Время — слишком старый зверь, чтобы любить шалости. Оно не станет ждать — привычно сомкнёт невидимые челюсти. И как знать, по какую сторону окажется замешкавшийся игрок: здесь, там или… посредине, разорванный клыками?

Она должна справиться. И… кто знает, быть может, ей даже когда-нибудь удастся выкупить себя?

Он рассеянно и чуть удивленно смотрел на нее, но то, что она считывала из его эмоций, говорило за себя. Нежность, трепет и… любовь.

Что победит? Страх за нее? Желание не отпускать контроль? Злость на то, что она все же вмешалась и заставила рассказать? Или выиграют доверие, понимание, близость?

Вина. Острая, болезненная, отзывающаяся тупой болью в висках. Как справиться с такой мучительной силой, сдавливавшей грудь и мешавшей нормально дышать? Как заставить молчать все то, что вдруг заговорило в ее душе?

Если я буду тобой доволен, то через год я, скажем, подарю тебе исполнение одного желания. Что ты там хочешь? Стать свободной? Может быть, обучиться чему-то? Или расквитаться с бывшим мужем?

Вчера закончилось детство. Сегодня началась взрослость. И я понятия не имела, как в ней жить? Как бороться с вороньим кланом скромному журавлю. Меня растопчут, меня заклюют, выбьют все кости и перья. Зажарят мясо и набьют пухом подушки.

Боже, как прекрасно что-то не знать! Как упоительно чувствовать эту жажду и делать первый глоток! Наконец-то я испытала это! Незнание и обретение!

Чтобы влюбиться достаточно нескольких минут. Чтобы возненавидеть – хватит одной.

Не могу сказать, что была счастлива. Счастье – всего лишь слово. У слов есть определения. У ощущений определений нет. Как понять, когда ты счастлив? Если знаешь, придется сделать чувство академическим термином. А в счастье ничего академического нет. Оно неописуемо. Оно гипотетично. Оно материя в недоказанной, несуществующей науке. Оно больше из веры. Оно просто есть. Было. Сейчас. Во мне.

Я встала на ноги. И продолжу вставать, сколько бы раз ни упала, сколько бы на коленях ни вспыхнуло болячек, порезов, ран и заноз. Я буду бороться, буду идти вперед, буду жить так, как решу. Шапка упала с головы. Я не пыталась сделать падение максимально незаметным, как делают фигуристы. Я человек. Мы падаем, мы раздираем кожу, но мы встаем, чтобы идти.

Как мы осмелились? Как рискнули, окольцованные маяками, посаженные в клетку с камерами на стенах, где про нас известно все – как мы осмелились влюбиться? Влюбиться ни в прекрасных и недосягаемых птиц высокого полета – Максима и Аллу, поданных нам на блюдечках – нет. Мы влюбились друг в друга. Как дикие журавли. Мы – Журавлева и Серый.

Разве может быть поцелуй таким сладким? Столь тягучим и одновременно властным?

— Ты в моих объятиях, — уточнил Ордерион, потираясь носом о ее щеку. — И поверь, велико¬лепнее вида быть не может.

Да, сочетание красоты, решимости и ума что-то сделало с его сердцем, покрытым ледяной коркой обмана и лжи.

«Уступи и промолчи. Покажи ранимость, не теряя гордости, но и не бравируй ей, выставляя напоказ. Пелена гнева сойдет с глаз твоего супруга, и, когда его взор обратится к тебе, ты с легкостью пустишь ему пыль в глаза».

Сумерки — смутное время, и наш враг, кем бы он ни был, начинает им овладевать.

— Глупцы те, кто видят в тебе чудовище, — зашептал ее голос. — Ибо не знают они, что настоящие чудовища прячутся в них самих.

Вот и настает конец твоему счастливому неведению, — провозгласил Фергюс. — Ты даже не представляешь, друг мой, на какую безнадежную дорожку встаешь.

Был бы я скромным и благовоспитанным — на меня бы не обращали внимания. Мне же нужно обратное. Я хочу, чтобы король и некоторые другие люди ненавидели меня, боялись, раздражались и ничего не могли против меня сделать.

— Друг мой, учиться можно всю жизнь, — возразил Фергюс. — Но чтобы действительно чему-то научиться, надо этим заниматься.

— По-моему, ты не в том положении, чтобы ставить мне условия, — осторожно, чтобы не спугнуть удачу, фыркнула Мираби. — По-моему, я — принц, и потому могу ставить любые условия.

— Мы можем хотя бы дружить. — Нет. Пока ты замужем — нет. Ни дружбы, ни… — принц покраснел. — Ни любви.

Время ничего не значило в обители смерти.

— Да, я прочитала. Но ведь это книга, а не настоящая жизнь, где все не так просто, — робко возразила Шарлотта. — В наших силах превратить жизнь в роман, — сказал Ричард и осторожно накрыл ее руку своей.

Я постараюсь вернуть тебя в твою жизнь, чего бы мне это ни стоило.

Иногда приятно послушать правду о себе.

— Спасибо тебе за все, — сказала Лаура, расчувствовавшись. — За то, что сохранял спокойствие и здравомыслие, когда я задыхалась от ужаса и мало что соображала. За то, что старался сделать меня счастливой все эти годы и потакал моим слабостям.

Верь, что настоящая любовь преодолеет все невзгоды.

Что же это за любовь, если вам не хватает вас двоих?

— Холодный огонь, — хмыкнул всезнайка Смирнов. — Или Благодатный? — добавил Воеводин. — Он не обжигает руки в первые минуты, как спускается. Но откуда? Не знает никто, кроме… — Кого? — не терпелось мне узнать все, что знает Воеводин. — Кроме того, у кого есть вера, Кира. — Вера? Но мы… криминалисты. Нам важны факты и гипотезы.

— Ты никогда их не отпустишь? — Сестер? — Мертвых. Возле тебя еще много живых. Ты бы заметила… —… если бы перестала смотреть в зеркала? — И в прошлое, Кирыч, которое в них отражается. — Но в них отражаюсь и я, Максим. Мое прошлое. И я не позволю тебе стать его частью – превратиться в воспоминание и призрака!

— Знаешь, что рождает термоядерная реакция? — Что? — Звезды, Кира. Химический состав, спектральные классы, эволюционные стадии различаются, но термоядерная реакция происходит внутри каждой. В тебе. Или в ней. — Самое романтичное, на что ты способен, Камиль? — попробовала я сесть, чувствуя в себе прилив сил после его акилари — Назвать девушку звездой, уточнив, что внутри нее ядерная бомба?

Он посмотрел в небо. Пусть оно было затянуто тугой завесой грозовых облаков, он все равно смотрел на него с наслаждением. Теперь я знала: когда веер морщины бежит от его век вниз к щекам, под седыми пышными усами губы расплываются в улыбке. Некоторые родители не смотрят так на своих нашкодивших детей, как Воеводин любовался звездным куполом, пусть и видел одни тучи.

— Она… Любовь. Всегда и во всем виновата только любовь. Как я могла тупить так долго, не понимая этого? — Ты и сейчас не понимаешь, что говоришь. Есть много чего важнее… — Нет, Камиль. Ничего важнее нет. Ради нее, из-за нее, ей на зло – одна причина. Всему. Всегда. — Ошибаешься, Журавлева. — Не в этот раз. Твой шрам не от пули. Его оставил осколок твоего разбитого сердца, отскочивший ввысь.

А как же уравнение Дирака? В нем зашифровано признание в любви. Когда две частицы вступают в контакт, их связь остается навечно, даже если они отправятся на противоположные концы планеты. То, что случается с одним, влияет на другого.

Я оказываюсь в собственном фильме ужасов, в таком вот артхаусном триллере, где снова и снова просыпаюсь в теле мертвой девушки или мертвого профессора посреди леса или в каком-нибудь поле, а может, на обочине скоростной магистрали, и чувствую, как разлагаюсь, как моя плоть тлеет миллиметр за миллиметром. И никто меня не ищет и не спасает.

Наверное, моя миссия не заключалась в том, чтобы просто найти своего убийцу. Может, я осталась, чтобы помочь всем тем, в чьи тела попадаю, и наказать виновных.

В тот момент в тех бетонных стенах и той атмосфере ужаса я не сознавала, искренне не понимала, что я в другом человеке, что это не я, не мое тело, не мои волосы и не моя жизнь. Мысли и чувства оставались моими, несмотря на внешнюю оболочку. Я оказалась маленькой, хрупкой, до смерти напуганной Линой Маккольм, которая проснулась в тюрьме.

Я вот вообще не люблю фотографии, и это никак не связано с моей нефотогеничностью или иными глупыми причинами. Я просто не люблю фальши, а снимки зачастую обманчивы и лживы. В них остаются не те моменты, когда мы по-настоящему счастливы, а именно те, когда мы пытаемся изобразить счастье, вытащить его наружу, выставить напоказ. Только вот счастье любит тишину, ему не нужна сцена.

По мне, так дышать свежим воздухом более часа в день, тратить время на себя и на близких чаще, чем раз в неделю, — вот это престиж и настоящая роскошь. Чувствовать свободу — это же самая роскошная роскошь! Любоваться небом, цветами, звездами или же высматривать щели в старых зданиях, умиляться бродячим котам, ощущать время, чувствовать его течение, жить — это именно то, что стоит внимания.

На меня смотрели с жалостью и сожалением, хотя психолог это называл сочувствием, а родители убеждали, что на меня вообще никто не смотрит. Даже не знаю, что звучало ужаснее. Я не хотела сочувствия и не хотела, чтоб при виде меня люди сначала задерживали взгляд, а потом быстро отворачивались, делая вид, что ничего не заметили. Я мечтала быть обычной.

— Если я действительно должен спасти этот мир, то я хочу, чтобы ты осталась в этом мире со мной. Если есть какая-то магия, чтобы я мог поделиться своим временем, то научи меня ей.

— Я предпочитаю все-таки поступать рационально, а не полагаться на авантюры.