Как в нас восхваляют сострадательность, так божественное правосудие строго мстит нам за жестокость.

От этого мира всякий получает постольку, сколько схватит.

Кто нуждается в чужой помощи и управлении, тому надлежит, по всем причинам, быть послушным.

Не знаю, почему мне не пожить весело, пока на то есть возможность... лучше сделать и покаяться, чем оставаться так и – каяться.

Вино — обманщик, пить — значит впасть в безумие, кто поддается обману — тот не мудр.

Это была первая в жизни Роберты мучительная, ослепляющая, кровоточащая сердечная рана.

Он был одним из множества людей, которые рождаются, живут и умирают, так ничего не поняв в жизни. Они появляются, бредут наугад и исчезают во мгле.

Г-н де Ла-Моль не решался спорить с Матильдой и переубеждать ее. Он боялся, как бы это не кончилось внезапной уступкой с его стороны.

Можете робеть, коли угодно, но не будьте глупы, откройте глаза.

Какая огромная трудность, это лицемерие...

– Чурбанки голубоволосые! – зло выдохнул Советник. – Как южане говорят – чуды!

Хадамаха понял, что в этом существовании черного шамана, похоже, все равно убьют. Причем те же люди, что и раньше!

А что, по-твоему, больший грех — изменить человеку или изменить человека?

До сих пор не могу понять, почему некоторые места обладают такой привлекательностью для тебя лично, почему именно в этом месте твоё прошлое как бы мистически соприкасается с твоим будущим, кажется, что каким-то образом ты всегда присутствуешь здесь, а не только тогда, когда реально здесь находишься.

Но привлечение всеобщего внимания — это уже прославление; а когда сильнейшим побуждением для привлечения внимания становится вовсе не объект,а стремление показать себя, утвердить собственную репутацию, элемент паразитизма здесь совершенно очевиден.

Словно средневековая болезнь, какая-нибудь бубонная чума, давно, казалось бы, контролируемая современной наукой настолько, что её практически и опасаться не стоит, инфантильная, пришедшая из детских сказок, вера в клише «и жили долго и счастливо до самой смерти», смехотворный, нелепый миф.

У меня такое ощущение, что общество наше ослепло. Что все заняты только собой. Только это я и вижу вокруг. А люди — те, кто только и способен хоть что-то сделать, разумно изменить жизнь, — пальцем о палец не желают ударить. Ни от чего не желают отказаться. Ничем не хотят поступиться. Это уже где-то вне политики. Какая-то всеобщая слепота. Поэтому и бросаешься к тем, кто хоть как-то хоть что-то видит. К маоистам, к коммунистам, к кому угодно.

Свобода, особенно свобода познавать себя, есть движущая сила человеческой эволюции; чем бы ни приходилось жертвовать, нельзя жертвовать сложностью чувств и восприятий, как и способностью их выразить, поскольку именно в этой сфере и начинаются изменения (так сказать, приоткрывается щель в двери), что и порождает — в социальном смысле — магию мутаций спирали ДНК.

... сострадание приводит к мужеству, умеренность - к щедрости, а смирение - к превосходству.

- У тебя паранойя? - спрашивает он.
- Конечно. А у какого здравого человека ее нет?

Сюрреализм - это я!

После моей сегодняшней речи я убедился, что действительно для того, чтобы суметь от Кружевницы перейти к подсолнуху, от подсолнуха к носорогу, а от носорога к цветной капусте, нужно и в самом деле что-нибудь да иметь в голове.

Я в сотрудничестве с Луисом Бунюэлем сделал два фильма, которые навсегда войдут в историю кино: "Андалузский пес" и "Золотой век". После этого Бунюэль работал в одиночку, сняв множество фильмов и оказав мне тем самым бесценную услугу, так как публика смогла воочию увидеть, кому "Андалузский пес" и "Золотой век" обязаны всем, что в них есть гениального, а кому - всем примитивным.

...вместо того чтобы по прежнему прислушиваться к себе изнутри, я начинаю слушать себя снаружи.

Не бойтесь совершенства!
Вы никогда не достигнете его!

Самое главное, — она ударила по воздуху вязальным крючком, — самое главное — система. Наша система — это мое изобретение, моя гордость.

– Искусство, – проговорил он задумчиво. – Ваш взгляд вполне в духе нынешнего времени. Честно говоря, мне никогда не приходило в голову рассматривать ваши снимки с подобной точки зрения, сеньор Фольк.
– Мне тоже понадобилось несколько лет, чтобы начать видеть вещи иначе.

Есть люди, говорила она, которые делают на сто шагов больше, чем остальные, и никогда не возвращаются.

– Фотографировать людей – то же самое, что насиловать или избивать. Выдергиваете их из нормальной жизни, или, наоборот, грубо в нее толкаете… И заставляете делать то, что совсем не входило в их планы. Видеть самих себя, узнавать о себе такое, чего иначе они никогда бы не узнали. Иногда их можно даже заставить умереть.

Мне всегда казалось, что самоубийство из-за безысходности – скверная штука, хуже не бывает, тем более когда есть шанс рано или поздно расквитаться с палачами… Другое дело – покончить с собой тихо и незаметно, когда понимаешь, что тебе действительно настал конец.

Виноваты мы все. И вы, и я сам. Ваша жена и ваш сын. Все мы – чудовище, которое переставляет фигурки на шахматной доске.

– Интересно, сколько весит свет? – внезапно спросил Маркович.
Фольк немного поразмыслил и пожал плечами:
– Примерно столько же, сколько и тьма. Килограмма три на квадратный сантиметр.

...фотография не может быть невинной. Любая фотография влияет на окружающий мир, на людей, которые попадают в кадр.

Совместимость – это легкость, с которой люди находят общий язык в разных сферах своей жизни. Если они хорошо совместимы, это одно само по себе еще не гарантирует безоблачного брака. Можно испортить самое красивое и удобное платье небрежным обращением с ним. А сложная совместимость вовсе не означает, что люди не могут быть вместе. Могут, но отношения будут требовать от них титанической работы – ведь они думают по-разному, стремятся к разному, любят разное и т. д.

...из всех планет нас интересуют только две небесные жительницы: Луна и Венера.

В наше время, когда спутники дают координаты и курсы, а мобильные телефоны смели с мостиков тех моряков, которые умели принимать решения, когда любой чиновник воображает, что может управлять трансатлантическими лайнерами и танкерами водоизмещением сто тысяч тонн, мало что отличает моряка, посадившего судно на мель, от водителя, вылетевшего с дороги, забыв нажать на тормоза или сев за руль в пьяном виде.

Дедушки, держащие за руку внуков; детишки теребят вопросами, показывают старикам на чаек, а те не могут отвести глаз от пришвартованных кораблей, от линии горизонта там, за маяками, словно ищут что-то потерявшееся в своей памяти – воспоминание, слово, объяснение того, что произошло много лет тому назад, или того, что, быть может, так почему-то и не произошло.

Надоело мне это вечное "я, я, я". И свое "я", и чужое. Надоело мне, что все чего-то добиваются, что-то хотят сделать выдающееся, стать кем-то интересным.

Ты уже достаточно взрослый, чтобы попытаться найти в себе хоть капельку доброты, когда тебе хочется кого-то уколоть.

Мужчина должен быть способен на всё: и если он лежит у подножия холма с перерезанной глоткой, медленно истекая кровью, и мимо пройдёт красивая девушка или старуха с прекрасным кувшином, который покоится в совершенном равновесии у неё на голове, он должен найти в себе силы приподняться на локте и следить за кувшином, покуда тот не скроется, целый и невредимый, за вершиной холма.

Знаете, в чем корень всех зол? Мы принадлежим к последнему из трех поколений, которые по какому-то загадочному капризу создала история. Первому поколению нужен Бог, и оно его придумывает. Второе возводит Богу святилища и старается во всем ему следовать. А третье растаскивает по кусочку эти святилища и строит из них публичные дома, где лелеет свою алчность, сластолюбие и похоть. Да, друг мой: богов и героев неизбежно сменяют посредственности, трусы и слабоумные.

Трагедия нашего века, дон Марселино, в недостатке у людей характера; лучше всего это доказывает отсутствие мужества и вкуса. И, без сомнения, все дело в том, что вперед постепенно выдвигаются лавочники со всех концов Европы.

— Я неплохо разбираюсь в практической стороне жизни, уж поверьте мне.
Дон Хайме взглянул на носки своих туфель и робко улыбнулся; он казался юношей, сделавшим неуместное признание.
— Если вы, как это ни прискорбно, знаете в ней толк, могу вам только посочувствовать, — произнес он тихо. — Признаюсь откровенно: незнание ее помогает мне без стыда смотреть на свое отражение в зеркале, когда я бреюсь по утрам. А это, дорогая моя, стоит гораздо больше, чем мнение всех знакомых, вместе взятых.

— Удовольствия таятся не только во внешнем мире, как вы, ваша светлость, изволили утверждать. Их можно получить и иным способом — сохраняя верность своим привычкам, своему внутреннему миру, и особенно в тот миг, когда все вокруг рассыпается в прах.

– Что, дядька Пыу, – постанывая от смеха, выдавил мальчишка. – Не в моем рту рыба – так тухлая, не в моей упряжке олень – так безногий?

«Если он сейчас спросит, выбью ли я Содани, отберу молоток и дам в лоб! И никакая почтительность к старшим меня не остановит!»

– Почему до сих пор в штанах? Или Храмовые указы не про вас писаны?

– Арестованные, говоришь…Ну и ладно, – встряхнула ультрамариновой гривой Аякчан. – Если тебе так хочется… Вяжи, стражничек! – и она кокетливым жестом протянула Хадамахе скрещенные запястья.
– Чуда! – дергаясь в руках у Хадамахи, прохрипел скуластый. – Бегите оба, быстро!
– Куда нам бежать – некуда нам бежать, – так же ехидно мурлыкнула она. – Да и незачем. Пока. Ты вяжи-вяжи, не стесняйся, – подбодрила она Хадамаху.

– Глупости рассказываете, арестованные, – тем не менее скептически скривился Хадамаха. – Ну зачем верховной жрице Демаан убивать верховную жрицу Айгыр?
На него посмотрели как на полного дурня. Все трое.
– Затем, что Сивир, поделенный на троих, – это немножко больше, чем Сивир, поделенный на четверых, – наконец укоризненно, как строгая учительница тупому ученику, пояснила Аякчан.

– Можно подумать, ты сразу поверила, – проворчал Хакмар. – Кто кричал – я ни при чем, я не буду ни в чем участвовать? – тоненьким бабским голосом, совсем не похожим на командный тон девчонки, передразнил он. – Зачем нам вообще этот топтыгин косолапый?