...Оба считали необходимым существование социальной лестницы, чтобы по ступеням ее стремились подняться люди низших классов. Касты неизбежно должны существовать. Пытаться сверх меры помогать кому-либо, хотя и бы даже и родственнику, - значит безрассудно подрывать самые основы общества. Когда имеешь дело с личностями и классами, которые в общественном и материальном положении стоят ниже тебя, надо обращаться с ними согласно привычным для них нормам. И лучшие нормы - те, которые заставляют ниже стоящих понимать, как трудно достаются деньги...

Маркиз де Рувре, ещё совсем юноша, был влюблён без памяти, что легко может случиться с человеком, когда он, вступая в приличный брак по расчёту, устроенный нотариусами, вдруг обнаруживает в своей жене прелестное существо.

Однако он благоразумно сдержался и ограничился тем, что ежеминутно повторял своему противнику:
- Ваш адрес, милостивый сударь. Я презираю вас.

Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, именуемой жизнью.

Дайте мне жить моей идеальной жизнью. Все эти ваши мелкие дрязги, ваши рассказы о житейской действительности, более или менее оскорбительные для моего самолюбия, только и могут что заставить меня упасть с неба на землю. Всякий умирает, как может, вот и я хочу думать о смерти на свой собственный лад. Какое мне дело до других?

Разве дорога становится хуже от того,что по краям ее в изгороди торчат колючки?Путник идет своей дорогой,а злые колючки пусть себе торчат на своих местах.

- Какой чудесный бал! - сказал он графу. - Просто не налюбуешься. Чего тут только нет!
- Мысли, - отвечал Альтамира.

Что еще мужикам надо! Наговоришь комплиментов с три короба - и они тают. А все думают, будто это женщинам нужны слова обожания - ничего подобного, женщины всегда ценят поступки.

Ксения Беленкова "Все сюрпризы осени"

Дружбу можно назвать настоящей, только когда ты можешь с другом поделиться горем.

Вадим Селин "Роман по ошибке"

Любовь - это прежде всего самопожертвование!

Ярослава Лазарева "Демон сакуры"

На лице у Донгара отразилось отчаяние… а потом оно стало строгим и отрешенным. Он поднял тень и… сунул ее себе в рот. И глотнул.

– Нужен он мне, твой Хакмар! – неуверенно возмутилась Аякчан, все еще ошеломленная неожиданным нападением обычно тихого Черного.
– Пускать не будем? – невозмутимо поинтересовался Хадамаха. – Потому как вон он идет.
Толкаясь плечами, Аякчан и Донгар немедленно кинулись к мутному окошку. Направляясь прямо к домику игроков, шагал молодой стражник в новенькой синей храмовой куртке с языками Пламени на спине и груди.

– А по мне, так даже натуральнее, – лениво подал голос сидящий на ступеньках Хакмар. – Вполне естественное для жрицы выражение лица!
– А по мне, этот твой айсберг сейчас свалится прямо на них! – едко прокомментировал Ковец-Гри, тыча пальцем в глубину помоста. – Вот тогда все будет очень натурально!
Хакмар обеспокоенно оглянулся на украшающее заднюю часть помоста величественное, похожее на обточенный сахский алмаз сооружение из тонко выпиленных пластин льда. Верхняя пластина и впрямь угрожающе накренилась, норовя рухнуть Аякчан на голову. Хакмар вскочил и принялся хлопотливо подпирать ледяную плиту палками.

– Какое счастье, что нас теперь четверо! – с чувством сказал Хакмар. – Ровно на одного во всем виноватого больше!

Стремление к совершенству на поверку оказывается лишь боязнью провала.

Ни один мужчина, ни одна женщина никогда до конца не понимают, каким стал каждый из них. Если главным условием будет понимание, им придётся жить на разных планетах. Потому что такое требование нереально.

Перед Иоанном стояла толпа человек в пятьсот — на самом солнцепеке, в такой жаре, что поневоле к дорожным знакам присмотришься: уж не свернул ли ты ненароком в преисподнюю.

... кожа у меня очень чувствительная.
- Я рада, что в вас есть хоть что-то чувствительное.
- Я тоже рад, но лучше бы это была не кожа.

Как только публика на что-то набрасывается, оно издыхает, и все меняется.

Поэзия говорит слишком много слишком быстро; проза говорит слишком мало слишком долго.

- Разрешите узнать, чем вы занимаетесь для пропитания?
- Я ничем не занимаюсь.
- Просто разъезжаете на автобусах и доводите до слез молодых дам?
- Такое не каждому дано.

Вознесение есть кульминационный момент ницшеанской воли к власти у женщины — сверхженщина возносится в небо мужской силою своих же собственных антипротонов!

Зависть прочих художников всегда служила мне термометром успеха.

И с каждым новым днем мне все труднее и труднее представить себе, как могут жить другие, если им не выпало счастье родиться Галой или Сальвадором Дали.

Думаю, самая пленительная свобода, о которой только может мечтать человек на земле, в том, чтобы жить, если он того пожелает, не имея необходимости работать.

Появились новые, смелые, гордые люди, загораются в умах пламенные свободные мысли.

Чем больше очевидности, тем меньше смысла.

Виноваты мы все. И вы, и я сам. Ваша жена и ваш сын. Все мы – чудовище, которое переставляет фигурки на шахматной доске.

– Слово «случайность» – порождение невежества… Не так ли?

...он понял, что им не суждено состариться вместе, и ей предстоит путешествие в иные места, к иным объятиям. Мужчина, не раз повторяла она, считает себя любовником женщины, в то время как он всего лишь ее свидетель.

– Войну, – сказал он, помолчав, – можно хорошо снять, лишь когда то, на что ты навел камеру, тебе безразлично… А остальное лучше оставить на потом.

В первую очередь взгляд зрителя устремляется к Гектору и Андромахе, затем как бы сам по себе соскальзывает к воинам, которые сражаются у подножия величественного равнодушного вулкана, затем пробегает по полю брани и останавливается сначала на мертвом, затем на живом ребенке – жертве и одновременно будущем палаче, ибо только о мертвых детях можно с уверенностью сказать, что завтра они не станут палачами.

– Искусство, – проговорил он задумчиво. – Ваш взгляд вполне в духе нынешнего времени. Честно говоря, мне никогда не приходило в голову рассматривать ваши снимки с подобной точки зрения, сеньор Фольк.
– Мне тоже понадобилось несколько лет, чтобы начать видеть вещи иначе.

– Войну, – сказал он, помолчав, – можно хорошо снять, лишь когда то, на что ты навел камеру, тебе безразлично… А остальное лучше оставить на потом.

– Не знаю, почему все так восхищаются рассветом, – неожиданно заметил Маркович. – Или закатом. Для того, кто пережил войну, рассвет – символ тревожного неба, неуверенности, ужаса перед тем, что может произойти… А закат – угроза надвигающихся теней, тьмы, ужаса.

– Примитивная, природная жестокость – не есть жестокость. Настоящая жестокость требует расчета. Ума,...

Как и большинство моряков торгового флота. Кой недолюбливал моряков военных: казалось, они слишком задирали нос, и вообще это был закрытый клан (они придерживались эндогамии, беря в жены лишь дочерей военных моряков, не пропускали воскресных месс в церкви и обзаводились чрезмерным количеством детей. А кроме того, в морских сражениях они участия не принимали и сидели дома в непогоду.

Есть что-то извращенно сладкое в освобождении от моральных принципов, на которые то и другое дает разрешение, в мучительном собирании улик, в ожидаемой уязвленности, когда подозрения подтверждаются.

– Да, таковы правила игры, – сказал он. – Одно из условий – вероятность катастрофы. Конечно, вероятность не слишком велика. Но когда катастрофа происходит, то – молись или чертыхайся, но сражайся до конца, если ты человек. Но вероятность эту ты принимаешь. Это – море.

Если ты поэт, ты создаёшь красоту. Понимаешь, поэт должен оставить в нас что-то прекрасное, какой-то след на странице.

Его лицо было едва спасено от чрезмерной красивости - чтобы не сказать, великолепия - тем, что одно ухо у него оттопыривалось чуть больше другого.

...музыка важна для общества. Она способствует равенству в сфере чувств, рушит границы, объединяет народы…

Я совершила ровно столько низостей, сколько требовалось, уверяю вас; такова жизнь… Та самая жизнь, от которой вы всегда старались ускользнуть и которая сегодня без спросу явилась к вам в дом и принесла с собой перечень не совершенных вами грехов.

Поведение маркиза казалось в высшей степени странным, но прозвучали два заветных слова: «честь» и «доверие»; значит, вопрос был решен.

— Если вы ожидаете спасения или чего-либо в этом роде, не стоит и стараться… На самом деле важна последняя битва на пороге вечной темноты, когда единственный свидетель — ты сам.

Достойная смерть — оправдание чему угодно. Даже недостойной жизни.

– А ну посторонись, орясина таежная!

Медведь плюхнулся на зад, невольно замерев от человеческого восхищения. А ему еще казалось, что их тысяцкий здорово мечом владеет! Но то, что творил скуластый красавчик, было достойно самого Чаухаматы, краснокожего духа войны! Вертясь, как детский волчок, мальчишка гибкой черной тенью скользил между размахивающими деревянными лопатами кузнецами. А меч его вертелся еще быстрее!

– Бабушка! – делая шаг к двери, гневно вопросил он. – Ну ты это… за что же? Ну я не знаю… Тебя же никто сволочью не называет! – выпалил он.
– Меня? – бабушка возникла на пороге, как дух-юер, – вот ее не было, а вот она уже есть. – Конечно, меня никто так не называет, потому что я очень хороший человек! – с глубокой убежденностью сказала она. – А тебе полезно правду о себе узнать – может, задумаешься! – и дверь перед носом у Хадамахи с треском захлопнулась.

Ты десять лет спал в одной постели со мной, какие же у тебя могут быть от меня секреты?