Над миром пронесется нечто вроде пыльной бури, и нашей Семьи не станет. Она будет снесена одной простейшей фразой:"Вы не существуете, вы не существовали, вас никогда не было".

Я опустил свой Sitzfleisch и открыл рот от удивления.
Ибо за спиной у Мэгги Ботуин оказался самый невероятный иконостас, какой я когда-либо видел в жизни. Он был ярче, больше и прекраснее, чем алтарь из серебра и золота в церкви Святого Себастьяна.
- Фриц! - воскликнул я.
Ибо весь этот алтарь был заполнен мятными ликёрами, бренди, виски, коньяками, портвейнами, бургундским и бордо, которые лежали на полках слоями хрусталя и выпуклого сверкающего стекла. Всё это переливалось, как подводная пещера, откуда косяками могли бы выплывать искрящиеся бутыли... Это было...
- Как ты знаешь, - сказал я, - я пью редко...
У Фрица выпал монокль.

... Я увидел шестерых парней, одетых в чёрное. Один из них был вожаком, и двигались они, как странные крысы, вырядившиеся в кожаные пиджаки и шёлковые рубашки: все чёрные, словно в трауре, волосы напомажены и зачёсаны назад, а лица белые как мел. Нет, даже не крысы, а чёрные ласки. Молчаливые, неуловимые, как змеи, опасные, враждебные, как чёрный дым из трубы.

Моя любовь к кино началась много лет назад. Словно Кинг-Конг, она обрушилась на меня, когда мне было тринадцать; и я так и не смог выбраться из-под этой гигантской туши, в которой билось сердце.

А уж Формтень! И не смешите! Этот вообще не подозревает, что есть какой-то реальный мир с такими, как мы, нормальными дураками.

- Господи, до чего же вы уверены в людях! Не пора ли повзрослеть! Как будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть что-нибудь необычное без вашего ведома.

«Никого нельзя убивать, даже тех, кто этого заслуживает».

Когда я очень счастлив, или очень огорчен, или смущён, я всегда набиваю рот сладостями и бросаю обертки где попало.

В том мире, где он теперь вращался, не было принято щадить и сочувствовать. Там не любили ждать и не прощали промахов – он назывался бизнесом.

Не всегда можно позволить себе роскошь – поступать по велению сердца.

Если мне сразу нравится книга, потом резко оказывается, что это дрянь. И с людьми тоже самое. Стараюсь выжить со внутренней оценкой, но не получается.

У каждого человека есть сценический образ себя, любимого, и он его старательно обслуживает.

Иногда семья становится рутиной, чем-то привычным и незаметным, как обои на стене. Давно уже поклеены, здорово выгорели, теоретически, можно бы и поменять, но ты вроде уже сроднился с ними… Не раздражают, не отклеились, не слишком загрязнились — и ладно.

Я думаю, очень немноги люди умеют говорить правду себе и другим. Это не о лжи. Не лгут многие, а вот говорить правду не способен почти никто.

"Время летит, лишь когда напрочь забываешь о нем, но стоит, пусть даже где-то на задворках сознания, начать вести отсчет, время останавливается, и часы уже не тикают, а смеются над тобой."

"Сердце - не киндер-сюрприз, посмотреть, что внутри, нельзя. Можно только слушать и верить."

Мы ведь даже не пытались. Ни он, ни я… как это ни горько. Не пытались простить или хотя бы понять… Я так мечтала о свободе, готова была на что угодно, отчаянно желая получить ее. И вот я свободна. И счастлива? Господи, какая я дура…

Признаюсь, я не хочу увидеть твой труп в морге. Но если мне придется сделать выбор, я выберу своего мужа, не сомневайся. Может, он и не лучше тебя, но я его люблю.

Никакое богатство не даст вам ни настоящей дружбы, ни искренней любви. Все, что может быть подано в этом обличие, легко может оказаться лишь иллюзией.

Сердце - не киндер-сюрприз,посмотреть что внутри,нельзя.Можно только слушать и верить...

Ой, как интересно!

"...стоит только добродетели достигнуть степеней высоких, как ее уже начинают преследовать. Никто или почти никто из славных мужей прошлого не избежал низкой клеветы."

Багров попрощался, с некоторым колебанием выпустил дерево и пошел, не оглядываясь. Ему хотелось ехать к Ирке и ехать непременно на товарняке, в разболтанном открытом вагоне, чтобы можно было лежать на пустых ящиках, подложив под голову брезент, и думать, думать, думать. Он чувствовал, что внутри у него узел, который нужно распутать.

– ...Я к тесту готовлюсь! – заорал Меф, собирая с пола разлетевшиеся листки.
– Чего так быстро-то? Ты же еще и месяца не проучился, – удивилась Даф.
Меф и сам не знал.
– Препод такой попался. Другие группы еще не чешутся. Ну ничего, препод говорит: ближе к сессии зачешутся, – произнес он размышлительно.
– Ага. Вечно так бывает, – кивнула Даф, пережившая на своем веку больше девяти тысяч сессий.

Если ты первый день за рулем – нечего гонять! Стой себе на газончике и пыхти выхлопной трубой!...

Человек с занозой в ноге может думать только про занозу в ноге. На красоты природы и на Млечный Путь ему в этот момент плевать. Я могу думать только о той валькирии. Она стала моей занозой.

Вот это я понимаю: ненависть! Когда такая ненависть, так и любви никакой не надо!

Все равно с какой высоты падать — с сорока футов или с четырех тысяч фатомов. Все равно будешь мертвым.

Наша любовь - не ринг для боев и не площадка для игр.

В тот день мы купили в сувенирном магазине пару открыток со сценой повешенья и отослали домой. Пусть родные порадуются.

За ужином вся семья услышала, как в дверь с улицы полетели камешки.
– Вот интересно, – сказала мать, – мальчишки понимают, для чего существует звонок?
– За последние два столетия, – вступил отец, – не отмечено ни одного случая, чтобы юноша в возрасте до пятнадцати лет подходил к дверному звонку ближе чем на десять футов.

Судьба и провидение благосклонны к таким занудам, как я.

— Боже мой, боже, что, если…
— Что если что?
— Когда-нибудь в будущем люди станут использовать газеты или книги, чтобы разжечь огонь?
— Только идиоту придет в голову воспользоваться для этого книгой. Погоди. Эта твоя мина значит обычно, что ты задумал сочинить десятитонную энциклопедию.
— Нет, — заверил я. — Может, историю с героем, от которого пахнет керосином.

Значит, когда день переваливает через хребет. Когда заходит солнце, я вздыхаю с облегчением: ещё один день прошёл! Каждую ночь я работаю до двух часов, мне не мешают люди, не мешает свет. Два года назад я сделал себе контактные линзы. А потом выкинул их в окно! Почему? Я стал видеть поры на лицах людей, на своём лице. Целые лунные кратеры.

— Значит, вы просто кузнечик, умеющий печатать, — проговорил Крамли и подождал, пока я проглочу обиду. — А вот если бы вы поболтались с мое по Венеции, посидели бы в моей конторе и побегали в морг, вы бы знали, что у любого проходящего мимо бродяги, у любого еле стоящего на ногах пьяницы столько теорий, доказательств, откровений, что их хватило бы на целую Библию, под их тяжестью потонула бы лодка на баптистском воскресном пикнике. Если бы мы слушали каждого болтуна проповедника, прошедшего через тюремные двери, так полмира оказалось бы под подозрением, треть — под арестом, а остальных пришлось бы сжечь или повесить. А раз так, чего ради мне слушать какого-то юного писаку, который даже еще не зарекомендовал себя в литературе?

- Господи! Сколько хлама! Ты что, никогда не убираешь? И похоже, читаешь десять книг сразу, да к тому же половина из них - комиксы. А что это рядом с машинкой? Дезинтегратор Бака Роджерса?

Он не показывался.
«Вернитесь» — хотел крикнуть я.
И вдруг испугался: а что, если он и правда вернется?

Иногда семья становится рутиной, чем-то привычным и незаметным, как обои на стене. Давно уже поклеены, здорово выгорели, теоретически, можно бы и поменять, но ты вроде уже сроднился с ними… Не раздражают, не отклеились, не слишком загрязнились — и ладно.

В основном мы высказываем друг другу очень причесанные мысли. На самом же деле внутри мыслим гораздо проще, жестче и откровеннее. И вот эти наши жесткие простые мысли - и есть наши настоящие мысли и наше сердце.

«Как же отличить околотрусость от отваги?» – прикидывал Матвей и немедленно получал внутренний ответ. Околотрусость все-таки надеется на некий шанс. Пусть один из сотни. Солдаты бегут в атаку, зная, что половина из них погибнет, но втайне надеясь оказаться в выжившей части. Отвага же идет в бой с осознанием необходимой жертвы, и тогда уже Мамзелькина, придерживая костистыми ручками юбку, сама удирает от нее. Удирает же бедная Аида потому, что отвага видит в смерти необходимость и боится только одного: предать или подвести.

Не подходи, противная! Я чудовищно опасен! У меня черные кружевные трусы по карате! Бойся меня! Мой дедушка плевался ядом! Моя бабушка была психопатка! У меня ноги по уши в крови!

Матвей вскинул на Ирку темные, без блеска глаза, и с замедлением моргнул, удержав внизу пушистые ресницы. Только он один умел так здороваться глазами. Ирка пыталась как-то научиться перед зеркалом, но осталась недовольна. Чего-то главного не хватало. Может, непоколебимого спокойствия и неподражаемого внутреннего достоинства, которого в Багрове было столько, что хватило бы на троих?

Неожиданно Багров оживился.
– Слушай, мне вдруг пришло в голову… – начал он.
– Я рада за твою голову!

– Ты неважно выглядишь! – сказала Ирка.
– Это что-то меняет? – резко спросил Эссиорх.
Ирка растерялась.
– Нет.
– Тогда зачем об этом упоминать?

Еду переваривают молча и в одиночестве.А вот информация лучше усваивается за обсуждениями в коллективе.

-Мы падаем за Край, будь он проклят!
-Мы можем что-нибудь изменить?
-Нет!
-Тогда не вижу смысла паниковать

Раньше меня презирали за невежество и тупость, теперь ненавидят за ум и знания. Господи, да чего же им нужно от меня?

Интересно, все девчонки в переходном возрасте – такой нестабильный трансцендентный ужас? (c. 117)

Герцоги в школе – к головной боли у директора.  (с. 120)
…Хуже неженатых герцогов в школе только герцогини на выданье (с. 150)

Десять лет подряд будешь получать нахлобучки от учителей, зато в один прекрасный день сможешь накостылять им по шее, и этот день окупит всё! (с. 245)

Хорошо быть педагогом, столько нового о себе узнать можно! (с 202)

…Каждому человеку нужен кто-то, кто бы его обнимал. Просто обнимал. Тепло…Без этого жить плохо и холодно. (с. 203)

Русская эмиграция не богата душевными маршрутами и сводится к двум: безоглядному погружению в новое, вымарыванию воспоминаний или педантичному, по сантиметрам, выискиванию изъянов во всём своём прежнем, чтобы этими изъянами подлатывать рану утраты. Приверженцы второго пути в силу душевной слабости отличаются особенной лютостью и только и делают, что разоблачают своё прежнее место жительства.

– Дело ясное, – застенчиво улыбнулся Чарли, исподлобья поглядывая на Дуга. – Прощай, лето, не иначе.