Смотрим, слушаем, узнаем больше: «Где-то во Франции» Дженнифер Робсон

Все, кто знают меня, знают также, что интерес к Первой мировой войне я унаследовала от отца — профессора Стюарта Робсона, который немалую часть своих исторических трудов посвятил истории двух мировых войн. От него я узнала не только то, почему Первая мировая война имеет значение, но еще и то, как следует действовать, чтобы понять ее историю. Пока я писала роман «Где-то во Франции», он был настолько щедр, что выступал в качестве моего наставника и источника почти энциклопедических сведений о малоизвестных деталях ее истории. Ниже — моя попытка поменяться с ним ролями и узнать, что для него означает Первая мировая война и почему она продолжает захватывать его по прошествии стольких лет.

Почему Первая мировая война? Чем она впервые привлекла твое внимание?

В аспирантуре я специализировался на истории современной Германии. Но когда я попал в Оксфорд, мое внимание в этом городе привлекли повсеместное присутствие и центральное положение этой войны. Шел 1962 год, всего сорок четыре года прошло после заключения Перемирия. Вскоре после приезда я оказался в Новом Колледже. Мемориал погибшим в Великую войну находился там у входа в часовню, сбоку. Я вдруг осознал его гигантские размеры и прошел его в ширину, составлявшую примерно тридцать футов. Я тогда не стал считать имена, но позднее узнал, что их там 263.

Так я смог оценить размеры трагедии Великой войны, и хотя я в своей преподавательской работе лишь пятнадцать лет спустя сосредоточился на ней, она присутствовала всегда, «разбитое сердце в самом сердце вещей», если цитировать Уилфрида Уилсона Гибсона.

Мне кажется, сейчас, почти век спустя, нелегко понять, как эта война могла повлиять на выживших. Мысли о войне и всех погибших в первые годы, вероятно, преобладали в обществе. Но долго ли это длилось?

В своей книге «Великое молчание» Джульетта Николсон пишет, что во время двух минут молчания в первую годовщину Перемирия единственным слышимым звуком был женский плач. Иного и не приходится ожидать, когда погибает столько сыновей и возлюбленных. Молодые не должны уходить первыми, а когда они уходят, потому что их убивает война, даже общество, привычное к смерти, публично отходит от своих традиций. Но пять лет спустя эту скорбь возвеличили. Если война и в самом деле была «разбитым сердцем в самом сердце вещей», а я думаю, что так оно и было, то следует отметить, что сердце вещей большую часть времени скрыто, а когда оно выходит на свет Божий, то может удивить всех.

Твой Эдвард, я думаю, своим примером подтверждает это. Он — смесь боли и хладнокровия, человек, который был хорошим солдатом, но война и его разбила вдребезги. Если у него было ПТСР, то он справился с ним наилучшим образом, потому что никто другой не знал, как ему помочь, или даже не знал, что такое ПТСР. Он прятал от всех свое разбитое сердце.

Много написано о том, что происходило с людьми наподобие Эдварда во время войны, сравнительно мало — о том, как она действовала на женщин, и я думаю, это объясняется тем, что относительно мало женщин служили в армии. И это всегда меня разочаровывало главным образом потому, что это такой притягательный период, который затрагивал женщин, — на этот раз, когда им дали почувствовать вкус немалой свободы и ответственности только для того, чтобы отобрать у них все это после войны.

Верно, что самые позитивные перемены, которые ощутили женщины во время и по причине войны, были временными. Но одна из них осталась, и ты хорошо это показала в образе Лилли. Я говорю о перемене в самовосприятии, в том, как человек видит себя в мире. И я имею в виду не только право голосовать. Это трудно измерить. Но это произошло.

Проще говоря, женщин призвали играть новые и нелегкие роли, а когда они сделали свое дело, им сказали, что они больше не нужны. Вернулось «нормальное» положение вещей, или только так казалось. На самом же деле в умах женщин произошли огромные изменения, и они сохранились в памяти, а когда в 1939 году мир взорвался снова, женщин опять попросили послужить. Они не забыли, как их обманули двадцать лет назад, но еще они помнили о своей независимости и замечательной компетентности, а поэтому решили, что на этот раз будет по-другому. Сразу после войны особенно по-другому не случилось, но потом, словно удар грома, сработал комбинированный инерционный эффект двух войн.

Быстрые социальные перемены не являются переменами, реальные перемены происходят медленно, они сравнимы с приливом или стрелками часов. Тем не менее, вспомним Галилея, она вертится. Движителем истории для женщин в прошлом столетии были войны (и в некотором роде инфляция, если уж говорить прозаически). И «Где-то во Франции» превосходно передает это.

Ты упомянул Эдварда и те умственные мучения, которые достались на его долю, и я на самом деле, создавая этот характер, хотела показать человека, угнетенного войной не только морально, но и получившего физические увечья. Но я надеюсь, мне удалось еще и показать, как можно было под грузом страшных душевных страданий жить и сохранять стойкость, как это делал Эдвард, по крайней мере пока не пропал на ничьей земле.

Если мы хотим понять Эдварда, то нам следует обратиться к проблеме ярлыков. В случае с Эдвардом и миллионами других людей, которые пытаются справиться с депрессивными воспоминаниями, мы ищем определения тех условий, которые имеют ясные характеристики и, таким образом, позволяют тому или иному человеку быть допущенным в клуб страдальцев. «О, да, у нее биполярное расстройство!». Но что делать, когда критерии расплывчаты?

Мы слишком часто приклеиваем тому или иному человеку ярлык «спокойный», потому что он вел «хорошую войну», а другой человек получает ярлык «невменяемый», потому что он сломался. На самом же деле «хорошим воином» может быть и тот, кто исцелился и продолжал сражаться, или тот, у кого по глупости заторможены все реакции, или человек наподобие Эдварда, который объявляет себя «бесчувственным выродком». А тот, кто становится невменяемым бедолагой, может быть, всего лишь человек, которого сломала не война, а соломинка, упавшая на него много спустя после войны и переломившая ему спину.

Почему нам трудно понять Эдвардов, населяющих этот мир? Потому что для их понимания мы должны отказаться от склонности к приклеиванию ярлыков. Вот почему очень полезным упражнением будет взять одного человека, в нашем случае Эдварда, и обратить внимание на все его странности, не исходя из предположения, что, соединив точки, мы получим заранее известный рисунок.

Кроме того, есть такой персонаж как Робби, чья реакция на ужасы вокруг него кажется, по моему мнению, вполне типичной: он делал то, что должен был делать, он делал это без жалоб (хотя ворчание по поводу плохой еды, насекомых, грязи и других неудобств считалось вполне приемлемым), он заботился о своих товарищах и каким-то образом умудрялся не дать себе развалиться на части. Каким-то образом эти люди, невзирая ни на что, выдержали. Они несли бремя, которое для нас было бы невозможным, но они всё же выжили и даже добились успехов в жизни после войны.

Именно. Они знали, что у них есть работа, которую они должны выполнять, какой бы ужасной она ни была. И они ее делали. Точка. Вознаграждением за хорошую работу был шанс вернуться домой пораньше, а не попозже, а для этого нужно было хорошо сражаться, если ты воевал на передовой, или быть хорошим врачом, как Робби. Они выполняли свой долг в жутких условиях и, если выживали, то возвращались домой и предпочитали не рассказывать об этом, сражались, как могли, со своими демонами и жили дальше.

Я вспомнила вопрос, который ты часто задавал на последнем экзамене своим студентам по курсу Первой мировой войны: была ли Великая война великой и если была, то почему? Не хочешь попытаться ответить на него?

Исторические перемены нередко называют «великими» последствиями войн, в особенности мировых войн. Я в этом не уверен. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно поразмыслить над другим вопросом: а что случилось бы, если бы не было войн? Я считаю, что большинство перемен происходили бы сами по себе, а война, как сказал Ленин, лишь послужила их повивальной бабкой. Изменение границ, крушение династий и империй, возникновение новых государств часто приписывают войнам, но эти события произошли бы в любом случае, хотя, конечно, немного по-другому.

Война оставила потомству ожесточение. Великий американский физик И. А. Раби как-то сказал, что убивать людей легко, если ты настроен на убийство. Он имел в виду Манхэттенский проект, но это относится и к двум мировым войнам. Они создали прецеденты, оправдания ненависти, методы для психопатов и возможности для «простых людей» делать карьеру в, скажем, эскадронах смерти. Уилфрид Оуэн сказал пророческие слова:

Найдутся те, кто любит пир крикливый,
Но не выносит кипяток кровавый,
Кто верует, что с быстротой тигриной
Придет к прогрессу по дороге бранной.

Бог мой, как же он был прав. Я недавно читал исторические изыскания о Второй мировой войне, и документы о событиях на Восточном фронте, о войне на Тихом океане ужасают. И я знаю, где все это начиналось: в траншеях Первой войны.

Я с первых страниц романа «Где-то во Франции» знала характер моей героини Лилли и понимала, что в ходе развития сюжета она благодаря той работе, которой она способствовала победе, порвет отношения со своим прошлым — со своим воспитанием и представлениями, в которых ее воспитали. Но тогда я еще не была уверена (и приняла решение об этом только спустя несколько месяцев) в характере работы, которой она будет заниматься.

Поначалу я думала сделать Лилли медсестрой, как Вера Бриттен, автор классических мемуаров «Завет юности». Но поскольку Лилли не получила формального образования — по крайней мере, такой она была задумана, — и ей потребовалось бы несколько лет обучения, чтобы иметь хоть какие-то шансы занять самую низкую позицию среди медсестер, я поняла, что нужно придумать ей другую профессию.

Она могла много чем заниматься в качестве волонтера или поступив в одну из женских служб; множество профессий там не требовали той долгой специализированной подготовки, которая необходима медсестре. Я могла бы сделать ее клерком, прачкой, механиком, кухаркой. Но больше всего мне понравилась работа водителя санитарной машины.

В первые годы войны водителями санитарных транспортных средств (как моторизованных, так и на лошадиной тяге) были как волонтеры, так и военные из Армейского эксплуатационного корпуса, и подавляющее их большинство были мужчины. Там работали и американские волонтеры, в первую очередь 2500 из Американской полевой службы, хотя это число уменьшилось после вступления Америки в войну в 1917 году, когда эта служба перешла в подчинение военных.

И еще многие сотни женщин служили в ТДЧПП — Территориальных добровольческих частях первой помощи, в ВДП — Вспомогательном добровольческом подразделении и МКК — Международном Красном Кресте. Но ни одна из этих организаций не вписывалась в мое повествование, потому что я искала такую службу, которая приняла бы Лилли, несмотря на то что она порвала отношения с семьей и почти не имела возможности заручиться поддержкой рекомендателей. Я хотела, чтобы она работала в службе, которая принимала в свои ряды простых женщин без малейшего лоска, который требовался для поступления, например, в ТДЧПП.

Единственной службой, которая меня устраивала как в историческом, так и в повествовательном плане, оказался ЖВК — Женский вспомогательный корпус. ЖВК (организованный в 1917 году с целью замены на нестроевых позициях женщинами мужчин, чтобы последние могли сражаться с оружием в руках) к концу войны насчитывал почти шестьдесят тысяч. Хотя с высоты прожитых лет кажется, что корпус и был организован по классовому принципу, поскольку почти все командные позиции там занимали женщины, принадлежавшие к верхушке среднего класса, подавляющее большинство членов корпуса имели более чем скромное происхождение.

Поиск подробностей о ЖВК неожиданно оказался занятием довольно затруднительным. Большинство официальных документов, касающихся ЖВК, были уничтожены во время бомбардировок Второй мировой войны, и хотя оставшаяся информация была оцифрована и доступ к ней открыт в Национальном архиве Соединенного королевства, составить по ним полную картину о деятельности корпуса и его персонала затруднительно. Более всего мне требовались документы, подтверждающие, что ЖВК присутствовал в полевых лазаретах близ линии фронта, но найти достоверную информацию не удавалось.

Историки часто цитируют воспоминания «История одной из ЖВК», в которых рассказчица и ее коллега помещены в обстановку полевого лазарета, где они исполняют функции не только водителей, но и, при необходимости, медсестер. Но «История одной из ЖВК» представляет собой беллетризованные мемуары, автор которых анонимен, а потому я отнеслась к этому источнику как к ненадежному. В конечном счете мне все же удалось найти несколько воспоминаний и современных свидетельств (в основном дневников и писем), в которых говорится о присутствии ЖВК в нескольких полевых лазаретах близ линии фронта, и я сочла возможным отправить Лилли и ее подруг в Пятьдесят первый ПЛ, где их присутствие было бы делом необычным, но не совершенно невероятным.

К счастью, нашлось немало источников, как первичных, так и вторичных, рассказывающих о работе женщин-водителей на санитарных машинах. «Не слишком тихо: Падчерицы войны» — роман Хелен Зенны Смит 1930 года дает самые живые и убедительные описания, какие мне удалось найти о жизни водителя санитарной машины во время Великой войны. Хотя «Не слишком тихо» — художественное произведение, оно основано на реальных дневниках водителя санитарной машины Уинифред Янг, и это бросается в глаза. Вот рассказчица описывает свою первую ночь, когда она перевозила раненных солдат с железнодорожной станции в близлежащий госпиталь:

«Я до рассвета ездила туда-сюда: со станции — в Пятый госпиталь, из Пятого госпиталя — на станцию... меня мутило, я окоченела, пальцы у меня замерзли, сердце замерзло... станция — Пятый госпиталь, Пятый госпиталь — станция...

Закончилась работа так, как я представить себе не могла. Вернувшись в депо, я упала головой на баранку [и] заскулила, как щенок... я больше не могла... я была трусихой... я больше не могла видеть эти носилки со стонущими солдатами... искалеченными, истекающими кровью и бредящими».

Я продолжала поиски документов по водителям санитарных машин и нашла подтверждение тому, что эта работа была именно такой трудной, неприятной и эмоционально опустошительной, как писала об этом Хелен Зенна Смит. Водить и обслуживать эти машины было трудно, в особенности в холодную или дождливую погоду. Маршруты, которыми ездили санитарные машины, были исключительно опасны, а часы работы тянулись бесконечно долго. Хуже всего были страдания их пассажиров, свидетелями которых они становились день за днем, ночь за ночью, месяц за душераздирающим месяцем. Эрнест Хемингуэй, который и сам был водителем санитарной машины Красного Креста, описал эту работу простыми словами в письме родителям: «Эта работа не для лодырей».