Ответ прилетел мгновенно: Винера из загранкомандировки не вернулась. А следующее письмо пришло с персонального электронного адреса. Там была ссылка на статью в The Los Angeles Post: «Бортпроводница российской авиакомпании найдена мертвой недалеко от отеля Hilton Garden в пригороде Лос-Анджелеса».

Леша лег и сразу провалился в туманный сон. Он пытался выпутаться из-под тяжелых теплых одеял, давящих на грудь, хотел распахнуть окно, чтобы было чем дышать. Когда прохладный воздух коснулся его лица, он был полностью изнеможен. Так плохо ему не было никогда в жизни.

Любой мастерски умелый лжец мог сплести паутину из полуправды, которая будет звучать как правда.

Было в ней что-то такое, что его не отпускало. Она была тем ответом, который он искал.

Когда дело доходит до боли, мужчины превращаются в младенцев, а женщины могут вытерпеть что угодно.

Не суди, пока не узнаешь всей правды.

Она всегда была реалисткой. Без сомнения, завтра будет даже хуже, чем сегодня.

Присаживаюсь перед обмякшим на стуле мужчиной на корточки, беру его за руку… Немного медлю. В жизни от него все равно не было никакого толку. Он не представлял собой абсолютно никакой ценности. А после смерти он станет частью чего-то. Чего-то большего. Что-то стоящего. Это будоражит меня. Как и все остальное, что еще впереди. Я все сделаю как надо. Для тебя

Адам кивает. – Там были подробности, которыми мы не хотели делиться с общественностью. – Римские цифры. – Да. – У каждого из тел. Адам надолго останавливает на ней взгляд – слишком надолго. – Да, – наконец подтверждает он. – Он поступал точно так же.

Опять шаги, по полу снаружи. На сей раз они останавливаются. Шарканье. Он представляет, как его отец стоит за тоненькой деревянной дверцей и размышляет. Смотрит на часы. Он слышит скрежет мебели по полу, сигнализирующий о том, что скоро его освободят. Но никакой свободы ему не светит. Настоящий ужас еще впереди…

Приставляю кончик лезвия к легкой ткани маечки – он легко прокалывает ее. Осторожно проталкиваю его дальше. Чувствую, как она рвется, и представляю себе, что это ее кожа, ее плоть. Провожу ножом вниз, и чувство предвкушения сдавливает мне горло. Это вожделение, но не грязного плотского сорта. Это нечто гораздо более фундаментальное. Это потребность, таящаяся где-то в самой глубине моей души.

Из тостера выскакивает тост, и Ромилли откладывает телефон в сторону. Берет нож, масло. Джем. Занимается самыми обыденными вещами, но ощущение остается. Словно кусок льда, засевший где-то внутри. Жутковатое замирание сердца. Страх. Она останавливается. Замирает. Что-то едва уловимо изменилось… Этого просто не может быть, но интуицию не обманешь. Он вернулся.

Росс жестом подзывает санитара, и тот приподнимает одну из рук мертвеца – она покрыта множеством порезов. Адам морщится. – Одно и то же с обеих сторон. У обоих жертв. – И они в результате истекли кровью? – Отчасти. – Росс хмурится. – Хотя, судя по притоку крови к порезам, могу предположить, что некоторые из них были нанесены посмертно.

Пип не могла избавиться от чувства, что между ними с Эвелин существует некая непостижимая связь.

Мы застряли здесь, в этом проклятом доме, в этом крохотном городишке, и вся моя жизнь потерпела крах. Последняя фраза до того соответствовала состоянию самой Пип, что та оторопела. В этом было что-то жуткое. Так могла бы написать она сама.

У нее ушло десять лет на то, чтобы отсюда сбежать, чтобы воплотить в реальность свои мечты – и вот она снова там, где начинала, помогает в благотворительной лавке и вдыхает гарь от сожженного матерью завтрака.

Прошлое! Она так долго от него убегала, а оно вдруг оказалось гораздо более надежной опорой, чем настоящее.

«Хустов в любой момент может сорваться с катушек, кинуться в бега или попытаться сдаться американским властям. Вот тогда точно хлебнешь проблем. Выходит, для Хустова один путь – только в могилу».

В ту же минуту дверь со стороны пассажирского сиденья открылась, Хустова схватили за плечи и вытянули из машины. Двое парней быстро связали его по рукам и ногам, затолкали в рот кляп, завязали платком глаза и куда-то поволокли.

Ухватившись за веревку, он подтянул тело к вентиляционной трубе, забросил в трубу сумку, и начал подниматься сам, когда услышал, как в прихожей щелкнул замок. «Еще немного, Саша, спокойнее, – уговаривал себя Дубко. – Ты справишься».

Ночная операция прошла успешно. Попав в квартиру Криса Формана через вентиляционную систему, Дубко и Дорохин быстро нашли сейф. Справиться с замком сумели минут за двадцать, внутри оказался пакет, о котором говорил агент Смит.

Богданов отвернулся от окна и успел заметить, как агент Смит прячет что-то за портьерами соседнего окна. Сделав вид, что ничего не заметил, подполковник прошагал до лестницы, ведущей на первый этаж, махнул агенту Смиту рукой, и вышел из комнаты.

Кретин-русский затребовал двенадцать тысяч долларов. Это за золотую-то жилу? И потом, в Союз ему теперь дорога заказана, а в Америке на эти деньги долго ли он протянет? Разумеется, помимо денег он просит политического убежища для легализации своей персоны, и все же, он явно продешевил.

В качестве противоядия я прочитала Юнга и Германа Гессе и узнала о «коллективном бессознательном». Гадание – всего лишь способ открыть то, что тебе уже известно. То, чего боишься. Демонов не существует. Есть совокупность архетипов, общих для всех цивилизаций. Боязнь потери – Смерть. Боязнь перемен – Башня. Боязнь быстротечности – Колесница.

Старые привычки не умирают. И если вы некогда исполняли чужие желания, этот порыв никогда не оставит вас.

Мимолетность – вот что отчасти восхищает меня. Столько труда, любви, искусного мастерства вкладывается в удовольствие, которое длится всего-то мгновение и которое лишь немногие способны по-настоящему оценить.

В шесть лет ты способен постигать тонкости, которые годом позже уже будут вне твоего разумения.

Счастье. Простое, как бокал шоколада, или мудреное, как сердце. Горькое. Сладкое. Живое.

В тех случаях, когда утренняя заря заставала его идущим, Гонсало полагал, что существует какая-то связь между рождением света и процессом движения вперед, словно шагающий так или иначе отвечает за зарю, или наоборот — будто заря помогает перемещению ног по тротуару.

Поэзия обладает взрывной способностью, ибо она выставляет тебя напоказ, разрывает тебя на куски. Ты решаешься не доверять себе самому, дерзаешь не повиноваться. Вот она, идея - не подчиняться никому. Однако главное - не подчиняться себе.

Н-да, король Генрих Восьмой, судя по всему, снобом не был и ценил людей за их личные качества. Когда на престол взошел восемнадцатилетний Генрих Восьмой, Вулси довольно ловко позволил парню без ограничений удовлетворять свои молодецкие желания, развлекаться, охотиться и танцевать, а сам потихоньку прибрал к рукам все государственное управление и чудовищно разбогател...

В годы написания «Ричарда Третьего» Елизавета Тюдор еще правила вовсю, поэтому нужно было во всех красках расписать, каким плохим был Ричард Йоркский и каким благородным и хорошим – Генрих Тюдор, тут все понятно. Но сейчас-то чего? Или у Шекспира были какие-то претензии к королю Якову, чей двор славился пышностью и откровенным развратом...

Этим и объясняются слова Ричарда Глостера о том, что он убил отца Анны и ее мужа... Так что молоденькая Анна Уорик теперь вдова. Всего за месяц с небольшим девушка потеряла отца (14 апреля 1471 года), мужа (4 мая) и свекра-короля (21 мая). Можно только догадываться, в каком тяжелом психологическом состоянии она пребывала. И для чего же Ричарду так нужен этот брак? Для денег...

По современным меркам – довольно смело: обсуждать свою интимную жизнь с двумя государственными чиновниками. Но это не признак фривольности и распущенности, отнюдь. Для женщины той эпохи главное дело жизни – рожать детей, для королевы – подарить стране наследника престола, посему сексуальная активность монаршей пары находилась под пристальным наблюдением и считалась чуть ли не публичным делом.

Достойный отчет о проделанной работе и отличный план на будущее! Если вспомнить, что Ричард, делая Тиррелу заказ на убийство принцев, просил управиться до вечера, а ужин еще только предстоит, получается, что так много полезных дел наш король успел спроворить всего за один день. Наш пострел везде поспел!

Что-то, господа хорошие, в этом месте логика явно захромала. Эдмунду Йоркскому, графу Ретленду, было 17 лет, когда он погиб в битве при Уэйкфилде. Эдуарду Вестминстерскому, тоже было 17 лет, когда он пал во время битвы при Тьюксбери. То есть сторонникам Йорков убить семнадцатилетнего юношу – нормально, а сторонникам Ланкастеров убить точно такого же парня – это мерзость и убийство ребенка?

Вот так радостно, на высокой оптимистической ноте заканчивается трилогия о короле Генрихе Шестом. А ведь впереди уже маячит «Ричард Третий»…

Шекспир упорно продвигает дорогую ему мысль, которую он разрабатывал и в пьесе «Генрих Четвертый»: мало захватить власть, куда труднее ее удержать. Захватчик, узурпатор вынужден в случае победы долгие годы доказывать легитимность своей власти и жить в постоянном напряжении, все время быть настороже, опасаясь измены, заговора, бунта, интриг и всякого прочего плохого.

Ай да Джек Кед! Всего несколько минут назад готов был считать изменником лорда Сея только за то, что тот использовал выражение на латыни, а сам что творит? Провозглашает идею всеобщей безграмотности и при этом знает, что такое «in capite», то есть «в отношении своей жизни»?

И далее длинно-длинно – плач Ярославны по доброму дяде Хамфри, в котором пришлось усомниться, хотя и очень не хочется, потому что дядя Хамфри – верный и честный, и наверняка это просто злые звезды так неудачно встали и заставили лордов с королевой желать ему погибели. Однако ж во второй части этого монолога король демонстрирует некоторые зачатки критичности и ума...

Смотрите-ка, какой хитрый у нас герцог Алансонский! Только что громко возмущался предложением английской стороны, а теперь советует Карлу сделать вид, что соглашается, а потом в случае надобности нарушить обещание. Интересно, он на ходу это придумал или то возмущение было демонстративным, чтобы скрыть изначальные намерения?

Жанна ведет себя вызывающе и грубо, открыто глумится над побежденными англичанами, Толбот не остается в долгу, называя ее «мерзостной ведьмой», и предлагает французам сразиться на поле боя, потому что взятие города хитростью и коварным предательством не может считаться достойной победой. Французские военачальники отказываются, чем вызывают презрение великого полководца.

Солнце. Оно заливало всю поляну, и Аня сидела, пропитанная его сиянием насквозь. Она увидела, как светится ее кожа, как мерцают длинные, почти до колена, волосы, словно населенные планктоном или роем светляков, как из ее коленей выходят два луча света — то отражалось солнце в коленных чашечках, будто в кружке с водой.

— Имитация… Все это — имитация, и только. Да? Здесь — имитация каганата. Там — имитация жизни. На работе — имитация витражей. В магазинах — имитация еды. Как ты думаешь, есть ли в мире вообще хоть что-нибудь настоящее?

Дождь — это шум тишины.

- Тик-так, - говорил живой стеклянный пол. Аня смотрела на него, с ужасом понимая, что разбить часы недостаточно. Уничтожить время она не сможет.

... сердце, оказавшееся в покое, всегда возносит небесам хвалу.

Смерть — универсальные весы.

Какое отношение к убийству русского журналиста имеют этот парень и безумный инвалид, которого он сопровождал? Их ведь не было в зале во время выстрела. Почему эти люди вдруг начали его волновать? Не пошел ли он на поводу у Даны, которая будет делать все, чтобы запутать следствие и вывести из-под удара своего подзащитного. Ситуация, конечно, странная.

Но я должна быть уверена в том, что инвалид и его сопровождающий – это призрак и ложный след. «Что за человек?! – мысленно возмутилась Дана. – Минутное ведь дело. Посмотреть записи. Нет, он будет спорить, доказывать свою правоту, ссылаться на законы и дурацкие правила. При этом он потеряет гораздо больше времени.