Бесполезно, говорите вы? Но ведь удовольствие всегда полезно, а дикая, беспредельная власть - хоть над мухой - ведь это тоже своего рода наслаждение. Человек - деспот от природы и любит быть мучителем.

Связав меня преступлением, вы конечно думаете получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой чёрт я вам понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое.

— Однако же, позвольте заметить, что вы меня не уважаете; если я и не мог докончить мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей, а скорее от избытка мыслей…

Она тотчас же влюбилась в портрет, по обыкновению всех девочек в пансионах, влюбляющихся во что ни попало, а вместе и в своих учителей, преимущественно чистописания и рисования.

А потому опять-таки лишь одною лаской и непосредственным теплым участием всего общества мы могли бы направить это великое общее дело на истинный путь. О, боже, много ли у нас светлых личностей! Конечно есть, но они рассеяны. Сомкнемтесь же и будем сильнее.

Да они мне теперь всё простят уже за то одно, что мудрец, издававший там прокламации, оказался здесь глупее их самих, не так ли? По вашей улыбке вижу, что одобряете.

Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет.

– Представьте, – остановился он предо мною, – представьте камень такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову – будет вам больно?
– Камень с дом? Конечно, страшно.
– Я не про страх; будет больно?
– Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.
– А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.

Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, создавая женщину, уж конечно, знал, чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себя создать в таком виде и… с такими атрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром?

...преступление слишком обыкновенное прибежище этой бездарной, нетерпеливой и жадной ничтожности.

...если я и не признаю суда над собой, то все-таки знаю, что меня будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочу уходить, не оставив слова в ответ, — слова свободного, а не вынужденного, — не для оправдания, — о нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, — а так, потому что сам желаю того.

Это именно такое существо, которое не только грозит, но и непременно сделает и, главное, ни перед чем решительно не остановится, тем более что решительно ничем в свете не дорожит, так что даже и соблазнить его невозможно.

Волноваться за кого то, защищать, заботиться, вникать в чьи то мысли, руководить судьбой другого человека – все это едва ли вписывается в понятие свободы ума.

Везде нужно устраиваться с удобствами.

Ожидание - грузное слово. Он чувствовал, как оно придавливает его своей тяжестью, словно грубая шинель.

Дети ненавидят щедро и причудливо. Их ненависть немногого стоит. А вот стать объектом ненависти взрослого – все равно что принять посвящение в серьезную новую жизнь. Это было продвижением.

Меня выручает одно умение — отвлекаться. Это спасает мой разум.

Глаза у него были цвета агонии.

Великое умение человека - его способность к росту.

Я хотел спросить ее, как одно и то же может быть таким гнусным и таким великолепным, а слова об этом – такими убийственными и блистательными.

Я унес их всех, и как никогда, в тот день мне нужно было чем-то отвлечься. В безысходном отчаянии я посмотрел на мир сверху. Я смотрел, как небо становится из серебряного серым, потом - цвета дождя. Даже облака старались смотреть в другую сторону.

Человеческое дитя иногда гораздо проницательнее до одури занудных взрослых.

Они просто вместе шли домой: ноющие стопы, усталые сердца.

Удивительно, правда, как деньги умеют исчезать?

…за десять лет моя ненависть исхудала и проголодалась, как волк. Она стала умной и хитрой и смотрела на всех подозрительными янтарными глазами — на всех, но на одного человека в особенности.

– Я не верю в Бога, о котором проповедуют в церкви. Не верю в старика с белой бородой. Но что-то наблюдает за тем, что мы делаем, и, если ты живешь как надо, в час нужды оно встанет рядом с тобой и вольет в тебя свою силу. Вот во что я верю.

…у меня нет любимчиков. Семь сыновей, все славные парни. Я люблю вас всех и горжусь каждым, но мне почему-то кажется, что ты можешь отличиться больше прочих.

Я уже плохая. Внутри. Ты никогда не поверишь в то, что я успела сотворить и кем была. Извини, – ответила она. – Я и дальше останусь плохой. Мне не хватает сил сказать «нет»…

– Я не хотел с вами знакомиться, – продолжал я, – потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть совершенно.

Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя..

У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку.

Иметь возможность посещать балы и уж тем паче вечера в более узком кругу… это ли не мечта? Она много лет мечтала, подхлестываемая наставлениями и стараниями матери, силу этой мечте добавляли постоянные восторги окружающих, похвалы, расточаемые ей как со стороны мужчин, так и со стороны довольно скептически настроенных дам.

Она пыталась убедить себя в том, что не принимали ни ее совесть, ни душа, ни сердце. Ее Гера, гениальный, идеальный. Неужели он оказался таким ничтожеством?

У нее была не алкогольная, а телефонная зависимость. С тех пор как ушел Илья, она готова была закодироваться от звонков ему. И если бы была такая анонимная группа – женщин, которые звонят своим бывшим мужьям или любовникам, она бы в нее немедленно вступила. Ходила бы на собрания и рассказывала, что не звонит уже два дня или уже три дня. Усилием воли Снежана заставляла себя не брать телефон в руки, особенно после двух бокалов вина.

Древние майя утверждали..., что хорошие воспоминания продлевают жизнь.

Ни в коем случае нельзя ругать малыша за то, что он что-то пролил, уронил, испачкал. Не рекомендуется даже обращать его внимание на это. Нужно только предложить ребенку все убрать и показать ему, как это делается.

Что представляет собой это большинство и кто в него входит? О чем они думают, и почему они стали именно такими, и неужели никогда не переменятся, и еще - какого черта меня занесло в это треклятое большинство?

Я чувствовала себя странно, даже глупо, и подумала, куда же мне идти и с кем говорить. Не люблю большие вечеринки. Я слишком много времени провела в одиночестве, чтобы по-настоящему знать, как вести себя в такой толпе.

Она была тоненькая и совсем юная, почти девочка — удивительного сложения и с таким прелестным личиком, какого мне еще не доводилось видеть: мелкие черты, необычайно изящные; льняные кольца волос, или, скорей, золотые, падали, несобранные, на стройную шею; а глаза, если бы глядели приветливей, были бы неотразимы; к счастью для моего впечатлительного сердца, я прочел в них только нечто похожее на презрение и вместе с тем на безнадежность, странно неестественную в ее возрасте.

Моя любовь к Линтону, как листва в лесу: знаю, время изменит её, как меняет зима деревья. Любовь моя к Хитклифу похожа на извечные каменные пласты в недрах Земли. Она - источник, не дающий явного наслаждения, однако же необходимый.

...благословенная соломинка утопающему - юмор.

Я снова заключу ее в объятия! Если она холодна, я стану думать, что это холодно мне, что меня пронизывает северный ветер; и если она неподвижна, скажу, что это сон.

На вас не угодишь: и друзей много, и забот никаких, а вы все недовольны!

Любая вещь, оставшаяся от тех, кто был нам дорог при их жизни, становится для нас бесценной реликвией.

Любая память об умерших драгоценна, если они были дороги нам при жизни.

Чувства, теснившиеся в душе Элинор, были сильными, но немыми.

Мне противна любая пошлость выражений, и порой я не высказываю своих чувств, потому что не нахожу для излияния их достойного языка, а лишь избитые, тривиальные сравнения, давно утратившие смысл.

Элинор видела, что образование могло бы развить и облагородить способности, оставшиеся в небрежении, и жалела ее, но видела она также, и без всякой снисходительности, отсутствие душевной утонченности, нравственных устоев и уважения к себе, которые ее угодливость, льстивость и раболепствование перед обитателями Бартон-парка выдавали ежечасно. А потому она недолго могла находить удовольствие от общества особы, в чьей душе фальшь сопутствовала невежеству, чья необразованность мешала им беседовать как равным и чье поведение с остальными лишало всякой цены знаки внимания и уважения, оказываемые ей.

... примером того, как упорные и неусыпные заботы о собственной выгоде, какие бы, казалось, непреодолимые помехи перед ними ни вставали, в конце концов приносят все блага, заключенные в богатстве, а оплачиваются они потерей лишь времени и совести.

У постороннего человека не должно быть власти разлучить тех, кого связывает нежное чувство.