Не думать об этом. Прогнать все слова, все мысли и образы, которые без конца возвращались к ней в адском танце безжалостной беды. И в следующую секунду опять обрести осознание ужасной истины. Замолчать. Не двигаться. Хоть на несколько секунд сохранить иллюзию, что в жизни осталась какая-то цель. А когда эта иллюзия пройдет, испытать все заново, по кругу.

– Что мы скажем Мило? – Правду. – Когда? – Завтра. Мы все сделаем завтра. Сегодня мы можем только плакать. И они проплакали до глубокой ночи.

Крик все не смолкал. И эхо от него несколько секунд не утихало в вечности, словно беспощадная битва между тишиной и звуком могла хоть как-то изменить ход судьбы. Грохочущий водный поток разбивался о мощный барьер дамбы, волны метались без устали, хотя поток почти иссяк, и теперь не мог издать никакого звука, кроме предсмертного всхлипа.

– Это я подвез его во вторник к твоему дому. – Черт побери, Давид! – нервничал Сильвен. – И что ты хочешь этим сказать? – Да ничего особенного! Просто… не могу делать вид, что ничего не знаю! Во вторник ко мне в такси сел пассажир, назвал твой адрес, и я его довез до твоего дома. А в среду утром его нашли мертвым в собственном кабинете.

– Как следовало ожидать, этот негодяй не пожелал портить себе репутацию. Я пригрозил ему, что все расскажу, и клянусь, мне было наплевать, что тоже окажусь замешан в этом деле. Я был готов заплатить. Но знал, что в этом случае ее потеряю, а для меня было бы невыносимо потерять женщину своей жизни. И с течением времени все меньше становилась возможность все ей рассказать.

– Если б не оговорка, мы, возможно, были бы единственными существами, которые остались бы при конце света. Представь такое: пустыня… неживые знаменитости дерутся за объедки на развалинах Баббл-сити. Подожди, передай мне блокнот – я хочу это записать.

Когда прихожу в себя, я чувствую, как теплая струйка вытекает из уголка рта, обтекает нос и заползает в уголок глаза. Я моргаю и вижу, как капли падают на смятую крышу машины. Прозрачные и бесцветные. Я снова моргаю и понимаю, что вишу вверх ногами. Мне кажется, что мы остановились, но тело говорит мне, что движение продолжается.

К тому мгновению, когда она падает на пол, она уже мертва. Я стою над ней и тяжело дышу, а потом укладываю тело в том положении, о котором мы с ней заранее договорились. Интересно, она все это время вынашивала идею убить меня или приняла решение в последнюю секунду? А может, и мой чай был отравлен?

– Как только мы останавливаемся в росте, у нас тут же начинается процесс умирания. Наши жизни поднимаются вверх или падают вниз, как волны в океане. Но ты – ты закристаллизовалась. Ты – застывшее мгновение во времени. Ты знаешь, что Портреты не меняются? Вы не болеете. Я не знаю, почему вы, девочки, не радуетесь. Я бы радовался.

Она была здесь, однако никогда не удосуживалась посмотреть на это отсюда. Над нами, на высоте десяти, двадцати, пятидесяти этажей другой мир. Каждое окно залито светом: мигающим аварийно-синим, мягким, сочащимся радиационно-зеленым, пульсирующим красным и мерцающим припадочно-белым. Между зданиями натянуты золотые и серебряные тросы, словно там свил себе гнездо гигантский калейдоскопический паук.

Это не совсем ее тело. Кое-чего не хватает. Ладони у меня гладкие, как у младенца. Даже еще глаже. Кто-то когда-то сказал мне – нет, кто-то однажды сказал Лалабелль, – что важно помнить о том, что Портреты не люди. Поэтому у них нет линий на руках. Для всеобщего душевного спокойствия.

У нас, бизнесменов, нет времени на долгие ухаживания, так что берем сразу в жены.

— Мне сейчас очень хорошо, поэтому на парочку минуток перестань быть ядовитой, ладно? — Не могу. Это базовые настройки.

— Когда-нибудь ты договоришься, и я женюсь на тебе еще раз, — заявляет деловым тоном, а я не понимаю, угроза это или предложение.

Наши боли переплелись — брошенные самыми близкими людьми, мы отчаянно искали тепла в случайных прохожих.

Знакомьтесь. Современная женщина. Сильная и независимая с коротким и убедительным девизом «я сама», который сильно бьет по мужскому самолюбию.

Меня забавляет наше общение. Она снова отшивает, а потом бросает крохотную искорку надежды. Может, я себе и надумываю, у нее же вообще может быть парень, но азарт уже разлился по венам, так что отступить не получится.

Ты имеешь право совершать ошибки.

Страх перед будущем - самая жуткая вещь на свете.

Некоторым людям требуется больше времени, чтобы подпустить к себе других.

Собственная боль несравнима с тем, что чувствуешь, когда видишь, как страдает близкий человек.

У прошлого есть привычка не отпускать, пока ты с ним не разберешься.

Подпустить к себе кого-то всегда значит, что тебя ранят.

Человек мало чего боится, если он уже потерял все, что для него имело значение.

В глубине души я совсем не отличаюсь от тебя. Ты моя мечта. Твое существование было предметом моих желаний.

- Последняя девушка, с которой ты встречался, была настоящей барракудой. - Не оскорбляй барракуд.

Ничто не говорит "ты мне нравишься" так ясно, как клыки у твоего горла.

Чтобы добраться до цели, есть тысяча путей, но не все они верны.

Он был смесью качка и джентльмена, романтика и мерзавца — это сводило меня с ума.

Я ненавижу судьбу. Это скучающий невоспитанный ребенок, который не дает людям спокойно жить.

— Ты станешь моей погибелью, знаешь? Я знала.

Когда ты отдаешь кому-то свое сердце в первый раз, ты уже не можешь его вернуть. Вся оставшаяся жизнь — это просто попытка притвориться, что у тебя все ещё есть сердце.

— И про всех хватает, и Господь подает!.. Даже смотреть приятно: идут и идут все с хлебцем; одни обертывают ломти в чистую холстинку, другие тут же, на камушках, вкушают Мы складываем благо- словение в особую корзинку с крышечкой, Горкин ку- пил нарочно: в пути будем вкушать кусочками, а по- ловинку домой снесем — гостинчик от Преподобного добрым людям. Опускаем посильную лепту в кружку, на которо

На большом подносе — на нем я могу улечься — темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно вы- носят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тре- вожно: «Ради Бога, не опрокиньте как!» Они отвечают успокоительно: «Упаси Бог, поберегемся». Понесли святить в церковь.

— Жениться не намерены? — Нет. — Отчего? — У меня слабый характер. — Это видно! Это сразу видно! Но что же вы за- стенчивы, — вы боитесь женщин… да? — Некоторых боюсь. — И хорошо делаете! Женщины суетны и… есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все об- манывают. — Я сам боюсь быть обманщиком.

Народ сбирался на улице. Длинная плетеница парней и девушек, впереди которых шла Дарья, выходила за околицу «выкликать весну». Звонкая песня огласила окрестность: — Весна, весна, красная! Приди, весна, с радостью! Весна красна, на чем приехала? На сошечке, на бороночке!.. И никогда еще ни одна песня не отзывалась так ра- достно в кроткой душе Андрея!

Все выне- сет человек века: вынесет названье плута, подлеца; ка- кое хочешь дай ему названье, он снесет его — и только не снесет названье дурака. Над всем он позволит по- смеяться — и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него — святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту по- ставить своего брата на благородное расстоянье и по- садить, не дрогнувши, ем

Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколю- бец и совершенный христианин! Христианин! Выгна- ли на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!

Никто и никогда не переубедит меня отказаться от тебя. Если придется ждать сотни лет, я готов. Готов вытерпеть все, зная, что ты станешь моей. Что вся нежность, любовь и страсть, которые скрываешь, достанутся только мне.

Не задавай вопросы, на которые не хочешь знать ответ.

Каждый одинокий человек, скрывающийся за маской равнодушия, в душе мечтает встретить того, кто сможет принять и полюбить его таким, какой он есть.

Я готов умереть от ран, которые ты можешь нанести. Но молю лишь об одном — всегда возвращайся ко мне. Возвращайся домой.

Ты управляешь пламенем, а не оно тобой.

Смерть покарает каждого.

– Теперь я всем довольна. – Сестра Чжао вытерла глаза и храбро улыбнулась. – Я хорошо забочусь о ребятишках в приюте. Если буду щедра душой и добра к ним, Господь вернет мне моего сына. Пусть даже в виде призрака – я не против. И когда он вернется, я ему скажу… – Она повернулась к фотографии мальчика; слезы все еще бежали по ее щекам. – Скажу: «Мама ошибалась. Мама верит тебе».

Ян Чжисен вообще-то собирался прочитать сыну нотацию, но, услышав щелчок запираемой двери, замер на месте, борясь с закипавшим в груди гневом. Не в силах сдерживать его дальше, он заорал во всю глотку: – Я возвращаюсь на работу! Не вздумай что-нибудь выкинуть, пока меня не будет, и никуда не выходи из дома!

Ему приходилось слышать о коррумпированных государственных служащих, которые сбегали из страны; и он знал, что жизнь у беглецов не сахар. Похоже, в этом была доля правды.

– Очень хорошо. Некоторое время назад я изложил мотивы подсудимого Люо Цзяхая суду. Думаю, вы с ними знакомы, не так ли? – Да, знаком. – Тогда скажите, будьте добры, с позиции обычного гражданина – вы испытываете сочувствие к подсудимому Люо Цзяхаю? В зале повисла тишина; все взгляды были устремлены на Фан Му. Тот пристально поглядел на Чжан Десяня, потом перевел глаза на Люо Цзяхая. – Да.

– Что? – Фан Му невольно проникся восхищением. – Значит, он посвятил себя целиком этим детям? – Да, он удивительный человек!

Текущее состояние жертвы неизвестно, но, судя по показаниям свидетелей, она мертва. Проблема в том, что в квартире находится девочка примерно девяти лет, и мы предполагаем, что ее держат в заложниках, – только поэтому до сих пор не взяли квартиру штурмом.