– Имена? Звания? Цель пребывания в городе?
– Я – Аякчан, это вот Хакмар, – указывая на скуластого, доброжелательно сообщила девчонка. – А это – Донгар, – она кивнула на радостно скалящегося Черного.
Хадамаха отложил писчую палочку и в лучшей манере их тысяцкого уставился девчонке в глаза – как он надеялся, издевательски и иронично. Ну совсем охамели арестанты!
– Донгар, значит? – повторил он. – Может, еще сразу и Кайгал? Великий Черный?
– Ну да, – совершенно невозмутимо кивнула девчонка. – Он – Донгар Кайгал, Великий Черный Шаман. – Она поглядела на тощего хант-мана с явным отвращением и тяжко вздохнула. – Хотя я и сама иногда не верю. Этот вот – черный кузнец, – ткнула она в Хакмара. – Я – Мать-основательница Храма, а ты – наш четвертый, Брат Медведя. А тут у вас мы собираемся разрушить храм Голубого огня. Ты ведь нам поможешь?

– Задолбал, как дятел елку, своей правильностью! – едва не плача, вскинулась Аякчан. – Что вы на меня насели? Вон, он вас ведет, а вы себе идете, даже не спрашиваете – куда? Вот куда ты нас ведешь? Почему не рассказываешь? – накинулась девчонка на Хадамаху.

Вершиной новаторского камлания они считают эту вульгарную песнь Хромого Шамана! Ну, слышал, наверное – «Сивирскую любовь»! – и мастер издевательски пропел:
– Я рисовал тебя палкой на снегу.
Я буду спать с тобой так, как спит тюлень!
Надо же – тюлень! – он раздраженно фыркнул.

...человек тешится чем-либо, пока не пресытится, а потом ему это приедается...

Многие, много знающие, полагают, что другие не знают ничего, и часто в то время, как они думают провести других, замечают, уже по совершении дела, что сами ими проведены. Потому я считаю большим неразумием, когда кто-нибудь без нужды решается пытать силы чужого ума.

Мое дело — жить честно, так, чтобы не в чем было себя упрекнуть, а там пусть говорят что хотят, — господь бог и справедливость за меня вступятся.

Природа людей такова, что они скорее и с удовольствием поверят худому, чем хорошему.

Хорошего человека встречаешь не каждый день.

... типичный продукт своей среды и религиозных идей, неспособный мыслить самостоятельно, но восприимчивый, а потому и весьма чувствительный...

Спрашивайте и получите ответ.

Красотки лицемерят,
Безумен, кто им верит.

Казалось бы, все просто: отвернись, не смотри, не слушай, как он играет на гитаре, прогуляйся по школе - до начала урока еще пятнадцать минут, не сиди в классе.
Но нет. Мы будем сидеть, мы будем смотреть, мы будем страдать, мы будем глотать слезы, мы будем истязать себя. Правильно говорят: "Вы, девушки, любите страдать".
Не знаю. Только пусть держится, пусть не плачет при нем. Мне кажется, это самое ужасное, что можно сделать на глазах у бывшего парня.

Профессия должна быть серьезной, а парень должен быть любимым.

Чтобы чего-то стоить, нужно трудиться.
Это старо как мир, но до сих пор актуально.

Я не верю в случайности. Это обычное самовнушение.
Во что люди верят, то и сбывается. Они заранее настраивают себя на хорошее, сознательно ищут позитивные знаки в окружающих вещах, живут в приятном любовном предчувствии, как весной. В таком настроении очень легко влюбиться в симпатичного парня или девушку, даже если он или она немного недотягивают до идеала.
Только эта магия проходит со временем, и люди понимают, что не все идет так, как им хочется, а свою любовь они просто придумали себе, потому что очень хотели ее испытать.

Если задуматься, сколько времени мы тратим на общение, километровые переписки "Вконтакте", споры в IQO, "спокойные ночи" по эсэмэс и выяснение отношений с не теми людьми, то становится страшно и грустно.

– В сказках много смысла.
– Например? Какой смысл у сказки про колобка?
– Очень простой. Понты – это все естественно и нормально, если в меру. В разумных пределах. Колобок не знал об этом и выпендривался перед каждым встречным, а в итоге – стал ужином лисы. Глупо пытаться быть лучше и круче, чем ты есть на самом деле, – все равно раскусят рано или поздно. А если не можешь не понтоваться, то будь бдителен и чаще смотри по сторонам, чтобы не быть внезапно скушанным более хитрым и понтовым оппонентом. Все просто.

– А ты рассчитывал, что мы дождемся Снежную Королеву, расскажем ей, как ее личный Советник тринадцать Дней держал здесь в подземелье Рыжий огонь, готовясь захватить ее в плен, а власть Храма и Голубого огня свергнуть? Королева будет долго нас благодарить, уравняет черных шаманов в правах с белыми, Хакмара вернет в родные горы, отречется в пользу Аякчан от Ледяного трона, а меня сделает капитаном храмовой команды? – не отрывая глаз от стен города, ровным голосом спросил Хадамаха.

– Интерес-сно, чем это ты будешь сопротивляться, если я из тебя вес-сь Огонь вытяну? – прошипела девчонка, жадно сглатывая, как голодающий, вдруг завидевший вожделенную пищу.
– Никто не может вытянуть Огонь из человека, – невольно пятясь, неуверенно возразила жрица.
– А я могу. Показываю… – и Аякчан прыгнула вперед.
Рыча, как оголодавший медведь, девчонка впечатала обе ладони жрице в лоб – и Хадамаха увидел невозможное! Тонкие струйки Голубого пламени потянулись из тела настоятельницы, обвили руки Аякчан и медленно поползли вверх, к голове девчонки.
– Не надо! Не забирай! У меня… мало… – беспомощно дергаясь под навалившейся на нее девчонкой, простонала настоятельница.
– Мало, – согласно прошипела Аякчан, и глаза ее вновь стали треугольными и сверкающими. – Как раз чтоб улететь, если тут совсем худо станет. На это ведь рассчитывала, верно?

Заслышав шорох за спиной, Содани крутанулся снова…
Из шкафчика у стены, в котором и заяц бы не поместился, на него выпадал медведь! В штанах с разрезами по бокам – из них торчали клочья жесткой черной шерсти – и на завязочках!
Содани стремительно отпрыгнул назад и тут же остановился, расплывшись в дурацкой улыбке.
– Шаманский, что ли? – пробормотал он, склоняя голову к плечу и разглядывая вставшего на дыбы медведя без всякого страха.
– Какой? – растерянно переспросил Хакмар.
– Ну, шаманы, которые людей по Ночам развлекают – их, наверное, мишка? – засмеялся Содани. – Хоро-оший мишка – ходит в штанишках. До-обрый, дрессированный.
Медведь от неожиданности рухнул обратно на четвереньки и попятился. А вот сейчас Донгар как из другого мира палец высунет… А Содани его в этом мире как за язык схватит… Проклятые штаны – одна морока от них! За дрессированного приняли!

– И… десять! – отвешивая по вздрагивающей щуплой спине последний удар, храмовый палач свернул кнут и ухмыльнулся. – Говорил же, понравилось тебе у меня – возвращаешься часто. Что, не так сладко на храмовой службе, как думал, а, десятник?

Женщины много чего чувствуют. И знают, что эти чувства не переживут ситуаций, их породивших. Или ситуаций, порождённых ими.

И воцарилась тишина: так мало мы могли сказать друг другу, и так много надо было сказать.

Я подозреваю, у тебя создалось представление, что жизнь, по мере того как человек взрослеет, становится всё проще, потому что взрослому ею легче управлять. Однако для большинства из нас это не так. Просто жизнь демонстрирует нам некую повторяющуюся модель, некую программу, а человек может предугадать лишь повторение программы. Вроде бы тебя при рождении ввели в компьютер. И тут уж ничего не поделаешь.

Любовь — странная штука: от начала времён существует иллюзия, что любовь сближает влюблённых; несомненно, так оно и есть, физически и психологически влюблённые во многом становятся ближе друг другу. Но, кроме того, она основывается на некоторых вслепую принятых предположениях и прежде всего — на фантастическом убеждении, что характер любимого (или любимой) в первой фазе страстного увлечения есть его (её) всегдашний истинный характер. Однако эта первая фаза представляет собой неизмеримо тонкое равновесие обоюдных иллюзий, живое соединение колёсиков и шестерёнок, столь тонко выточенных, что мельчайшая пылинка — вторжение не замеченных до того желаний, вкусов, чёрточек характера, любая неожиданная информация — может нарушить их ход.

Прожив и умерев, как мужчина, не знаю, смогу ли я описать сейчас свою детскую любовь, но вспоминать её теперь - чистейшая боль в моей жизни и смерти, точно вам говорю.

- Чего ты так волнуешься?
- А того, что я несчастен, никуда не гожусь, а мне не нравится никуда не годиться.

Его всегда удивляло то, что одни люди так торопятся в одну сторону, а другие так торопятся в другую. Кто-то из них наверняка не прав, а иначе это попросту какая-то грязня игра.

Общество денег. Они думают, что деньги - волшебная палочка.

С какой стороны ни смотри и сколько туману ни напускай, все равно самым скверным в мире художником несомненно является Тёрнер.

Я считал, что творческий процесс должен реализовываться без применения силы, без монархии и инквизиции. По моим представлениям, он должен быть либеральным, бюрократическим и благородным.

Сегодня Сальвадору Дали впервые в жизни пришлось испытать эту ангельскую эйфорию: он прибавил в весе.

В любой ошибке почти всегда есть что-то от Бога.
Так что не спеши поскорей её исправить.Напротив,постарайся постигнуть её разумом, докопаться до самой сути.И тебе откроется её сокровенный смысл.

Главное — не бойтесь вы, не бойтесь жизни: она веселая, занятная, чудная штука — эта жизнь.

Вот странно, — говорил про себя Ромашов, — где-то я читал, что человек не может ни одной секунды не думать. А я вот лежу и ни о чем не думаю. Так ли это? Нет, я сейчас думал о том, что ничего не думаю, — значит, все-таки какое-то колесо в мозгу вертелось. И вот сейчас опять проверяю себя, стало быть опять-таки думаю...

Прощайте. Мысленно целую вас в лоб... как покойника, потому что вы умерли для меня. Советую это письмо уничтожить. Не потому, чтобы я чего-нибудь боялась, но потому, что со временем оно будет для вас источником тоски и мучительных воспоминаний.

...все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески или как у штабс-капитана Васильченки, а один из этого миллиона — Бетховен. Так во всем: в поэзии, в художестве, в мудрости... И любовь, говорю я вам, имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов.

Вы говорите об игре, где правила – не отправная точка, а место прибытия, верно?
– Черт побери, какое точное определение!

– До меня иной раз медленно доходит, – добавил он. – Мне нужно время, чтобы обдумать. Понимаете?… Мои предки – крестьяне, – продолжал он. – Люди, которые никогда не принимали решений на скорую руку. Они изучали небо, облака, цвет почвы… По этим признакам угадывали, хорош ли будет урожай, предсказывали непогоду, град и заморозки.

У живописи свой собственный фокус, кадр и перспектива, недостижимые для объектива фотографической камеры.

– Какой-то извращенный взгляд на мир.

Неужели при необходимости человек черствеет?… Черствеет настолько, что его перестает волновать, куда направлен объектив камеры?

...все мы злодеи и не можем быть другими. Таковы правила игры.

– Я пытаюсь нарисовать то, чего не сумел сфотографировать,...

– я понял кое-что еще. Например, если дело сделано, изменить ничего уже нельзя, и невозможно ничего исправить. Остается лишь оплачивать счета. И вспоминать. Надеюсь, вы тоже это понимаете…

– Быть может, когда остаешься в живых, а другие гибнут, это уже само по себе подлость.

Ваши работы, безусловно, изображают чужую боль, вот что я хочу сказать; однако ваших чувств совершенно не заметно… Когда вас перестало задевать то, что вы видите?
Фольк коснулся губами края стакана.
– Сложно сказать. Сначала это было захватывающим приключением. Боль пришла позже. Накатывала волнами. А потом наступило бессилие. Кажется, с некоторых пор у меня уже ничего не болит.

...эта ночь – почти совершенна, Полярная звезда сияет на своем месте, на воображаемой прямой, проведенной через Мерак и Дубхе.

– Это было похоже на мои детские сны. Море, сокровище…

Понимаешь, все они такие. И все, что они делают, все это до того - не знаю, как сказать - не то чтобы неправильно, или даже скверно, или глупо - вовсе нет. Но все до того мелко, бессмысленно и так уныло. А хуже всего то, что, если стать богемой или еще чем-нибудь вроде этого, все равно это будет конформизм, только шиворот-навыворот.