— Когда я была ребёнком, то тоже хотела верить в прекрасные вещи. А став старше поняла — одних только желаний и веры недостаточно. Как бы сильно нам ни хотелось, чтобы всё было наоборот.

— Отныне ты меч, разящий врагов, и щит, хранящий покой этой страны. Твой свет озарит путь для тех, кто последует за тобой. Встань же! Сияй ярко, Аврора Триаль, наследница престола и защитница державы!

Люди жестоки по своей натуре. Как бы сильно они ни противились, тьма в их сердцах даст о себе знать.

Горячий воздух дохнул ей в лицо. Еще один шаг. Иви повернулась лицом к жаркой волне. Сделала глубокий вдох. «Еще один только шаг, – сказала она сама себе. – Пути назад нет».

– Ты хочешь понять, как работает разум преступника. Можешь выбирать кого угодно – похитителя духов или трусиков, прокурора или профайлера. Я помогу тебе такого найти. – В голосе Ховарда сквозило отчаяние. – Но он-то тебе зачем? – Своих профайлеров можешь оставить себе. Мне нужен практик, а не теоретик.

Когда-то она уже вдыхала… вдыхала этот запах. Иви подняла глаза на босса, не в силах скрыть изумления. На одежде Ханса, когда он был жив.

Полицейский, да, он что-то такое говорил… Убийство, очень хорошо. В «Следующей остановке» часто имеют дело с убийствами. Их бизнес держится на убийствах. На родителях, которые кончают с собой и заодно убивают детей, на сыновьях, которые зарубают отцов топором… И на самоубийствах, конечно же. Но каким образом убийство произошло в данном случае и какое она имеет к этому отношение?

Заткни свой чертов рот. Кто сказал, что ты можешь что-нибудь сама выбрасывать? Или ты готовишься вылететь из гнезда, а? Хочешь сама стать боссом? Принимаешь заказы без моего согласия, да, бестолочь?

Иви взяла верх от хирургического костюма, стряхнула на пол тараканьи крылышки и мелкий мусор, прикрыла глаза и сделала глубокий вдох. Вообразила себе запах. Гнилостный, кислый, рыбный. Острый, всепроникающий, насыщенный. Он должен был ударить ей в нос даже через маску.

Извратившись, любовь не исчезает, хорошо это или плохо.

Я — принц. Не мне чинить междоусобицы в своем же королевстве. После них победителей не остается — потому что нельзя выиграть, завладев могилами и людьми, которым нечего, кроме лебеды, бросить в похлебку.

Добровольная услуга не делает меня слугой.

Слова покойного лорда-отца короля украсили щиты и растяжки: «Война — это традиция, единственная объединяющая все народы в разные времена».

Тебе не из чего творить чудо — ты даже себя презираешь.

А ты думаешь, что любить могут только хорошие люди? Такие нравоучения сродни россказням деревенских стариков, что, мол, всякая любовь, сотворившая ужас — не любовь вовсе. Но не все ли равно, какую оценку дают ей простаки? Ведь все, что ощущается, как любовь, любовью и является.

Зеркало треснуло. Кэтрин дернулась. Стекло еще раз треснуло, превратив ее отражение в какой-то кубистический портрет. Она была слишком ошеломлена, чтобы даже просто пошевелиться. Это было больше не ее лицо – то, что смотрело на нее в ответ. Лицо, разбитое на причудливые геометрические осколки, принадлежало Ребеке Райт.

И вот тут свет наконец упал на другую сторону его лица. Кэтрин чуть не вскрикнула. Эта половина была мертвенно-бледной и словно лишенной всяческих человеческих черт – разорванной протянувшимся сверху вниз огромным зазубренным шрамом. Кожа на щеке обвисла, губы искривились в зловещей усмешке, а глаз представлял собой пустую дыру, в которой не было ничего, кроме бесконечной черноты.

– То, как ты выглядишь, это просто нечестно, – услышала она его слова, когда он подплыл к ней. Мерцание лацканов его смокинга завораживало. Дым сигареты лениво окутывал его лицо, а рука в кармане то и дело пощелкивала чем-то вроде одной из тех старомодных бензиновых зажигалок «Зиппо», открывая и захлопывая крышечку. Клик-клик-клик.

Быстро собрав сувениры и фотографию, она уже собиралась положить их обратно в шкатулку, когда вдруг заметила кое-что еще. Пистолет. Упрятанный на самом дне шкатулки под черной бархатной тканью. Не сумев удержаться, Кэтрин вытащила его. Гладкий и едва ли не женственный, он оказался довольно увесистым. Серьезная штука, подумалось ей. И явно смертельно опасная.

Что-то метнулось к ней, задев ее щеку. Судорожно замахав руками перед лицом и спотыкаясь, она попятилась прочь от стены. А когда оглянулась назад, то увидела, что это было – большая и ошеломительно черная бабочка с похожими на молнии алыми отметинами на крылышках. Теперь та примостилась в изножье ее кровати, мягко обмахивая крылышками воздух – просто сидела там, словно уставившись на нее.

Кэтрин уже чистила зубы, когда ей показалось, будто она услышала смех. И музыку. Сначала не была в этом уверена, но когда отложила электрическую зубную щетку и с полным ртом зубной пасты затаила дыхание, то убедилась в этом наверняка. Вечеринка… Люди смеются, и кто-то поет…

Я знала, что сильно рискую. Если капо меня увидят, то изобьют, а может и убьют. Но после всего, через что я прошла в Аушвице, после того как убили моих родителей и младших братьев, единственное, что осталось во мне от прошлого, это мои представления о взаимопомощи и добрых делах. Помогать другому означало для меня оставаться человеком.

Наказывать и любить, наказывать и любить, она больше не может этого терпеть, она не верит в него. Ее мозг кричит: «Довольно!», но ей нужно быть умной, понять, что она видела.

Все по-прежнему выглядит нечетко, каждую секунду в поле зрения вторгается новая подробность. Она одновременно парализована страхом и заворожена. Это все равно что вдохнуть свежий воздух после того, как твоя голова надолго застряла в переполненной раковине.

Наконец я выудила листок: это была очень старая черно-белая фотография, сложенная пополам. Снимали в местечке, похожем на индейскую деревню — на заднем плане множество деревьев и какие-то ямы. На фото позирует индианка, серьезная, но красивая, с глубоко посаженными глазами и без левой руки.

Она существует от испуга к испугу, но не может ничего предотвратить. Испытывает стыд, умирает от чувства вины, обдумывает каждое слово, которое собирается сказать, и… принимает. Повинуется. Плачет, отчаивается.

Мысль не выходит из ее головы. Если б у нее было хоть немного жалости к себе, если б она была настоящей женщиной, ей стоило бы подняться на очень высокое здание и поступить так же, как и та, другая. Прыгнуть оттуда без страха. Кто знает, может быть, так она нашла бы покой.

Но справедливость тоже близорука, и Карвана не желал к ней стремиться. В конце концов, меня всегда будоражила охота на всяких извращенцев. Вот почему я решила подать заявление в полицию много лет назад, стала стенографисткой и, после настоящего хаоса, оказалась в роли секретаря.

Ёнён посмотрела в пустоту. Глаза слезились, но она не моргала. Ей хотелось увидеть лицо того самого незнакомца. Взгляд замер, уставившись в одну точку, а точнее в лицо воображаемого человека, и Ёнён прошептала: «Кто же ты, кто…»

Ёнён подгоняла себя — надо идти в полицию. Необходимо лично предъявить улики и написать заявление. Надо приложить все усилия, чтобы выйти на след преступника.

Крик, который уже вот-вот должен был вырваться наружу, застрял в горле. Замерев на месте, Ёнён не могла оторвать взгляда от незнакомца. Вокруг было темно, а кепка отбрасывала тень на его лицо. Ёнён, кажется, поняла смысл не сказанных им слов: «Я просто уйду».

Ёнён никак не могла объяснить причины такого поведения Санми. Как бы она ни напрягала память — ничего. Прошло уже столько времени, что-то должно всплыть в голове. Хотя бы одно воспоминание. Только одно.

Для Ёнён все случилось словно месяц назад, она отчетливо помнила те дни. Но тогда она не осознавала, что между ними что-то произошло. Она считала это естественным. Но теперь, вспоминая о тех днях, Ёнён поняла, как все странно изменилось. Когда они стали меньше общаться друг с другом?

И без того холодные руки еще больше окоченели. Не обращая на это внимания, она руками потянулась к полу. Ноги тоже бессильно спустились с кровати. В теле не осталось мышц, руки и ноги ужасно дрожали. Казалось, она вот-вот упадет.

Я определенно должна вернуться домой. Это не мой мир, мне в нем не место. Вряд ли я буду здесь счастлива, я — дитя двадцать первого века. Автомобили, стиральные машины, душ и туалет, интернет, даже телевидение — мне уже всего этого не хватает. А дальше будет только хуже.

Катрина — так меня зовут? Имя, так похожее на мое, не отзывалось в душе. Оно было чужим.

Возможно, однажды Катрина станет достаточно сильной, чтобы вернуть себе контроль над телом. Что тогда станет со мной? Я все еще буду существовать или просто-напросто исчезну?

До чего быстро летит время, когда жить осталось совсем мало.

Когда находишься в неволе, свобода представляется чем-то прекрасным. Кажется, если добьешься ее, все остальное наладится само собой. Но в реальности все иначе.

Магия развеивается, когда умирает тот, кто ее наложил. Но проклятия иногда остаются. Они больше, чем просто магия. Они — концентрация ненависти. Человека уже нет, а его злоба все еще существует. Она крайне живуча.

В июне 1605 года Лжедмитрий со своим войском вступил в Москву. Московское боярство признало его законным правителем и наследником престола. Почему? Причины были разные. Кто-то считал Лжедмитрия более приемлемым вариантом по сравнению с «убийцей» Годуновым и его наследниками, кому-то заткнули рот деньгами, кто-то прельстился тесными связями с Речью Посполитой.

События 30 сентября 1941 года — 20 апреля 1942 года вошли в историю как «Битва за Москву». В конце декабря советским армиям удалось не просто удержать оборону столицы, но и отбросить противника на разных участках на расстояние от 100 до 250 километров. Считается, что именно во время битвы за Москву Гитлер начал понимать, что план молниеносной войны, разработанный его военачальниками, терпит крах.

Но каким образом крепость перешла в руки Юрия Долгорукого? И почему, приглашая родственников и союзников на обед, он приглашает их «к себе в Москов», а не, например, «к Кучке в Москов» или «к Кучке в Кучков»? На этот счет есть несколько версий, одна другой интереснее и «детективнее».

Придавленный необыкновенно чистой пепельницей, лежал несколько раз смятый и разглаженный листок, на котором чернильным карандашом было набросано: «Ухожу исключительно по собственному моему желанию, нет никаких сил терпеть Вашу подлость».

У стола лежала Тамара. С потолка, с крюка, на котором некогда висела люстра, свисали провода. – Это я, пассатижами, – пояснил, еле шевеля губами, Колька, – пытался искусственное дыхание сделать, да вот…

Дрались трое, поднимая такую пыль, что ног и рук, казалось, было не менее сотни. Колька, оценив ситуацию на благоразумном расстоянии, определил, что перед ним хорошо известные ему персоны, причем двое почти беззвучно, но старательно месят третьего.

О происшествии в расселенном доме, о том, что он, по сути, свидетель убийства и мародер, Анчутка не думал вообще. Вспоминал с ухмылкой борзого хуторянина, который его, фартового, к тому же москвича, желал вляпать в темное дело. «Ищи дураков за тебя впрягаться, пес седой».

Глаз Яшкин уколол блеск ободка на тощем пальчике, сведенном судорогой. Нагнувшись, разглядел на мизинце колечко, тоненькое, невзрачное, утыканное мелкими стекляшками. «Симпатичная гайка. Что пропадать?»

Снизу заворочались, чуть слышно застонали – и снова все стихло. Внизу лестницы, у самого входа, лежал на спине тщедушный человечек. Скрюченные, худые пальцы задраны к потолку, как ножки дохлого воробья.

— Это не плохо, что ты ищешь место в жизни, а не ломаешь себя в угоду правилам и традициям. Просто ответы не в недоступном уголке мира, а вот здесь, — Эйтайни коснулась ее виска. — И вот здесь. — Переместила руку к груди, где билось сердце. — Прислушайся к себе и поймешь, что тебе нужно.