Поэзия Роберта Бёрнса в свете статьи Николая Полевого

…Постараемся познакомить читателей наших с сельским поэтом Шотландии, одним из тех феноменов, которых явление можно уподобишь молнии на вершинах пустынных гор.

Роберт, слушая однажды Тита Андроника, пьесу, почитаемую многими не Шекспировою, клялся, по одному собственному чувству, что эта пьеса дурна, и наконец, когда во втором явлении пятого действия стражи приводят на сцену Лавинию, героиню пьесы, и у Лавинии уже отрезаны руки и язык, а тиран спрашивает у нее насмешливо: Не угодно-ли ей воды, умыть руки? девятилетний Борнс вскричал, что если учитель оставит у них книгу, то он сожжет ее. Эта простодушная критика показывала в ребенке Роберт такой вкус и такую разборчивость, которой недоставало у знаменитого Мадоны, и Стивенса и Джонсона, других критиков Шекспира.

Бёрнсу было шестнадцать лет, когда на сельских работах он сыскал себе подругу. Надобно знать, что в Шотландии есть обычаи, по которому молодые крестьяне и крестьянки соединяются парами для работ в поле и облегчают взаимные пруды. Подруга Бёрнса была, как он сам говорит, тихая и самая скромная из всех девушек Шотландских: a bonie, sweet, sonsie lass. Эти прелестные, простые слова можно перевести по-русски таким образом: пригожая, ласковая, миленькая девушка. Она была для Бёрнса первым вдохновением любви и стихов. Балладу его, или признание в любви, повторяли все окрестные поселяне: поэтическое призвание Бёрнса было решено.

Привыкнув судить о различных классах общества человеческого по примерам, находящимся перед нашими глазами, мы готовы сомневаться в существовании Поэта, который, родившись под соломенною кровлею и бывши почти всю жизнь свою мызником (крестьянином, ред.), заставлял, раскаиваясь, говорить Музу свою голосом нравственности столь торжественной, убедительной и чистой. Но Шотландские нравы представляют картину еще более изумительную. Это весь пыл южных страстей, привыкших к суровому небу! Страстная дружба, живая, глубокая ненависть, необузданная любовь, поэтический и музыкальный инстинкт, общественные привычки Провансальских крестьян даже в быстрой пляске: все это встречаете у жителей гор и долин, на север от светлой Твиди. В них узнаете людей галлийского и цельтического поколений, давних утеснителей сих пустынных стран, навсегда отделенных силою битв и могуществом нравов от германского поколения, населившего Англию. Если характер сей виден сильнее в диких нравах горцев, Highlanders, то он сохранился не в столь разительных, но более прелестных оттенках жителей долин, или Low-landers.

Продолжительные междоусобные войны Шотландские, кровавые, ужасные, но бескорыстные; далекая тень народной, отдельной независимости, всегда драгоценной для них, если не как надежда, то как воспоминание; уважение к женщинам, сделавшимся для Шотландцев предметом романического обожания; древняя склонность к музык и танцам, тщетно угнетаемая пресвитерианскою церковью; любовь к своей стороне, оживляемая и соединением идей, пленяющих сердце, и старинною мелодией народных баллад, повторяемых диким эхо, и магическими именами Валласа и Брюса; наконец, живописное очарование страны, разнообразной, обильной событиями, развалинами и воспоминаниями: все это, столь живо отражающееся в прелестных стихотворениях Бёрнса, смешанно находится в нравах его соотечественников.

… Чтобы надлежащим образом судить о переводе Г-на Козлова, вспомним, что Бёрнс был поэт возвышенный, пламенный, падший, наконец, под ударами судьбы, бросившей его не в то состояние, к которому он принадлежал умом, душою и воображением. Он на всю жизнь остался человеком бедным, это правда; он не мог перейти в достойное его общество, не имел сил поддержать маленькое хозяйство свое, когда Муза его подарила ему несколько сот фунтов стерлингов; но он понимал все нежнейшие ощущения, чувствовал как поэт, а звание поэта не терпеть аристократства. Если вообще не нужно быть лордом или коллежским асессором, для того чтобы возвышаться духом над окружающими нас, большею частью мелкими, ничтожными современниками, то для поэта еще менее нужны общественные классы. Сила гения находится в нём самом, а не в почетном блеске, окружающем его вещественность. Кажется, Г. Козлов упустил из виду это различие, и почёл Бёрнса простым крестьянином, который между прочим напевает на поэтической свирельке. Это почитаем мы главною ошибкой русского перевода, ибо он напоминает нам не пламенного певца Шотландии, сгоревшего в огне страстей, а простого поселянина, очень мило рассказывающего о своём сельском быте. Можно даже предположить, что Г. Козлов, переводя Бёрнса, помнит о нашем Слепушкине и под напевы сего последнего хотел передать нам глубокие чувством, песнопения Шотландского поселянина.

Нам могут возразить, что Г. Козлов не хотел близко подражать подлиннику и оградил себя словами: вольное подражание. Но с этим нельзя согласишься. Как-бы ни называл наш поэт перевод свой, он остается в равной ответственности перед читателем, ибо обязался передать ему Бёрнса. <…> в русском переводе есть пропуски и переиначивая; мы говорим только, что он не передал нам характера бёрнсовой поэзии, а этого мы столько-же в праве требовать от подражания, как и от ближайшего перевода. Скажем боле: мы почитаем ошибкой тот способ перевода, который называют у вас подражанием: или пишите свое, или точно передавайте избранный вами подлинник; иначе, я не узнаю ни вас, ни чужеземного поэта. Вот почему мы почитаем себя в праве судить о стихотворном подражании как о переводе, и вот почему мы не совершенно довольны переводом Г-на Козлова.