– Почему с тобой так легко разговаривать? – Просто мы такие, какие есть. – Мы были настоящими. – Тогда? – Тогда. И сейчас.

Ева испугалась того, какой она была с ним: неуправляемой, безответственной. Превращалась в один большой, яростный всплеск. Ей пришлось напрячь все силы, чтобы похоронить того беспокойного подростка. А теперь он явился, вытаскивая на свет прошлое.

– Знаешь, почему у меня такой свежий цвет лица? Потому что ни один мужчина меня не напрягает.

Жить, и точка. Ева готова была поспорить, что эти женщины способны сделать большинство из перечисленного без мучительной агонии, поражающей их, как наказание, которое насылает разгневанный бог. Каково это, жить без боли? Какая роскошь!

Так было нужно. Шейн не мог притворяться, что принимает новую жизнь, убегая от старой. Она была огнем, который он разжег много лет назад, и слишком долго он позволял ему тлеть. Пришло время потушить пламя.

Ева считала себя чертовски хорошей матерью и неплохой писательницей, однако истинным ее талантом была способность отбросить в сторону все странное и непонятное и жить дальше. На этот раз она сделала это слишком хорошо и упустила очевидное.

Сначала он просто шел, а потом сорвался и побежал, как будто можно убежать от того, что уже случилось, а дорога вертелась под его ногами, как железная тарелка для тренировки вестибулярного аппарата. Ему казалось, что он кричал, кричал в надежде, что кто-нибудь оглянется и спросит, что с ним. Но никто не оборачивался — некому обернуться.

Будь он более напористым, смелым, бесцеремонным, он бы сейчас потянул ее за руку, и она бы оказалась перед ним на коленях, расстегивала бы ремень на его джинсах, а он в это время путался пальцами в ее длинных ячменных волосах. Будь он таким, он давно бы ушел от Мары, а может, и с самого начала не стал бы связываться с ней.

Марьяна вышла на балкон — с одной стороны чернели сопки, с другой — тянулась вдоль реки дорога на Владивосток, врастая на горизонте в долину. А за ней — заливной луг с редкими деревьями, разбросанными как в африканской саванне. И все это вдруг проявилось, как в фотолаборатории — из-под воды.

Когда родилась Марта, мать позвонила. «Поздравляю с дочкой, — сказала она короткой строкой. — Денег не вышлешь? Катеньке надо бы помочь, у нее ведь тоже сын, ты теперь понимаешь — дети». «Мама, это ведь твоя внучка...» — начал было Ян, хотел спросить, не хочет ли она приехать, хоть посмотреть на нее. «Дёма, — строго отрезала мать. — Ты думаешь, я совсем умом поехала? Раз твоя дочь — значит, внучка

«Как у вас с Демьяном?» — спросила Ольга. «Все отлично, — пожала плечами Марьяна. — Передумали расходиться». «Это правильно, — сказала Ольга. — Не нужно делать резких движений». Марьяна смотрела на Ольгу и думала, что сейчас совершенно естественным было бы поцеловать ее. Но вместо этого, как всегда, не делала резких движений — никаких.

Отец за столом читает книги, огромные пласты знаний продавливают старое дачное кресло с проеденной кем-то обивкой, ножки — изогнутые, низенькие, полны рваных ран от мышиных зубов. Отец пишет диссертацию, ходит в лес и возится там с сачком на болотах — это наука, вечером ездит на рынок с коробкой зубной пасты — это бизнес. Мама собирает смородину и варит варенье в тазу.

– Если ты что-то видел, пожалуйста, расскажи нам. Пусть даже это не имеет никакого отношения к нашему детективному расследованию. Энокидзу некоторое время молчал. Затем он неожиданно произнес: – Что ж, Сэки, если тебе так нужно это знать, то я видел лягушку. – Что? – Лягушачье лицо… у человеческого младенца. В то мгновение, когда Энокидзу произнес это, Рёко пошатнулась.

Девочка улыбалась. Ее белые пальцы протянулись ко мне и забрали письмо из моей руки. – Оно от тебя? Ни слова не говоря, я вновь опустил глаза. Белая блузка. Темная юбка. Видневшиеся из-под нее белые ноги. Струйка яркой красной крови стекала по одной из ее белых голеней. Как во сне, я посмотрел на ее лицо. Она смеялась – странный чарующий звук. Мм хмм хм.

У меня вновь возникло ощущение, что я уже бывал здесь раньше. Тогда я тоже ждал в этой гостиной. Но когда это было? Я не мог придумать ни одной возможной причины, по которой мне понадобилось бы приходить в эту клинику.

Как темно… Я не вижу собственных ног. Если я их не вижу, я не могу знать, что происходит там, внизу. Что бы там ни было – все возможно. Убумэ – нижняя часть ее тела поблескивает от крови, – она может стоять в темноте прямо за моей спиной. И в этом бы не было ничего странного. Она действительно там?

На странице была иллюстрация – изображение женщины. Ее грудь была обнажена, а вся нижняя половина туловища покрыта чем-то ярко-красным – вероятно, это была кровь. Она держала на руках ребенка, тоже залитого кровью. Вокруг нее простиралась поросшая чахлой растительностью болотистая пустошь. С неба хлестал яростный дождь.

– Так ты утверждаешь, что призраков не существует, верно? – О нет, призраки есть. Ты можешь увидеть их, дотронуться до них, услышать их голоса. Однако они не существуют. Вот почему наука не может их исследовать. Но лишь на том основании, что науке они не подвластны, ошибочно полагать их выдумками нашего воображения. Потому что в действительности они все же есть.

– Затягивать надо сразу же, – продолжал Хоффман у нее за спиной. – Хочешь обезвредить жертву как можно быстрее – сжимай как можно сильнее. Но если хочешь, чтобы она страдала, – сжимай медленнее. Правда, тут есть риск: если жертва – мужчина, нужно сначала позаботиться о том, чтобы он был связан и не смог вырваться. Но для женщин это не нужно…

Этого мужчину она никогда раньше не видела. Огромного роста, с рыжей бородой, густой гривой волос и такими же бакенбардами, он шел широким шагом, подавшись вперед. Теперь мужчина был намного ближе. Эллен опустила бинокль. Не было никаких сомнений, что этот человек направляется к башне. Внезапно она поняла, кто это.

– Я попытался разузнать, как ныне используется карантинная станция. И вот что мне удалось выяснить: оказывается, сейчас это тюрьма. Для нее там идеальное место. – Мне казалось, что я знаю все тюрьмы в округе, – удивленно заметил Нильс. – Стало быть, не все… И сидит там всего один заключенный – Арнольд Хоффман. – Человек, душивший своих жертв фортепианной струной? – Именно.

Нильс уже собирался вернуть ей книгу, но тут его осенило. Тот удивительный шрам на шее у Эдварда Викторссона! Теперь Гуннарссон вдруг вспомнил, где читал о чем-то похожем. В книге Брандера «Красный шарф» были обнаружены несколько убитых женщин, все с глубокой раной вокруг шеи. Авторское описание было таким детальным, что Нильс сразу же вспомнил недавнюю сцену в морге.

– Но если это не повешение и не обычное удушение, что же это тогда? – удивился Нильс. Врач взял край простыни, натянул на лицо умершего и произнес: – Гаррота.

– Вы думаете, покойника могли столкнуть в реку? – Нильс на секунду задумался. – Возможно. Но это трудно доказать. Наиболее вероятно, что мужик выпил лишку и свалился где-то выше по течению. Утонул по пьянке. Это происходит постоянно. Ничего странного. Нурдфельд согласно кивнул. – Вот именно. Ничего странного, Гуннарссон. – Он почесал коротко стриженный затылок. – Вот только он не утонул.

Она сделала это. Поговорила с этим парнем. Ну и что с того, что сегодня утром для этого потребовалась таблетка успокоительного, а разговор в основном состоял из текстовых сообщений? Она все еще здесь. Она выжила.

Если бы они знали, что Миз Поппи на самом деле была просто цыпочкой с непослушными светлыми кудрями, еще более неуправляемым тревожным расстройством и предпочитала кроссовки Vans с высоким верхом высоким каблукам, они были бы сильно разочарованы.

Иногда Холлин Тейт притворялась, что снимается в кино. Она была Кэрри из сериала «Секс в большом городе». Она была Мэг Райан из любого фильма. Она была Мэри Тайлер Мур , подбрасывающая в воздух шляпку. Она была той самой девушкой.

Небеса гремят последним предупреждением, и на землю обрушивается холодная, плотная пелена воды. За ревом стихии ничего не разобрать, но я вижу, как девочка шевелит губами, повторяя одно и то же слово: «амэ». Дождь.

Ее никогда не целовали, не ценили и не любили, как в книгах. Впрочем, в каком-то смысле ее любили. Нори крепко держалась за эту мысль, цепляясь за маленькое теплое чувство. Она перебрала каждое счастливое воспоминание, которое сумела найти. Это была ее броня.

Она была на седьмом небе от счастья, что у нее теперь есть аники, и отодвинула остальное в сторону. Потому что каким-то образом понимала: как только этот разговор состоится, все изменится навсегда.

Однажды Нори прочитала в учебнике о гравитационном притяжении. В то время она мало что поняла, однако ухватила основной принцип: малое вращается вокруг большого. Земля вращается вокруг солнца. Луна вращается вокруг Земли. Великой иерархии существования.

Пообещай мне, что станешь во всем повиноваться. Не задавай вопросов. Не спорь. Не противься. Не думай, если эти мысли приведут тебя туда, куда не следует. Только улыбайся и делай что велено. Важнее послушания лишь твоя жизнь. Лишь воздух, которым ты дышишь. Обещай.

Мать редко брала ее с собой, и что-то внутри подсказывало: там ее ждет то, что ей не понравится.

– Кто вы такой, чтобы сомневаться в любви? – Бог, Персефона.

Никто не молится богу мертвых, миледи, а когда кто-то это все-таки делает, уже слишком поздно.

Он был приключением, которого она страстно желала. Соблазном, который мечтала испытать. Грехом, который хотела совершить.

Худшее заключалось в том, что какая-то ее часть хотела броситься обратно в клуб, найти его и потребовать урока по анатомии его тела.

Любовь – эгоистичная причина вернуть мертвого к жизни.

Как она могла желать его? Он представлял собой полную противоположность всему тому, о чем она мечтала всю свою жизнь. Он был ее тюремщиком, в то время как она жаждала свободы.

Теперь, по прошествии времени, я осознаю последствия своей просьбы, ставшей еще одним звеном в бесчисленной череде заблуждений и ужасов, о которых говорил Гектор дель Кастильо. Той самой, которая порождала нескончаемую цепочку насилия, восходящую, по словам моего друга-историка, к палеолиту. Но тогда я этого не знал, да и знать не мог.

– А откуда такой вопрос? При чем тут сожжение? Гектор снова встал. Его беспокойство передалось и мне. – Потому что в этом случае речь идет о кельтской Тройной Смерти, первоначально именуемой threefold death: утопить жертву, повесить ее и сжечь – иногда порядок варьируется.

– Я все прекрасно понимаю; можете рассчитывать на мое благоразумие. Так для чего они использовали котел? – внезапно спросил он, ожидая ответа с явным нетерпением. – Неужели для водного ритуала? – Что, простите? – переспросила Эсти. – Я спрашиваю, не использовался ли котел в ритуале, связанном с водой.

Затем Альба прочитала отчет вслух, а остальные внимательно слушали. В другое время рассуждения о кельтских обрядах заставили бы нас вытаращить глаза, но, после недавнего дела с эгускилорами, тисовым ядом и дольменами, женщина, подвешенная на дереве и частично погруженная в бронзовый кельтский котел, не казалась нам чем-то из ряда вон выходящим.

Она была права – сцена слишком сложна для обычного убийства. Слишком странный способ покончить с человеком. Казалось, мы вошли в туннель Сан-Адриан, а вышли через временной туннель, оказавшись в другой эпохе, где ритуал имел не меньшее значение, чем сам факт умерщвления. Перед нами было что-то вневременное, анахроничное.

Я задумчиво смотрел на мертвую, которая когда-то была моей девушкой, моей первой любовью… Я не сводил с нее глаз, несмотря на то, что она была привязана за ноги и висела вниз головой, с ее длинных черных волос – все еще влажные пряди касались каменистой почвы. Глаза тоже были открыты. Она не закрыла их, когда умирала, хотя голова ее находилась в бронзовом котле с водой.

Пятый удар пришелся мимо моего запястья. Седьмой напомнил дуновение ветра, скользнувшее по волосам на шее. Десятый попал в промежуток между плечом и грудной клеткой. Лезвие, обезумевшее от промахов, металось все быстрее и быстрее. Оно уже не жаждало примитивного убийства, теперь его цель состояла в том, чтобы нанести как можно больше сокрушительных ударов.

До сих пор гибель курсантов ограничивалась одним случаем. В газетах больше не сообщалось о жестоком обращении с домашним скотом. У него имелись все основания верить, что безумец, напавший на Лероя Фрая, отправился терроризировать людей в других местах. Их, конечно, жалко, но они за пределами сферы ответственности Итана Аллена Хичкока. Все изменилось за те десять секунд, что он нес бомбу к окну.

Он наставил ухо на череп По, как фермер, слушающий сусликов. Его пальцы тем временем перебирали спутанные черные волосы. - Любовь к родным пенатам, - сказал профессор чуть громче. – Низкая. Ассоциативное мышление: высший уровень. Интеллектуальные способности: высокие… Нет, очень высокие. – Улыбка По. – Любовь к похвале: высший уровень. – Теперь моя улыбка. – Чадолюбие: очень низкое.

– Я в том смысле, что оно было продиктовано. – Кем? – Моей матерью. – Ясно. – В моем голосе явственно слышались отзвуки смеха. – Тогда давайте спросим у вашей матери. Уверен, она сможет пролить свет на причины смерти Лероя Фрая. Я всегда буду помнить его взгляд. Полный глубочайшего изумления, как будто я забыл какую-то прописную истину. – Она умерла, мистер Лэндор. Почти семнадцать лет назад.

- Как поживаете, мистер По? Из-под дурацкого кожаного кивера свисали две гладкие черные пряди, превращая глаза – серо-карие, слишком большие для лица – в камеи. А вот зубы, напротив, были маленькими и ровными; такие можно увидеть на ожерелье вождя каннибалов. Изящные зубы соответствовали его конституции: он был худым, как соломинка, хрупким, если не считать лба, не влезающего в кивер.