Относительно первой вторая книга получилась более рефлексивной. Вера очень много размышляет: могли ли они поступить иначе, могла ли она что-то изменить в произошедшем, как-то избежать смерти Тёмы, Лестера, Кости? Могло ли у них с Антоном получиться по-другому, а не как вышло в итоге – полное отстранение, отсутствие как такового общения? В этой части она более зрелая, более спокойная, словно произошедшее сильно изменило её. Впрочем, так и есть, ведь Вера приняла свою тёмную сторону, вернув Эдгара, осознала и приняла вину за всё, что совершила, и пытается двигаться дальше.
В противовес спокойной и даже холодной Вере Антон во второй книге более эмоциональный, чувствующий. Конечно, свою роль сыграло и отсутствие «заморозки», благодаря которой в первой части истории он был спокойным. Здесь же как будто раскрывается его человечность – особенно ярко это видно в сценах с Миланой. На первый план выходит Антон-отец: нежный, заботливый, тёплый, умеющий сочувствовать и поддерживать. И наблюдать за тем, как в нём сменяются роли Антона-отца, Антона-защитника и Антона-бойца, жаждущего вылить свой гнев и стремление причинить боль, интересно. И страшно. От заботливого Антона до желающего причинить боль оказывается лишь шаг.
Не последнюю роль во второй части играет Ваня, младший брат Антона. В «Поцелуе» он выступил причиной всего произошедшего, в «Мести» же он непосредственный участник некоторых событий. На мой взгляд, Ваня – это чистый свет, незапятнанная душа. Каждый персонаж чем-то испачкан – убийством, насилием, магией. Ваня же словно ангел! Подобного эффекта нет даже от Миланы, хотя она ребёнок. Думаю, потому что Ваня остаётся чистым, будучи взрослым человеком, способным сделать выбор. И Ваня выбирает свет, в то время как Антон и Вера словно уходят от него всё дальше.
На фоне Вани остальные герои выглядят ещё более сложными, неоднозначными, будто его образ подчёркивает тьму внутри них. Но ни один персонаж истории не запятнан без причины, ни один злодей не стал злом просто так. За каждым из них – за каждым плохим поступком – что-то стоит: эгоизм ли, любовь ли, жажда мести. Надя Хедвиг повторяет то, что говорила в первой книге: зло не стало злом, потому что просто злое. У него есть мотив.
Отдельный интерес в этой истории представляет подача темы семьи, которую автор обыгрывает, показывая разные типы отношений: токсичные – между Верой и её мамой; тёплые и нежные – между Антоном и Миланой и вынужденные – между Антоном и Фросей; как будто грубые – между Антоном и Ваней; полные насилия и извращённой заботы – между Тёмой и его отчимом. Как ни странно, каждая из этих моделей получилась узнаваемой, близкой, потому что всё это можно увидеть в нашем современном обществе. «Месть Осени» в каком-то смысле выступила зеркалом реальности, автор как бы говорит: какой смысл писать о нормальности, если вокруг нет ничего нормального?
Исследование границ нормального и заигрывание с нормой во второй книге идёт даже активнее, чем в первой. В «Поцелуе Зимы» автор подводит Антона к необходимости совершить нечто ужасное с едва знакомой ему Фросей, чтобы спасти Ваню. В «Мести Осени» его же она заводит ещё дальше, подталкивая к чему-то более жуткому в отношении человека, которого он любит нежно и трепетно. И в этот раз вопрос о нормальности такого звучит острее: можно ли так поступать с близким, любимым человеком, просто потому что хочется, потому что нужно вылить всю боль? И действительно ли это насилие как таковое, или всё-таки было согласие? Автор сама ответа на этот вопрос не даёт. Я, сколько бы ни размышляла над этой сценой, тоже не смогла определиться. Слишком много «но».
Как бы странно это ни прозвучало, «Месть Осени» ещё и о любви: к себе, в ближним, к родителям и детям, к братьям, к друзьям, к избранникам. Любовь здесь разная: извращённая и простая, эгоистичная, ищущая выгоды, и бескорыстная, вопреки и просто так. Но она есть, каждый герой кого-то любит, пусть и по-своему. И почти все поступки, которые персонажи совершают, так или иначе продиктованы любовью. Но главное здесь то, что каждый способен на любовь, абсолютно каждый, каким бы травмированным и сломленным он ни был.