Цитаты из книги Исповедь старого дома

Впрочем, такие воспоминания случались довольно редко. Гораздо чаще на кухне раздавалось:
— А помнишь, как Тамарка надела парик и отправилась к Борьке на свидание, а он ее не узнал и все пытался познакомиться?
— А помнишь, как бутылку портвейна на билеты в Большой поменяли?
— Ага. Пришли, а там Плисецкая в главной партии.
— А помнишь, в доме кино рядом с Лановым сидели?
— А на выставке Дали у служебного входа с Глазуновым столкнулись.
— Вот видишь, как выгодно быть женой академика.
И женщины смеялись, а Мишка восторженно крутил головой и слушал, слушал, слушал до тех пор, пока воспоминания не приобретали опасный характер:
— А помнишь, в Политех бегали?

Лекциями же о правилах хорошего тона, которые соответствовали статусу отца все же больше, чем громы и молнии, но случались гораздо реже, мучили Мишку исключительно по настоянию матери.

— Прикольная ты, Кедрова. И Хемингуэя знаешь. Мне почему-то тебе помочь хочется.
Девушка скривилась:
— Спасибо. Не нуждаюсь.
— Спрячь ты гордость. Я по-дружески. Метры и койку предлагать не собираюсь, а на руку и сердце не рассчитывай.

Настроение вмиг улучшилось, Пенза снова стала призрачно далекой, занудный помреж Серега, которого Аля прежде избегала, оказался довольно милым, а злые глаза завистливых коллег — добрыми. Казалось, весь мир радуется вместе с ней и категорически запрещает возвращать вожделенный биле

Если бы каждый мог объяснить, что такого необыкновенного и особенного он нашел в своем любимом, магия чувства испарилась бы.

Пятнадцать лет назад он — еще молодой и зеленый капитан — женился по большой любви и увез жену на несколько лет в Канаду. Он работал в посольстве, она изучала французский, гуляла по улицам Оттавы, заходя в магазинчики и покупая дешевые вещички для их казенной квартиры. Она была совсем юная, нежная и талантливая.

Мама в такие минуты превращалась в мотылька, который если и летал по квартире, то делал это очень тихо и аккуратно: так, чтобы ни в коем случае не задеть никого своими неприметными крылышками.

А еще молодость, молодость, молодость…
— Это она! — восхищенно щебетали костюмерши и юные девочки-студентки из массовки.
— Это она! — злобно перешептывались вчерашние примы, ничего не забывающие и никого не прощающие.
— Это она! — оживленно гудел тяжелыми фалдами распахнувшийся занавес.
— Это она! — восторженно приняли ее поступь подмостки, подхватили и понесли навстречу мэтру, уже склонившемуся в центре сцены в немом поклоне, столь безыскусном и проникновенном, словно исполнен не в угоду режиссерскому замыслу, а лишь потому, что и сам великий актер хотел воскликнуть: — Это она!
— Это она! — радостным эхом подхватил его немой крик зрительный зал.
Она ответила реверансом, отдавая дань и автору, и постановщику, и лаврам партнера, и авансам, полученным от публики, затем выпрямилась, повернула голову чуть вправо, приподняла подбородок и замерла.

Внезапно она вспомнила. Там — это во сне, в воображении, в воспоминаниях. Она не там, она здесь. Здесь — в больничной палате. Она не стоит, она лежит. И не в легком воздушном платье, а в тяжелом гипсе, сковывающем все тело, словно стальной скафандр. Она не двигается, не говорит и не видит. Не говорит, потому что изо рта торчит ворох трубок, которые иногда вынимают, и тогда она шепчет неповоротливым сухим языком что-то, что собравшаяся у ее постели куча белых халатов даже не старается разобрать. А не видит потому, что глаза практически все время сдавливает тугая повязка. Раз в день повязку снимают — и тогда она встречается взглядом с одним из врачей, видимо главным, который внимательно всматривается в ее лицо, качает головой и каждый раз говорит, обращаясь то ли к ней, то ли к коллегам, то ли к самому себе: «Ну, ничего, ничего».

Взгляд устремлен чуть выше прожекторов, на лице — мечтательная улыбка. И больше ничего: ни эмоции, ни шороха платья, ни дрожания пальцев — лишь тишина и молчание, пауза на несколько секунд. Но выдержанная так филигранно, с такой естественностью и простотой, что секунды эти кажутся именно той великой актерской игрой, которая дарует обычному спектаклю вечную жизнь.

— А так: отец Федор и отец Федор. При чем здесь фамилия?!
— Фамилия, Мишка, это я тебе скажу, не ерунда какая-то. Ее носить уметь надо.