– Осьминоги не живут больше пяти лет, – мягко возразил Кисё. – Обычно они умирают в два-три года, так что вас, видимо, ввели в заблуждение, Ясуда-сан. Если это, конечно, не мифический осьминог из старинных преданий, который мечтал переродиться самым богатым даймё

Александр заставил себя повернуть голову: огромный хираме валялся у самого края кафельной площадки и отчаянно изгибался всем телом, с усилием приподнимая хвост, под которым виднелось желтоватое, как газетный лист, брюхо, и мокро шлепая им по полу. Спина у хираме была глянцево-черная, а глаз Александру видно не было, но он и так знал, что они маленькие, как бусины, черные и совершенно бессмысленные

Дождь на улице, на пару минут было притихший, зарядил с новой силой. Девушка поежилась и попыталась еще плотнее укутаться в джинсовую куртку. Александру она напомнила маленького воробья, нахохлившего мокрые перышки в безуспешной попытке согреться.

Его спутница в слишком легком для начала октября европейском платье и босоножках смущенно улыбнулась. На ее плечи была наброшена потертая джинсовая куртка, видимо, принадлежавшая ее другу. Она не вдела руки в рукава и куталась в нее, как в платок, но все равно явно зябла.

В ресторан зашла пара: парень и девушка, судя по их виду, вчерашние студенты. Кисё обернулся на звякнувший дверной колокольчик и улыбнулся – как показалось Александру, чуть более сердечно, чем обычно. Парень приветственно махнул рукой...

Александр приходил сюда уже несколько дней подряд и обычно перебрасывался с официантом парой дежурных фраз, а теперь, видимо, перешел в разряд постоянных посетителей и мог рассчитывать на беседу взамен рассматривания деревянных дощечек с написанными прихотливой скорописью названиями блюд и подвешенных над барной стойкой сушеных рыб-фугу.

Ее родители как будто знали, что она вырастет живым воплощением осени. Волосы рыжие, как лес в октябре, когда опадают листья. Глаза светло-карие, но в радужках вспыхивают золотистые, зеленые и янтарные искорки, а сами глаза печальные.

— Притормози. Тебе только что разбили сердце, а ты уже карабкаешься обратно на край пропасти, собираясь снова спрыгнуть...

Я лежал неподвижно, постаравшись устроиться поудобнее, насколько позволял рюкзак, который я так и не снял. Небо в Сирии совершенно не похоже на небо в Бостоне – там ночные огни затмевают свет звезд. Даже в Амхерсте я не видел такого огромного, черного неба, сплошь усыпанного яркими звездами, сиявшими, словно бриллианты. Интересно, видела ли Отем такое небо у себя в Небраске?

— Отем сказала, что любит мою душу. Вот только моя душа… мне не принадлежит — проговорил Коннор с горечью. Он указал на меня пальцем. — Моя душа — это ты.

Я любил ее. Мое израненное, покрытое трещинами сердце боялось любить, и все же я любил Отем Колдуэлл. Моя душа пела слова, которые я никогда не скажу ей вслух.

Порой честные ответы принимают за грубость.

Мне не нужен убийца, Диана. Перестрелок и так хватает. Мне нужен профессионал. Один тихий выстрел – один труп.

Тишина и тусклый свет, мишени и оружие раньше свели бы ее с ума, но сейчас, держа в руках пистолет, она испытывала удовольствие. Даже дыхание стало более возбужденным, прерывистым, глаза загорелись, и улыбка коснулась губ.

Зои начинала убеждаться, что стоит в спальне мейнардского серийного убийцы. Ей нужно уходить отсюда. Она заталкивала одежду обратно, и тут ее внимание привлекло нечто другое. Черные прямоугольные контуры под кроватью. Обувная коробка. Трясущимися руками Зои вытащила коробку и подняла крышку…

Мужчина замешкался еще на секунду, и Майки начал интересоваться, нет ли у него причин мешкать. Не тот ли это человек, которого они ищут? Он повернул фонарик, луч высветил одежду водителя. Его рубашка была заляпана соусом барбекю или чем-то в этом роде. Майки сдвинул луч вверх, к лицу…

Ей хотелось, чтобы она могла вернуться в прошлое и сказать братику: теперь она понимает. Что наконец-то осознала, какой страшной бывает темнота. Потому что в настоящей темноте тебе остается лишь твое воображение.

Соотношение – штука деликатная. Слишком много формалина – и ее тело станет жестким, с ним будет не управиться. Слишком мало – и через несколько лет она начнет разлагаться. Он хотел провести с ней все свои дни до конца. Можно ли экономить на формалине? Что важнее – гибкость или лишние десять лет в его обществе?

Не знай Тейтум заранее, что женщина мертва, он решил бы, что она просто наслаждается солнечным днем. Подойдя ближе, агент увидел, что тело усажено в такую позу, будто женщина закрывает лицо руками.

Оливия залюбовалась тысячами огней, раскиданными на большой территории. Отдельные части соединялись тонкими полосками дорог. Где-то внизу живут люди, подумала она, наверняка чьи-то глаза сейчас следят за красными огоньками их самолета, быстро проносящегося по небу. Наверняка кто-то думает о нем, как сейчас Оливия думает о том, кто на земле.

Она легла на кровать, раскинув руки в стороны, пытаясь сконцентрироваться на желтоватом от старости потолке, но видела лишь звезды, мерцающие при выключенном свете на борту самолета рейса 2-1-6. Тут же послышался шелковый голос, обращающийся к пассажирам, так нежно касающийся ее слуха, проходя, как нервный импульс, через все тело… Как она могла дать этому голосу проникнуть так глубоко?..

Ее волосы трепал ветер, временами перекидывая их на лицо, и Даниэлю захотелось провести по ним пальцами. Сейчас Оливия больше напоминала ребенка, дорвавшегося до чего-то запретного. Она стояла к нему лицом с раскинутыми в стороны руками, с искренней улыбкой на губах, делая шаг назад, когда он делал вперед. Она засмеялась, и ее смех эхом разнесся где-то далеко.

Думаю, в твоей книжке правильно сказано: душа времени не знает.

Я вижу ее. В метре от меня; в тот вечер на пруду, когда мы пошли посмотреть иллюминацию; по другую сторону стекла в ту последнюю ночь; всюду и всегда неодолимое желание близости, прикосновения.

— Разве мы не все умираем в одиночку? Те, кого мы любим, не могут уйти с нами.— Разве мы не все умираем в одиночку? Те, кого мы любим, не могут уйти с нами.

— Безопасность, надежность, комфорт — все это в легком поглаживании пальцем или в мимолетном касании губами щеки, — продолжает Стелла, и я, оторвавшись от айпада, оглядываю шумный зал аэропорта, снующих туда-сюда пассажиров с тяжелыми чемоданами, но все равно она права.

Воспользуйся своим шансом. Мы оба этого хотим. Не думай о том, что ты потеряла. Думай о том, что приобретешь.

Если уж суждено умереть, то хотелось бы сначала пожить по-настоящему.Если уж суждено умереть, то хотелось бы сначала пожить по-настоящему.

По субботам я начала посещать базар в стиле «органик» — этот единственный подобный рынок в Стамбуле, к превеликой радости, располагался в ста метрах от дома. Здесь нет места пластику, который успешно заменили прочными холщовыми сумками и пакетами из крафтовой бумаги. Кругом царит аура безмятежности и любви к природе.

Вскоре я начала задавать правильные вопросы в мяснойлавке, звучно цокать при виде сочной бараньей ноги и просить получше отбить шницель. В рыбном ряду я стала любимицей усатого и насквозь пропахшего сардинами Мехмета: завидев меня, он каждый раз махал руками и напевал какую-то весе- лую песенку. Потом он приглашал в каморку за прилавком, где на гриле доходило филе рыбы-фонаря или пыхтел чугун.

— Нет, не могу, canım1. Поет не человек, поет душа. А моя уже давно спит. — И она в третий раз слила кипящую воду из медной кастрюли в форме тыквы. Мы снова поставили ее на средний огонь, и Тукче медленно отмерила нужное количество сахара: по 2 столовые ложки на апельсин.

Стамбульский мужчина: 1. Красив как Бог, и он это знает (в смысле, мужчина). 2. Боится стамбульских женщин как огня. 3. Беспрекословно слушает маму. 4. Знает, что мама готовит лучше всех. Даже лучше жены. 5. Безмерно любит детей. 6. Примерно так же любит котов. Бездомных. 7. Много флиртует, но не настаивает на продолжении.

Когда-то Ататюрк пошел наперекор султану, подписавшему акт о капитуляции в результате Первой мировой войны. Османская империя отдавалась на растерзание европейским державам. Это был крах, унизительный конец великой империи, простиравшейся когда-то от Вены до Малой Азии. Объединив вокруг себя войска, Ататюрк двинулся освобождать Стамбул — и победил.

Внутри мечеть была еще более прекрасна, чем снаружи. Окутанная нежным флером розовых мозаичных стен и тончайшей золотой росписью, которую собственноручно каллиграфировал султан Абдул-Меджид, она похожа на сказочный дворец с высокими стрельчатыми окнами, глядящими на Босфор.

Я считаю, что людям вроде нас полезно иногда что-то потратить напрасно. В эту минуту чувствуешь себя богачом с кучей денег, которому не надо трястись над каждым пенни.

Она понимала, почему людям случается лгать, воровать и причинять боль друг другу. Она знала, что человеческая слабость бывает сострадательна, а добродетель жестока.

Ложь – когда ты говоришь неправду по злобе или из трусости. Выдумка – когда ты сочиняешь то, что могло бы произойти. Или рассказываешь не то, как было на самом деле, а то, как должно быть.

Когда в животе пусто, и на улице дождь, и ты один дома, так приятно знать, что можно подкрепиться хоть чем-то, даже если это всего-навсего чашка черного и горького кофе.

Пока Фрэнси читала, она находилась в согласии с миром и была так счастлива, как только девочка может быть счастлива от хорошей книги и блюдечка сладостей, когда она одна в доме, тень от листьев ползет по двору и день клонится к вечеру.

Здесь крайняя бедность соприкасалась с заоблачным богатством. Девочка чувствовала, что, будь она хоть бедней всех в Уильямсбурге, в каком-то смысле она богаче.

Фотографии – чья-то злая шутка. Они сохраняют то, что мы хотим забыть.

Если другие люди будут знать, что ты чувствуешь, то ударят с такой силой, что подняться уже не сможешь.

Понимаю, легче делать вид, что боли не существует, однако ты носишь ее с собой, точно невидимый валун. А раз валун невидимый — никто не поможет, и в какой-то момент он тебя раздавит. Люди даже не поймут, что случилось.

К дьяволу мысли! К дьяволу рассуждения! И мораль — туда же! Последний раз.

Бабушка отчаянно, вновь и вновь, повторяла мне: никаких монстров не существует. Но это, конечно же, было ложью. Они существуют. Они ходят среди нас. Иногда они живут с нами под одной крышей. Только зовутся они — людьми.

— Я должна презирать тебя, — выговариваю едва слышно. — Ты ничего никому не должна.

Он напряг мышцы почти до боли, чтобы удержать себя на месте, и сделал жадный вдох, нащупывая в воздухе ее запах. Не сладкие духи с ванилью, не мыльный аромат розы, а ее запах.

Он ужасно хотел сказать ей то же, что любит ее, выразить хотя бы часть своих чувств к ней. Свой трепет, благоговение и всепоглощающую любовь, в которой он растворялся. Но вместо этого он только шептал ее имя, пока она целовала его. Снова.

— Ты божественна, ты мой храм, мой алтарь. А я слаб, — он прижался губами к спине Корри, чтобы она чувствовала его улыбку.

«А я, — подумала Кора, не смея озвучивать это, — всего лишь Рубиновая дама, которую знает вся столица, а вместо сына банкира у меня Аконит».