темную, мертвую воду, льющуюся среди охладелых угодий в свою отдаленную пропасть, и ему делалось скучно, печально в груди. Ведь слой грустных уродов не нужен социализму, и его вскоре также ликвидируют в далекую тишину».
Интересно, что это пишет Варламов А. Н. Андрей Платонов. 2-е изд. М.: Молодая гвардия, 2013. человек, который за семь лет до создания «Котлована» призывал искоренять буржуазию «не идеологически, а телесно».
Вообще в этой повести очень много смертей. Умирают Сафронов и Козлов, умирают крестьяне, главные герои — Вощев и Чиклин — как бы походя становятся убийцами. Кулаки, отправляющиеся в «далекую тишину», тоже, очевидно, не переживут зиму. Но главная смерть ждет читателей в конце:
«Настя хотя и глядела на Вощева, но ничему не обрадовалась, и Вощев прикоснулся к ней, видя ее открытый смолкший рот и ее равнодушное, усталое тело. Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?»
Девочка Настя жила в артели на положении дочери полка, именно на нее землекопы и каменщики возлагали надежды на светлое будущее, в ее взрослении видели смысл своего труда. Она же стала олицетворением молодого советского государства для самого Платонова, и конец повести он снабдил короткой заметкой:
«Погибнет ли наша советская социалистическая республика, как Настя, или вырастет в цельного человека, в новое историческое общество?.. Возможно, автор ошибся, изобразив в виде смерти маленькой девочки конец социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь в результате чрезмерной тревоги за что-то любимое, утрата которого равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего».
Несмотря на странный, даже фантастический, по мнению филолога Михаила Свердлова, слог и абсурдность сюжета (вспомните хотя бы Медведя), повесть полна документальных свидетельств эпохи. Главными ее маркерами, конечно, являются язык и описание коллективизации и разорения деревни, о которых мы говорили выше. Но и у самого котлована есть исторический прототип.
Как мы помним, яму землекопы роют для строительства «дома будущего», который «возвысится над всем усадебным, дворовым городом». Прототипы этого здания встречаются и в древней легенде о Вавилонской башне в романе Чернышевского «Что делать?», и в легенде о великом инквизиторе Достоевского. В XX веке эта утопическая идея обсуждалась вполне серьезно и обрела почти реальные формы в архитектурных проектах «домов-коммун» (некоторые из них даже были построены в крупных городах).
Инженер Прушевский, один из героев повести, надеялся, что именно в таком доме люди «будут наполнены той излишней теплотою жизни, которая названа однажды душой». Но котлован так и остался котлованом, и это отсылает нас к другой большой стройке эпохи — созданию Дворца Советов, ради которого был уничтожен первый Храм Христа Спасителя. Его строительство обсуждалось еще с 1922 года, поэтому Платонов мог знать об этом проекте. Однако здание так и не было заложено, а через тридцать лет на месте снесенного храма обустроили открытый бассейн «Москва».
Повесть одного из главных сторонников социализма оказалась слишком честным зеркалом большевистской системы, и отражение, проявившееся в нем, не могло понравиться сильным мира сего. При жизни Андрея Платонова «Котлован» не был опубликован. Повесть увидела свет лишь в 1969 году в эмигрантских журналах «Грани» ( Франкфурт-на-Майне) и «Студент» ( Лондон).
Первое отдельное издание «Котлована» появилось лишь в 1973 году в США и было двуязычным. Послесловие к нему написал Иосиф Бродский, закончив свой текст печальным пассажем: «благо тому языку, на который он переведен быть не может». В России повесть была допущена к печати только в Перестройку, что красноречиво говорит о ее содержании.
Сегодня о «Котловане» много исследований, записанных лекций и онлайн-курсов, но, как кажется, произведение еще ждет своего признания и понимания среди широкого круга читателей. И я очень надеюсь, что когда-нибудь дождется.
На «Котлован» и другие книги Андрея Платонова действует скидка 20% по промокоду ЖУРНАЛ.