Цитаты из книг
Тебе нравится чувствовать себя несчастным, Кай. Но я не позволю утащить меня за собой.
Мои прежние знания о мире и своем месте в нем рассыпались в прах. И теперь я должен выяснить, каково это — быть мужчиной, без памяти влюбленным в женщину. Человеческим созданием, которое заново познает жизнь во всем ее великолепии и уродстве, ненависти и боли, и лицом к лицу сталкивается с добром и злом, любовью и смертью.
Мой путь лежал к ней. Она будет ждать меня в конце длинной, темной дороги, полной неодолимых преград и, может быть, даже опасностей, но я должен пройти ее. Приложить все силы ради Шарлотты. Все или ничего. Поскольку сама мысль о неудаче и жизни вдали от нее казалась кошмаром. Куда хуже слепоты.
Ведь всем известно, что несчастьем можно заразиться, и никто не желает к нему приближаться.
Это и есть семья, она дает тебе кров и еду, а ты за это сидишь в ловушке с горсткой живых и горсткой покойников.
Мы ненавидим то, что напоминает нам о нас самих.
Всегда одно и то же: в этом доме нельзя доверять ничему, но прежде всего — шкафам и стенам. Комодам чуть больше, но и им нельзя.
Увы, в этом доме не наследуют ни денег, ни золотых колец, ни простыней с вышитыми вензелями их первого владельца; покойники тут оставляют после себя лишь кровати да обиды. Дурная кровь да место, где можно прилечь ночью, — вот и всё, что здесь получают в наследство.
У нас много традиций, например запирать друг друга в комнатах, но зато мы никогда не едим баранину, ведь ягнята ничего плохого нам не сделали, поэтому употреблять их мясо нам кажется неприличным.
– Ударил спереди. С размаха. Мне кажется, Старов даже не пытался защититься, – глядя на руки покойного, сказал Кауров. Рукава у ветровки чистые, не мятые, пальцы не сбитые. – Стоял как загипнотизированный. Даже руку под удар не подставил...
В доме сейчас тихий ужас: первый этаж в крови, на кухне меловые разводы, честно говоря, Кауров и не ожидал застать Баркову дома. Но в окнах второго этажа горел свет, значит, Баркова осталась дома, хотя и могла отправиться к матери.
Труп крупного, довольно молодого на вид мужчины он обнаружил на кухне, в проходе между мебельной стенкой и высоким столом с мойкой в нем и барными стульями вокруг. Со стороны трупа перевернуты два из трех стульев. Видно, покойник, падая, хватался за них.
Это ведь из-за Натарова Кауров попал в переплет. Владелец металлургического комбината подозревался в убийстве своей любовницы, вину на себя взял его водитель, дело закрыли, но Кауров не успокоился.
Умирая, девушка шарила руками, размазала кровь по лицу, испачкала воротник светлой своей курточки, пальцами провела и по ногам. Куртка легкая, болоньевая, застегнута на молнию снизу до верху. Юбка шерстяная, серая в клетку, достаточно теплая для майской прохлады. Но колготок нет.
Родион Кауров смотрел на труп глазами профессионала, он следователь, убийство для него рутинное дело, и все равно ему не по себе. Он уже насчитал четыре колото-резаные раны в районе правого подреберья. Били в печень, со знанием дела, возможно, провернув нож во время нанесения последнего удара.
Я влюбился в единственную женщину в мире, которая для меня под запретом.
До сих пор я не понимала смысл фразы «его глаза потемнели», которая встречалась во всех любовных романах. Но сейчас во взгляде Люка светилось неприкрытое желание.
«Левую ногу в стремя, сладкая», – скомандовал он.
— У меня мало времени. Но раз Богдана знает, где ты живешь, ты в опасности. Насыпь в карманы соли. Ягоды рябины защитят тебя от чар. А еще они не терпят холодное железо. И они не умеют лгать. Мы, — поправляю я. — Мы не умеем лгать.
Моей главной уязвимостью всегда было желание быть любимой. Это огромная брешь, зияющая в моей душе, и чем сильнее я стремлюсь закрыть ее, тем легче меня обмануть.
Когда я смотрю на тебя, то вижу существо, в котором столько изъянов, что гуманнее было бы положить конец его страданиям. Лучше умереть, дитя, чем жить так, как живешь ты.
— Моя сестра думает, что только она может принимать яды, но я и есть яд, — шепчет он сам себе. Его глаза полуприкрыты. — Яд течет в моей крови. Я отравляю все, к чему прикасаюсь.
Когда мы смотрим друг другу в глаза, воздух между нами рассекает страсть — острая, как клинок.
Думать, что я нравлюсь Оуку, так же глупо, как и предполагать, что солнце может полюбить грозу, однако я отчаянно желаю этого.
Как только они отходят достаточно далеко, Мэри Пэт перестает сдерживаться. Будто комок желчи, у нее из горла вырывается всхлип. Она смотрит на деньги, и купюры покрываются влажными разводами от льющихся у нее из глаз слез. Она понимает, что Джулз больше нет. Ее дочь мертва.
Мэри Пэт молча кивает. – Это значит «да, хорошо»? – Нет, это значит, что я просто кивнула. – В смысле «ладно, я подумаю»? – В смысле «вы сказали, я услышала».
Мэри Пэт смотрит на Койна с благодарностью. Негласное правило их района: не знаешь женщину – не ругайся при ней, даже если она сама матерится, как пьяный дальнобойщик. Это невежливо.
Рам смотрит в бокал. – Ну а я чё сказал-то? – Это твоя окончательная версия? – Да, окончательная. И что вы… Точным ударом с правой Мэри Пэт ломает Раму нос. Хруст, будто кто-то разбил «пирамиду», слышит весь бар. Парень взвизгивает, как девчонка, и прикрывается ладонью. Мэри Пэт снова бьет по тому же месту, пробивая неумелую защиту. Следующий удар – теперь с левой – приходится в глаз.
Она хлопает его по коленке. – Джорджи, если с моей дочкой что-то случилось и я узнаю, что без тебя не обошлось… – Я сказал: идите… – …Марти тебя не спасет. И никто не спасет. Джулз – мое сердце… Так что молись сегодня – на коленях молись, – чтобы мое сердце вернулось домой в целости и сохранности. Или я найду тебя и вырву твое прямо из груди.
– Почти все, кого мы встречаем, как собаки – есть верные, есть злые, есть дружелюбные. И все это, и хорошее, и плохое, идет от сердца. – И какая же собака этот Джордж Данбар? – А никакая. Он кот.
…Я просыпаюсь и снова проваливаюсь в сон; вздрагиваю и прислушиваюсь: здесь кто-то есть? Я придвинула к двери стул, в руках у меня кухонный нож. Потрескивают половицы, по дороге проезжает машина, плачет ребенок. Я опять засыпаю. Вскоре просыпаюсь. Проваливаюсь из бодрствования в сон и наоборот.
– Что-то еще? – спрашиваю я. – Да, – откликается он, – дa, еще одно… Хотел спросить… Вы в курсе, что в вашем доме установлено оборудование наблюдения? – Че… чего?! – Ну знаете, камеры. И микрофоны. Видео- и аудионаблюдение. Я спрашиваю, потому что вы ведь и сами могли их установить… – Что вы такое говорите, – лепечу я, – я не понимаю, что вы такое говорите…
В кабинете старого Торпа тишина. Никого. Но кто-то здесь побывал. Оставил следы пальцев в слое пыли на столе. Порылся в папках на полках. Вижу по отметинам в пыли: вот здесь перекладывали бумаги. За папками спрятана небольшая плоская коробка. Однажды, уже под конец жизни, старый Торп показал нам, что в ней спрятано… Открываю коробку: пусто. Он держал там свой старый револьвер.
– Здравствуйте, – говорю. – Я только кофе налить. Та, что мне не нравится, спохватывается. – Это Сара Латхус, она была замужем за покойным. Странно звучит. Замужем за покойным… Семейное положение изменилось, думаю я. Даже не родственница. Замужем за покойным. Жутковато; не позавидуешь такому семейному положению.
Не глядя, я отпираю замок, распахиваю дверь ‒ и все понимаю, увидев мужчину и женщину в полицейской форме. – Сара Латхус? – спрашивает женщина. – Да, – отвечаю я. Или не так: за меня отвечают мои голосовые связки. – Так. Дело в том, что я, к сожалению, должна сообщить вам печальную новость, – говорит она.
– Управление полиции Осло, – говорит женский голос в трубке. – Здравствуйте; я вот, – говорю, – я звоню вам заявить о пропаже человека… ну, мужчины, моего мужа. Да. Так, значит. Он ушел вчера рано утром, и с тех пор от него нет вестей… или с половины десятого, я не знаю точно на самом деле. Он звонил мне чуть позже половины десятого. А потом – всё…
Арадия пригубила бокал с кровью. Она оказалась чуть теплой, и в голове вспыхнули детские воспоминания о том, как она зализывает собственные раны на руках и коленях, чтобы кровь остановилась. Ей не было противно ни тогда, ни сейчас. Воспоминание быстро улетучилось, а вот вкус крови во рту — нет. Правда, решение было тут же: вампиры сказали, что следует запивать конкретным сортом красного вина...
Хэнсварг на карте представлял собой драгоценный камень с красивой огранкой. Контуры были очерчены реками, горами, дорогами и цветными домами, раскиданными между ними.
На первый взгляд ничего необычного: лес, трава, небо, солнце — но все действительно… другое. Солнце желтее, трава сочнее, деревья как будто живые! Будто слегка пританцовывают! Хотя, возможно, это от головокружения. А воздух! Вкусный и густой! Он как будто светится!
Смерть человека длится столько же лет, сколько и его жизнь, а может быть, и гораздо дольше...
Человеческая жизнь — странная гонка: цель не в конце пути, а где-то посередине, и ты бежишь, бежишь, может быть, давно уже мимо пробежал, да сам того не знаешь, не заметил, когда это произошло. Так никогда и не узнаешь. Поэтому бежишь дальше.
Любовь бывает разных видов. Одну можно подцепить только вилкой, другую едят руками, как устриц, иную следует резать ножом, чтобы не удушила тебя, а бывает и такая жидкая, что без ложки не обойтись.
Я чувствую себя средой. Всегда я опаздываю, всегда прихожу после вторника.
У будущего есть одно большое достоинство: оно всегда выглядит в реальности не так, как себе его представляешь.
Любовь подобна птице в клетке: если её не кормить каждый день, она погибнет.
— Любовь, желание, вожделение… Они оставили меня. — Давайте я их верну?
Если любовь — это преступление, то мы преступники!
Я знаю, что ты обожаешь любовные романы, в которых нищенки выходят замуж за богатых господ, но это все фантазии! Попробуй побыть рядом с королем. Никогда не знаешь, когда твоя голова может отделиться от тела!
Его преследовало неизбывное одиночество. Он казался сильным и серьезным, а во взгляде его была заключена любовь к одной-единственной женщине.
Соран любила соединять людей, которые не могли быть вместе. Она хотела исполнять желания отчаявшихся влюбленных, пусть даже нарушая закон. Умение понимать и удовлетворять желания людей позволила Соран выжить и даже обогатиться.
Рейтинги