Любовь — это свобода. Любовь — это вера в своего партнёра. Любовь — это то самое хрупкое чудо, которое надо напитывать магией верности, нежности и страсти.

Как только часовой был обезврежен, а к виску рыжебородого был приставлен пистолет, Дубко метнулся за дверь и коротко свистнул. Это был сигнал для спецназовцев, оставшихся снаружи. Миг – и двое часовых, которые также оставались у входа, беззвучно рухнули на землю.

Вдруг из темноты с ужасающим воем выскочили некие чудовища. Свет фонарей падал на их лица, и это были просто-таки ужасные лица! Это были не человеческие лица, а самые настоящие демонские личины! И еще – этот ужасающий вой!

И в самом деле – случилось непоправимое горе. Был убит раненый сотрудник советского посольства Андрей. Ранним утром его вывели из помещения, и тут же, неподалеку, убили тремя выстрелами. Причем не просто убили – весь процесс убийства, а вернее казни снимали на фото.

Дверь со скрежетом затворилась, и какое-то время в помещении было тихо. И за пределами помещения также было тихо. А затем где-то неподалеку вдруг раздались три выстрела и короткий крик.

На фоне звезд стали видны два силуэта – это поднялся тот человек, который нагибался за письмом. Затем раздался тихий, но отчетливый свист, и к двум силуэтам присоединился третий. Постояв несколько секунд у столба, все трое беззвучно шагнули в темноту, и вскоре их не стало видно.

Вооруженных людей было много, а их, полицейских, всего семь человек. О каком сопротивлении тут могла идти речь? Нет, двое полицейских все же пытались оказать сопротивление, но неизвестные люди с оружием мигом их обезвредили: убить не убили, а просто лишили их сознания. А у остальных отобрали оружие, и велели им разбегаться.

Александра все стояла и никак не могла очнуться. Столь многое сейчас прояснялось, так четко отделялось важное от сора, так ярко виделась мелочная бессмысленность страхов, обид и разногласий, ведь жизнь — вот она, хрупкая, конечная, прекрасная, разве можно тратить ее на подобную глупость?

Вы — воплощение всего того, что, как я был уверен, мне не нужно, но теперь я уже ни в чем не уверен, вы спутали мне все мысли. Я только знаю, что мне хочется быть с вами, говорить и слушать, даже если это означает лететь по огненному мосту или скакать на крыше неуправляемой кареты.

Ни одна женщина не заслуживает, чтобы ее ломали.

— Посылая меня снять с сосны ваше мяукающее чудовище, вы забыли упомянуть, что сосна живая и весьма недовольная… — Однако тебе удалось с ней договориться! — На мое счастье, она понимала по-немецки и тоже оказалась поклонницей Канта…

Вид ее, уязвимой в минутной искренности, столь отличной от обычной отстраненности или недавнего гнева, поразил Петра. Захотелось немедля упасть на колени и обещать все, только бы уберечь эту трогательную, тайную слабость самой сильной женщины, что он встречал в своей жизни.

Секрет успешной дипломатии в том, чтобы скрывать не только свое незнание, но и лишнее знание — это Петр уяснил как дежурный генерал и адъютант самого Кутузова. И как человек, однажды неудачно помолвленный.

На скомканной простыне, скрючившись, лежала женщина в нейлоновой розовой сорочке. Руки и ноги ее были туго связаны разорванным пододеяльником. Цветастая наволочка на пуховой подушке, покрывавшая её голову, была пробита несколькими пулями, выбитый из подушки пух мягкими снежинками лежал на самотканых половиках.

Внешне она казалась спокойной, только правое веко мелко дрожало. Она вдруг кинулась к комоду, быстро выдвинула маленький верхний ящик, где в потайном месте, в выемке, они с мужем хранили деньги. Сейчас вместо денег там лежал пустой конверт.

Поравнявшись с ничего не подозревавшим Ильёй, Чекан внезапно выдернул из кармана руку с выкидным ножом и молниеносным движением ударил лейтенанта в грудь острым, как бритва, лезвием.

В этот самый момент Илья стремительно схватил его за горло, подмял под себя, и точным выверенным движением свернул ворюге тонкую шею. Бандит от неожиданности даже ничего не успел сообразить, лишь коротко всхрапнул; позвонки хрустнули, и он безвольным кулем распластался на земле.

Илья слышал, как хрупнули кости, и ещё минуту назад целое лицо, с сохранившемся лёгким румянцем на полных щеках, вмиг превратилось в кровавое месиво. От бессилия что-либо предпринять, парень что есть силы вцепился в траву и зло заплакал, кусая обветренные губы.

Мозг Ильи, привыкший на войне к самым опасным и стремительно меняющимся ситуациям, и в этот раз сработал очень чётко: практически неосознанно, на автомате, парень сгруппировался и без звука кувырком полетел с крыши идущего на полном ходу поезда в кромешную тьму внизу.

М-да, вот она, ловушка. Если будет поставлена задача – убрать, например, Молотова или Кирова, тогда террорячейку «РБХ» придется брать. Птицеед так и останется за кадром, будет дальше плести сети. А в следующий раз взорвет уже не Большой театр, а что-нибудь посущественнее.

Интересно, где меня зацепили? Скорее всего, вели от Яузы. Иначе не получается. И вообще, кто такие и как посмели? Возможен вариант, что мной заинтересовались мои коллеги-чекисты. Когда операция такого уровня секретности, то правая рука не знает, что творит левая. По идее, моя группа террора вполне могла попасть в разработку одному из подразделений ОГПУ.

Коля Шелест уже бывал здесь не раз и всегда вздыхал с завистью. Мирослав был хоть и начинающей, но номенклатурой. И Коля тоже был не против, когда они сменят власть, самому стать номенклатурой. Хотя тогда, конечно, он одной комнатой не обойдется. Тогда у него будет все – квартиры, автомобиль, комсомолки…

Отсыпаюсь я в тесной комнатенке длинного двухэтажного барака. Он разделен на микроскопичные, как спичечные коробки, помещения хлипкими дощатыми стенками, почти не задерживающими звуки. Вот и сейчас за стеной супружеская пара меряется такими отборными матюками, что аж заслушаешься.

В наших разговорах, часто опускавшихся до легкой фривольности, я как бы по секрету озвучивал скабрезные сплетни про комсомольские дела, благо подобной информации по роду службы было полно. Значительную часть комсомольского актива, с учетом его молодости, как электромагнитом тянуло к гулянкам и разврату, за что молодежь постоянно чистили и партийные товарищи, и мы.

Народ возбужденно галдел, проклинал наглого карманника или, наоборот, требовал отпустить невинное дитятко. Дело обыденное. Тут вам не художественный театр и не дворянское собрание с чинной публикой. Тут вам железнодорожный вокзал – сосредоточение самых бурных страстей, самых потаенных надежд, планов, а еще концентрация философии жизни и движения.

Гладкая вытянутая штуковина, выступающая в средней части рубка. Никто не видел, как она вошла в залив и всплыла. Лодка шла на небольшой скорости, шума винтов слышно не было. Словно призрак скользил по воде, и от взгляда на него отнимались конечности, холодела спина.

Взрывная волна ощутимо тряхнула. Враг уже отбежал метров на тридцать. В автомате кончились патроны, он избавился от оружия, и стал улепетывать налегке. Он был одет в залатанные штаны, в старый клетчатый пиджак без пуговиц. Пули его не брали.

Загремели выстрелы – стреляли из-за машины, из кустарника с правой стороны. Именно там началась схватка. Кустарник затрясся, там кто-то кричал, возились люди. Громко хрустнуло, настала тишина. Алексей ждал, что произойдет дальше, с его лба тек пот.

На такое «коварство» жертв эти люди не рассчитывали. Несколько пуль попали в машину, пробили кузов, но пассажирам повезло. Стреляли из МР-40 – оружие среднее, дульная энергия невысокая…

Алексей расстрелял все патроны в автомате, обе обоймы в «ТТ», и побежал, петляя, как заяц, увертываясь от пуль. Он попытался поднять оглушенного Реслинга, но тот потерял сознание и только мычал.

Больше всего Хабаров боялся потерять память, что является первым признаком умственного расстройства. Звоночки были: как-то после пробуждения он метался по камере, не мог вспомнить, где находится.

За раскуроченными грузовиками объявились вооруженные люди. Те самые, «раненые». Вся компания вырядилась в советские фуфайки. И как отличать от своих?

О колонне знали. Часть группы изображала раненых, другие засели в леске, а минометы схоронили заранее, или захватили советскую батарею, о чем в сводках пока не значилось…

Замыкающий грузовик горел. Кузов разнесло, из кабины вырывалось пламя. Под колесами лежали несколько тел. Бойцам НКВД особенно не повезло – не в том месте и не в то время оказались.

В голове взрывались фугасы. Заложило уши, и было странно наблюдать, как бежит, увязая в снегу, беззвучно разевает рот водитель полуторки. Пули рвали фуфайку, он извивался, снова беззвучно кричал.

Шубин перекатился через разболтанный борт, плюхнулся в грязь, перемешанную со снегом. Заныли отбитые ребра. Кто-то прыгал рядом с ним, кто-то не успел. Кричал народ в соседних машинах, хлопали выстрелы, трещали очереди.

Шквал огня ударил по бортам грузовых машин. Цель маскарада была ясна: внезапным огнем отсечь охрану, а потом расправиться с бензовозами. Но об этом не время думать…

Совершенство сможет постичь тот, кто сумеет превзойти величие свое и научится все сохранять, не держась ни за что.

Почему... ты хочешь, чтобы я жил? — Я хочу, чтобы... — начала она, подняв взгляд. — Чтобы люди, которых я люблю, могли прожить долгую жизнь. Любой разве не хочет? — Любишь?

— Разве один человек может что-то изменить? — Нет. Но один человек может вдохновить многих.

Главное, ты не можешь управлять жизнью других людей. Не можешь жить в вечном страхе, что они тебя покинут. У каждого своя Судьба, но ты можешь научиться принимать это.

Говорят, что жизнь и смерть посылает Судьба, богатство и знатность посылает Небо. И, кажется, человек тут бессилен, но... Судьба помогает тем, кто помогает себе сам.

Но есть сила, способная преодолеть любые законы небожителей. — Разве есть? — тихим голосом спросила Ли Лань. — Есть. И это любовь.

- Вот что получается, когда людей не допускают к архивам, - сердито проворчал Губанов. – Рождаются сплетни и черт знает какие мифы. Ладно, юноша, доставайте свои причиндалы, блокнотики, диктофончики или что там у вас припасено. И приготовьтесь слушать: история будет длинная. Рано вы меня со счетов списали, рано.

Старик меня тупо использовал для собственного развлечения, потому что на истории с Астаховым можно и про свою молодость потрындеть, и про семью, и про изменения в милиции.

Глаза Карины были прикованы к одной из плит. - Ты знал? – негромко спросила она. Петр пожал плечами. - Конечно. - Ты об этом не говорил, - в голосе девушки звучал упрек.

«Вот она, закономерность бытия,– Ты разрушаешь жизни творческой интеллигенции, запрещаешь спектакли, фильмы и книги, увольняешь режиссеров и актеров. Ты уничтожаешь возможность заниматься делом, которому человек посвятил всего себя, вложил душу и здоровье, много чем пожертвовал, и само дело тоже уничтожаешь. Но проходит всего пятьдесят лет – и твоего имени уже никто не знает и не вспоминает".

- Там явно какая-то месть, - говорил Абрамян, сверкая яркими темными глазами. – Ты только представь: на рояле свечи расставлены, догоревшие, конечно, к тому моменту, как все обнаружилось, рядом на кушетке покойничек лежит, на груди фотография какой-то девахи и записка по-иностранному. На столе пустая бутылка из-под водки, а в мусорке упаковка из-под импортного лекарства.

На грудь, широкую и массивную, положить фотографию. Сверху, строго по диагонали черно-белого прямоугольного снимка, поместить узенькую полоску бумаги с короткой надписью, сделанной печатными буквами. Окинуть глазами сцену. Кажется, все идеально. Безупречно. Прощай, Владилен Семенович. Покойся с миром.

Слишком много в этом мире людей, вызывающих жалость, – у каждого найдется слёзная история.